МАЛЬЧИКИ ВОЙНЫ

Так протекала наша жизнь до конца 1943 года. Когда мне уже было восемь лет, в середине декабря 1943 года, с северо-востока послышался гром, и стала заметна зарница по ночам. Поскольку зимой гроз не бывает, всем было ясно, что приближается Красная Армия. В начале войны все радиоприемники надо было сдать начальству совхоза. Поэтому у нас не было источников информации о войне. По вечерам выходили на пригорок и наблюдали, как вспыхивают красноватые огни на горизонте, и ждали с нетерпением, когда придут наши. В это время в деревню начали прибывать немецкие войска и скоро наполнили всю деревню. Танки, бронемашины, пехота. У нас под самым домом остановился танк, и экипаж танка зашел в дом погреться — зима ведь, холодно. В это время, когда они вошли в комнату, я залез на танк и стал заглядывать внутрь через башенный люк. Один танкист, который задержался, разрешил мне залезть в танк и показал, что можно трогать, а что нельзя. Изнутри танк был выкрашен темнее, чем снаружи, и выглядел как маленькая комната с железными стенками, покрытыми замерзшей серебристой изморозью. По всему периметру верхней части башни было стекло, «триплексы», толщиной с кирпич, и все кругом очень хорошо было видно.
Ночь была спокойная, выпало сантиметров пять снега, все белым-бело. Утром солдаты попросили ведро с белой глиной, которой на Украине белят стены домов, и щетку, и покрасили танк в белый цвет. В декабре утро наступает поздно, но наконец рассвело, и на юго-востоке показалось красное солнце. Вся деревня напоминала муравейник: солдат было больше, чем жителей деревни.
Вдруг с северо-востока вынырнул советский истребитель ярко-зеленого цвета с большими красными звездами на крыльях и хвосте. Буквально в одну секунду деревня как бы вымерла. Самолет пролетел довольно низко и за деревней сбросил небольшую бомбу. Она упала метров за сто-двести от крайних домов в чистом поле, поднялся фонтан земли, и самолет исчез. Тут же немцы поднялись, засуетились, как ни в чем не бывало.
Под вечер солнце прошло на запад и оказалось на одной линии с входной дверью в дом и с входной дверью в комнату, где были танкисты. В тот момент я был у солдат в комнате; бабушка, прабабушка и мать были в другой комнате. Танкисты начали бриться. Так как взрослого мужчины у нас в доме давно не было, я смотрел, разинув рот на процедуру бритья. Первый намылился, выбрился, вытерся полотенцем и вышел к танку. Сел второй, намылился, левую щеку выбрил. Вдруг дверь хлопает, я там сижу, солнце в глаза, и я вижу только силуэт. Слышу одно слово: «Рус!» Брившийся немец схватил полотенце, вытер недобритое лицо и выбежал к танку. Мы остались одни. В поле за деревней уже слышался крик «Ура!» и трескотня автоматов. Сначала тихо, потом громче и громче. За потемневшим окном было видно, как летят трассирующие пули. Стоял непривычный гул. Бабушка нам велела лечь под окном, чтобы уберечься от пуль и осколков, которые залетали в окна. Вдруг раздался топот, хлопнула дверь и появился русский солдат, который сказал, чтобы мы взяли самое необходимое и быстро спрятались в погреб. Наши бабушка и прабабушка начали все лихорадочно собирать. Они собрали узелок и пошли к соседке, потому что вход в наш погреб был внутри небольшого помещения, а у соседки вход в погреб был на уровне земли. Во дворе я видел, как два наших солдата протащили станковый пулемет по огороду, выбирая себе место. Пока они шли, я наблюдал с интересом, как несколько домов уже горели после попадания трассирующих пуль в соломенные крыши.
Соседка наша была одинокая бабушка с внучкой лет шестнадцати, которая была у нее в гостях. Мы подняли крышку погреба в огороде и спустились по деревянной лестнице с перекладинами. Яма была 3 на 2 метра, и в погребе были одна или две ниши, где стояли деревянные бочки с солеными огурцами и капустой. Мы устроились при свете свечей, расстелили постель и легли спать.
Утром открывается крышка, заглядывает немец в железной каске с автоматом и спрашивает: «Рус есть?» Ответили: «Нет, нет!» Бой длился непрерывно в течение двух недель: ночью русские, днем немцы. Выстрелы, постоянный звук взрывов, снарядов, мин, гранат, пулеметные и автоматные очереди накладывались друг на друга. Этот шум продолжался и днем, и ночью. Изредка были перерывы, короткое затишье, видимо для того, чтобы солдаты могли поесть.
А как только стемнеет, снова открывается крышка погреба, заглядывает уже красноармеец в шапке-ушанке и серой шинели и спрашивает: «Немцев нет?» Мы опять кричим: «Нет, нет!» Как-то взрослые умудрялись вылезать, доставали крупу, макароны в уцелевших домах, и варили какое-то варево. Они сгребали снег для воды, потому что колодец был далеко. На вторую ночь наш дом сгорел. Солдаты, и немецкие, и, по-видимому, наши, специально поджигали дома, чтобы было видно, куда стрелять. Мы видели громадное пламя. Мне было более любопытно, чем страшно наблюдать, как горел дом, хотя, наверное, взрослые оценивали это по-другому. На четвертый день у соседки снаряд попал в сарайчик и сломал главную балку, которая держала всю крышу. Крыша свалилась корове на спину и сломала ей хребет. Бедная корова мычала трое суток более громко, чем звуки снарядов и гранат. Жалко было корову, мучилась сильно. Только на третьи сутки какой-то солдат пристрелил ее и закончил мучения.
Днем были немцы, ночью наши. Мы тихо сидели и ждали. В один из дней вдруг открылась крышка погреба и на верхних ступенях лестницы мы увидели лакированные сапоги, темно-зеленые брюки с лампасами офицера и белый полушубок. По грудь спустился немецкий офицер. В руке у него был то ли бинокль, то ли пистолет, и он начал что-то орать по-немецки своим солдатам. Мы сидели, ни живы, ни мертвы. С открытой крышкой мы слышали, какая громкая стрельба шла на улице. Это продолжалась с полчаса, потом он вылез и исчез.
Однажды два пьяных немецких офицера открыли погреб и спустились к нам. Как всегда, они спрашивали, нет ли русских. Внучка соседки всегда пряталась за бочками с капустой и огурцами, стоящими в нише, когда к нам спускались солдаты. Один из этих немцев вдруг выстрелил в сторону бочки. Хорошо, что девушка в этот момент присела. Она выскочила с криком в шоке. Увидев, что она невменяема, немцы расхохотались, вылезли и ушли. Потом, через пять-десять минут злые, сердитые вернулись. Сначала мы не понимали, что они от нас хотят, но в конце концов поняли, что они обвиняют нас в том, что мы украли у них пистолет. Мы прекрасно знали, чем это пахнет. Бабушка стала убеждать немца, что он, наверное, положил пистолет мимо кобуры и выронил, и уговорила его пройти вместе с ней той дорогой, по которой он шел. И действительно, через 15–20 метров она заметила в снегу пистолет. Немцы подняли его и ушли.
В один из таких боев молодой лейтенант лежал раненный, он не смог уйти с нашими после ночных боев. Не было санитарок, которые могли бы помочь, и он спрятался в сгоревшем доме в печке. Ходили слухи, что одна женщина его выдала. Как рассказывали люди в том погребе, они видели, как немцы его расстреляли; через несколько дней осколком снаряда убило и ту женщину.
В какой-то день немецкие самолеты бомбили, взрывы были особенно могучими, и земля сыпалась нам на головы. К вечеру взрослые устраивали обычный ужин — огурцы из бочек с картошкой, и открыли крышку погреба, чтобы проветрилось после долгого дня. Постелили на пол клеенку как скатерть. Постреливали, но было сравнительно тихо. Вдруг что-то загудело ровным низким гулом, задрожала земля. Бабушка быстро прикрыла ужин и закрыла крышку. Сидели в темноте и ждали, что крышка погреба вот-вот свалится на нас, а наверху тряслась земля. Так продолжалось полторы-две минуты, но они нам показались вечностью. Потом все затихло. Мы подождали несколько минут, потом, не веря в свое спасение, открыли крышку. Несмотря на то, что накануне выпал снег, вся половина деревни была черная, начиная с двухcот метров от нас и далее в глубину на полкилометра, и в длину на километр по линии огородов между домами. Это выглядело как черное свежевспаханное поле. Мы, конечно, не знали, что это было, но после войны мы убрали с огорода кучу труб из толстого железа, около пятнадцати сантиметров диаметром, длиной с метр, с одним концом, разорванным на длинные завитые спирали. Это были остатки снарядов от «Катюши».
Постепенно бои затихли и, наконец, после двух недель, совсем прекратились. В погреб начали заглядывать немцы и требовать, чтобы мы брали вещи и уходили к ним в тыл, так как линия фронта была очень близко, не далее чем в пол километре.
В одно утро, уже в начале января 1944 года, мы собрались, завязали в узелки вещи и направились в деревню, которая была километрах в пяти к югу от нашей и называлась Ново-Михайловка. Просидев пол месяца в погребе, я вышел на свежий воздух. Белый снег, голубое небо с белыми зимними облаками. Все было интересно. От деревни ничего не осталось. Она была неузнаваема. На месте домов виднелись только кучи глины и очень редко кирпичные печи с трубой. Слышны были редкие взрывы снарядов, пулеметные очереди, винтовочные выстрелы. Нас это не касалось; это было сравнительно далеко, в пятистах метрах, только на выходе из деревни, которая уже почти не отличалась от чистого поля с редкими остатками печей. Когда мы шли, я в первый и последний раз услышал, как у самого моего уха пролетела пуля — я как будто ощутил легкий ветерок на своей щеке.
Вот, мы вышли из деревни: бабушка, мама, прабабушка, я, хозяйка погреба, где мы прятались, и ее внучка. Мы пошли полем по грунтовой дороге по пути к Ново-Михайловке. Я никогда не забуду картину по обеим сторонам дороги. На полях, насколько глазу видно, лежали убитые наши солдаты, наверное, не меньше тысячи. Они лежали каждые пять-десять метров на протяжении всех пяти километров до той деревни. Даже через семьдесят лет я помню выражение лиц некоторых из убитых: бледные как мел, некоторые пожелтее, у некоторых были открытые глаза, у других открытый рот, некоторые лежали лицом вниз, другие были согнуты. Они были молодыми, не больше 20 лет. Лежали в шинелях, в зимних шапках, в ботинках с обмотками, присыпанные тонким слоем снега. Сильнее чем эта картина, ничего меня не впечатлило за всю мою оставшуюся жизнь.
Когда мы пришли в Ново-Михайловку, там оказалось еще больше немцев, чем на передовой, в нашей деревне. Там была артиллерия, госпитали, вспомогательные части. Все дома были заняты немцами. Местные жители жили в кладовках, в сарайчиках, кто-то в комнатах, которые им оставили немцы. Мы пришли к сестре бабушки, Пелагии, но нашли в доме и немцев, и их семью, и их соседей. Народу было много, все помещались в одной «боковке», маленькой комнате в 8 квадратных метров. Мы поняли, что нам просто не найдется места. Поэтому мы пошли в Новгородку, в пяти километрах на северо-запад от Ново-Михайловки. Когда мы пришли, там тоже были немцы, линия фронта была видна к северу, почти на самом горизонте. Одна знакомая семья согласилась нас принять, хотя у них тоже жили немцы. У них был дом-пятистенка. Одну половину занимали немцы, а в другой половине стало жить человек двадцать. Люди спали в одежде, на домотканых ковриках из «рядны», стеблей конопли. Пол был холодный, глиняный. В доме жили я, мама, бабушка, прабабушка, соседка с внучкой, семья хозяев из трех-четырех человек и их соседи с детьми. Примерно десятеро из нас были дети. Мне было восемь лет, и получилось, что я был среди них старшим. Больше всего я подружился с одним мальчиком Левой, на год или два младше меня, поэтому у нас была своя компания. Остальные были еще младше, мы с ними не играли.
На сенях у входа лежали штабелем как чурбаки снаряды. Однажды штабель развалился со страшным грохотом. Дальше была лестница на чердак, где у одного солдата была стереотруба, которая проходила наружу через соломенную крышу. Дом стоял торцом к дороге, а из наших окон было видно, как через дорогу, метрах в пятидесяти от дома, стояли пушки немцев, которые жили в нашем доме. Мы жили в трех-четырех километрах от линии фронта. У нас пушки стреляли ежедневно в сторону линии фронта. Когда они начинали бить, ничего не было больше слышно. Как правило, немцы открывали огонь первыми, сразу после завтрака, около 9 часов утра. Мы видели, как немец-наблюдатель с крыши, поев фасоли с мясом (я знал это по запаху) лез на крышу к стереотрубе, и мы знали, что скоро немцы откроют огонь. Через пару минут, как осядут черные фонтаны земли от разрывов немецких снарядов на горизонте, начинали отвечать наши. Наши снаряды падали совсем близко от линии домов, но никогда не попадали в какой-то дом (об этом у нас даже мысли не было), а с небольшим недолетом метров в пятьдесят от домов, прямо в огороды.
Мы с Левой в это время выбегали на улицу, на огород, который тянулся метров на двести пятьдесят со стороны линии фронта. В комнате было тесно и многолюдно, поэтому мы, дети, как можно больше времени старались проводить на улице. Ни одежды, ни обуви у нас настоящей не было, а ведь была зима, снег. Долго стоять без обуви в снегу было невозможно, и когда ноги замерзали, мы забегали в дом, чтобы погреться. Но мы придумали способ греться на улице. До первого разрыва от наших, мы прятались от осколков за домом. Сразу после взрыва ответного снаряда и свиста осколков мы со всех ног бежали на огород и бросались в воронку, которая была как конус двух метров в диаметре и метром глубины. Стенки были горячие как печка, и там мы не мерзли. Стенки воронки были усыпаны серебристыми осколками, разной формы и размеров: круглыми, овальными, продолговатыми, прямо как серебряные монеты на черном бархате витрины. Помню, как в первый раз я сразу же схватил самый красивый осколок, и тут же у меня на руке выскочили волдыри. Но через пару минут все остывало, и можно было заняться сбором осколков. Мы собирали их, как дети на пляже собирают ракушки, выбирали самые интересные. Мы знали, что снаряд не попадет в одну и ту же воронку дважды, не надо только высовываться. Мы сидели в воронке, пока следующий ответный снаряд с грохотом не приходил от наших, и опять бежали туда. Таким образом, мы согревались на улице, бегая из воронки в воронку в течение двадцати-тридцати минут. Потом все затихало, и тогда мы уходили домой, потому что ноги опять начинали мерзнуть.
Однажды мы с Левой на том огороде нашли какое-то устройство, похожее на карандаш с ручкой и колечком. Сначала мы отломили половину этого «карандаша», который оказался медной трубкой с донцем, а со стороны разлома посыпался ярко-желтый порошок. Дело шло к вечеру, я продрог, и решил дальше изучить эту находку дома. Одну часть я отдал Леве, а себе взял более интересную половину. Придя в дом и увидев, что в комнате уже темно, я подошел к окну и решил начать с колечка — вытащить его. Тут же раздался взрыв, пламя, мои руки потеряли чувствительность, и вся эта штука упала на пол. Сразу же взрослые устроили мне хорошую выволочку. Не надо забывать, что в комнате, на лавках вдоль стен как на вокзале, сидело впритык друг к другу человек двадцать детей и взрослых. Это, оказывается, был запал от ручной гранаты, которая взрывается через две-три секунды после того, как выдернуто колечко. Если бы я не отломил половину «карандаша», я бы остался без рук.
При немцах очень строго было. Если стемнело, то они могли стрелять без предупреждения. С наступлением темноты ходили патрули, строго запрещая выходить на улицу. Мы слышали, что нескольких человек даже за это расстреляли в Новгородке. С теми немцами, которые жили во второй половине хаты, мы практически не пересекались. Мы только видели, как солдат, который был наблюдателем, по утрам с немецкой кухни приносил целый котелок фасоли, тушенной с салом, и поднимался по лестнице с общей прихожей наверх. Но был еще один немец, врач, который мне особенно запомнился. Через два-три дома от нас находился немецкий госпиталь. Мой двоюродный брат Ваня, который тогда жил неподалеку здесь же, в Новгородке, заболел. Ему было четыре-пять лет. Он стал бледным, худым, малоподвижным. Все старушки, качая головами, говорили: «Не жилец». Его мама, моя тетя, от отчаяния пошла в госпиталь и как-то поговорила с этим врачом. Он сказал, чтобы Ваню привели к нему. Действительно, у него оказалась на левом боку водянка, то есть, опухоль с жидкостью, которая требовала срочной операции. Немец сделал операцию, откачал пол литра жидкости, перевязал, дал необходимые советы моей тете. Буквально на следующий день все заметили улучшение. Теперь Ваня уже старик, жив до сих пор. Моя благодарная тетя собрала узелок тех угощений, которые она могла найти — яйца, сало… Но немецкий врач наотрез отказался (их Германия кормила, а нас никто). Мы все надеялись, что Бог сохранит жизнь этого врача.
В конце зимы мы начали замечать, что по полям, ближе к фронту, начали ходить немецкие солдаты, группами по два-три человека, и что-то там делать. Только после освобождения мы узнали, что они ставили мины. А ночью с 21 на 22 марта 1944 года всю ночь мы слышали какой-то приглушенный непонятный шум — выйти мы не могли. Утром после восхода солнца мы вышли на улицу и увидели, что ни одного немца нет в деревне. Ни пушек, ни снарядов, ничего. Ранним утром 22 марта в лучах яркого восходящего солнца с северо-восточной стороны горизонта показалась цепь русских солдат, которая медленно приближалась к нам. Они тянулись на весь горизонт в пять-шесть шагов друг от друга. Эта цепь была еще в пятистах метрах от нас, когда мимо нас прошел передовой дозор из трех человек, два из которых были с автоматами, а третий нес на плече пулемет Дегтярева с большим круглым диском. Один из солдат поднял ракетницу и выпустил вверх ярко-розовую ракету. На наши попытки поговорить, они дали понять, чтобы их не задерживали, и пошли дальше. Еще через пять-десять минут к нам подошла основная цепь солдат. Тут мы уже начали приветствовать их: угощать, обнимать, целовать наших освободителей.
Это было раннее утро. Уже к полудню вся деревня была заполнена частями второго эшелона красноармейцев (медики, артиллеристы, шоферы, повара). Появление наших солдат было для нас большой радостью. В начале войны немцы прошли далеко, и хотя мы видели, что фронт возвращается к нам, мы не ждали, что именно тогда наступит момент нашего освобождения.
Мы еще оставались в Новгородке не больше двух-трех дней. Надо было срочно возвращаться домой. Уже был март, и надо было посадить огород, а главное, восстановить дом. Пока нужно было обустроить землянку. Семена искали у знакомых в Новгородке, у нас в деревне у соседей, у родственников. Так как снаряд попал в наш погреб, больше половины нашей картошки подмерзло. Она не годилась на семена, но замерзшую картошку мы промывали, терли на терке, залили водой, и осаживали белый-белый крахмал. Мы садили огород с конца марта до середины мая, а после этого мы начали готовить материалы для строительства нового дома. Сначала нужно было делать саманные кирпичи. Бабушка привозила желтую глину от пруда на тачке. У дома выкапывали круглую яму, диаметром два метра и глубиной в сорок сантиметров, куда сбрасывали глину, наполняя яму до половины. В основном моя бабушка Василиса трудилась. Прабабушка, тоже Василиса, мало могла помочь со строительством, ей было уже восемьдесят два года, и в основном она помогала по дому. Мама была на работе в совхозе и помогала только по вечерам. Бабушка наливала в яму пару десятков ведер воды и размешивала, чтобы глина была как густая сметана. Потом она добавляла немного перепревшего навоза (чтобы сделать смесь более вязкой), секла солому тяжелым ножом или топором, чтобы получились кусочки нескольких сантиметров длиной, и наполняла яму. Долго мы размешивали, босиком топтали час или два. После того, как масса становилась однородной и густела, мы начинали делать из нее кирпичи. Лопатой мы наполняли формы из досок, которые имели отделения на два или четыре кирпича, и по бокам ручки. Бабушка и мама разравнивали верх и уносили вдвоем на солнечную площадку. Там они трясли ящик, кирпичи выходили из него, и лежали на солнце, пока не высохнут.
Надо было сделать около пяти сотен кирпичей. Они сохли все лето. Если был дождь, их накрывали брезентом. Осенью начали строить дом. Кирпичи смазывались раствором глины с песком. Таким образом строили стены. Они спешили до осенних дождей закончить стены и начать крыть крышу. Так как на Украине практически нет леса, жители нашей деревни решили проблему дерева для дома особенным образом. На передовой немцы строили деревянные блиндажи, и также обшивали траншеи досками — в отличие от русских они любили воевать с комфортом. Но, к сожалению, когда они уходили, они все заминировали. Часть мин убрали саперы, которые проходили вместе с передовыми частями Красной Армии, но, конечно, далеко не все. Поэтому, когда люди ходили в немецкие блиндажи за досками, мины иногда взрывались. Надо было смотреть, чтобы проволочек там не было, что доски ни к чему не привязаны. Но по неосторожности несколько человек из нашей деревни погибли, в том числе и отец Вани, моего друга, который во время оккупации ударил Роберта. Еще от мин пострадала наша соседка, бабушка, которая нас приютила в погребе и с которой мы жили в Новгородке. После освобождения она вернула свою внучку в село Верблюжку, в десятке километров от нас. Бедные родители с ума сходили от волнения. По дороге обратно, ее привлекло что-то красивое в одном из блиндажей, но под этим предметом была мина, которая взорвалась. У бабушки оторвало кисть руки. Она замотала руку, как могла, но потеряла очень много крови. Через три дня она умерла, и там, в Новгородке, ее похоронили.
Наша бабушка тоже ходила в блиндажи за досками. К концу осени 1944 года мы подвели крышу из этих досок, еще окна, двери и потолок. Мы построили простой четырехстенный дом, и жили в боковушке 3 на 4 метра, где стояла печка. Другая комната, побольше, была холодной. В этой нашей боковушке стояла кровать, моя с мамой, а бабушки спали на печке. У окна стоял столик, где я делал уроки. Холодно было, и я простудил ухо, на которое плохо слышу до сих пор.
К осени 1944 года у меня появилась возможность пойти в школу. Власти построили маленькую школу из самана под соломенной крышей. Я поступил в первый класс в возрасте девяти лет. Ученики были самого разного возраста, потому что никто с начала оккупации не учился. В моем классе были дети от 7 до 18 лет. Старшие не обижали младших, и про нас учителя говорили, что наш выпуск был самым лучшим в истории школы. Я учился там семь лет, с 1944 до 1951 года. Каждый год прибавлялся один класс, и строили дополнительные помещения в разных местах деревни. После 1946 г. нас перевели в клуб совхоза, где наш класс занимал место на сцене. Только после 1951 года построили большую школу, как она была до войны, двухэтажное кирпичное здание, но я этого уже не застал.
В послевоенное время всем было трудно и с едой, и с одеждой, и с топливом для жилья. Правда, эти заботы ложились в основном на плечи родителей, но и нам доставалось немного. В школе в первые три года мы сшивали из газет тетрадки, в которых писали и в школе, и дома. Вместо чернил использовали темно-фиолетовый сок ягод из бузины, которая росла в изобилии по краям огородов. В эти же годы на класс (порядка тридцати учеников) выдавали по одному учебнику русского и украинского языков, литературы, математики, естествознания, и т. д., которые учитель, в свою очередь, выдавал кому-то из учеников. Ему была радость, а вот всем остальным приходилось топать к нему и в дождь, и в снег через всю деревню из одного конца в другой.
Зато летом было раздолье. Родители, как правило, работали, и мы были предоставлены самим себе. В деревне было несколько прудов. Самый большой, так называемый «казенный», был сделан еще при царской власти, чтобы снабжать чистой пресной водой котлы паровозов на железнодорожной станции Куцовка в трех километрах от нас. Пруд ограждался мощной плотиной с деревянным мостом и мощным бетонным водосливом. Тут же когда-то была солидная паровая водокачка с высокой кирпичной трубой. Во время боев все это было до основания разрушено и уже не восстанавливалось, хотя плотина сохранилась до сих пор. А вот пруд катастрофически обмелел… Несколько раз хотели его чистить, но в первые послевоенные годы боеприпасы, которые валялись как картошка на поле во время уборки, сбрасывали в этот пруд (а глубина его в то время была никак не меньше метров пяти). Потом все это затянулось илом, в последующие годы никаких безопасных методов его очистки не придумали и предоставили все естественному ходу вещей.
Но все это было гораздо позже, а в 1945–1946 годах пруд, обсаженный по плотине вербами метровой толщины и окруженный прекрасными пляжами из тонкого песка, был просто райским местом. Летом, в каникулы, уже с самого утра берега начинали кишеть детворой. И каждому находилось там дело. С больших верб мы прыгали в воду. Пруд был глубокий, и долго ныряли, стараясь достать до дна. В этом пруду было видимо-невидимо раков, которых мы ловили. На обед мы не возвращались домой — поэтому мы просто разжигали костер и ведрами (три-четыре) кидали туда раков. Они становились красными, выползали, а мы кидали их обратно. И мы их ели. Еще на обед мы иногда находили старую картошку в полях, и пекли ее на костре. Такая картошка сухая, и кому-то пришло в голову смазывать ее машинным маслом, которое находили в моторах разбитых танков. Мы все пробовали, хотя мне вкус не понравился.
После войны везде в полях валялись мины, боеприпасы, пистолеты, автоматы, разбитая военная техника. Наши саперы и трофейные команды собирали с полей все, что могли, складывая мины в большие кучи и подрывая их, а у оружия ломали приклады, чтобы невозможно было им пользоваться, а потом его увозили. Первые два года после войны вообще не пахали поля из-за мин, которые саперам было трудно найти сразу. Только со временем удалось очистить поля от мин. Привлекались также группы молодежи по 18–20 лет, которым давали небольшую специальную подготовку и посылали в поля убирать оружие и мины. Даже через пять лет трактористы, вспахивая поля, иногда наезжали на мины, разбивая тракторы; зачастую погибали и сами. От трактора остались только железки.
Было у нас одно интересное место: целая куча оружия в одной из неглубоких балок между деревней и станцией Куцовкой. Эту кучу собрали саперы и трофейные команды в первые дни после освобождения, но, конечно, собрали далеко не все, так как должны были следовать на запад за передовыми частями Красной Армии. В куче были немецкое, итальянское, венгерское, и, конечно, русское оружие. Большая часть оружия в этой куче была с отломанными прикладами — это делалось специально, чтобы его нельзя было использовать, но если долго искать, мы находили вполне исправные винтовки, пистолеты и автоматы. Были даже русские противотанковые ружья, высотой в два роста человека. С боеприпасами не было проблем — они валялись в траншеях и окопах бывшей линии фронта. Мы их подбирали, а оружие у нас было. Поэтому почти каждый день мы ходили на поля и устраивали стрельбы. В полях вокруг нашей деревни стояло около десятка немецких танков разной степени разбитости и одна русская самоходка СУ-176. Примерно столько же было разбитых немецких пушек, с разорванными стволами, отбитыми щитками. Мы стреляли как раз по этим танкам и пушкам. Еще мы надевали каску на палку, отходили метров на десять и пытались попасть. Если отходили на два-пять метров, уже иногда попадали. Самыми мягкими были русские автоматы и карабины, немного жестче — немецкие, ну а русское противотанковое ружье чуть не сломало мне при отдаче ключицу. У меня был русский пистолет ТТ, и автомат ППШ, я их чистил смоченной в керосине тряпочкой и прятал в стоге сена возле нашего дома. У всех детей было оружие, но это было незаконно. Постепенно взрослые находили его и сдавали в милицию, и через три-четыре года у нас ничего не осталось. К 1948-1949 годам и оружие с полей было постепенно убрано и вывезено.
Мы лазили и в танки, которые стояли в полях, откручивали все, что могли, а потом и все открученное разбирали до винтика. Это было очень интересно. Но главное, мы научились разбирать патроны, снаряды и мины. Вокруг каждого танка россыпью валялся его боезапас. Главную ценность представляла гильза, заполненная пороховыми «макаронинами». Немецкие 75-мм танковые снаряды прекрасно входили в канавку между внешними кольцами катков от танка. И вот, кто-то додумался поджигать эти резиновые кольца, а между ними вставлять снаряд. После этого нужно было срочно убегать в ближайший окоп и сидеть там, не высовывая головы. Это было самое трудное: так хотелось взглянуть и узнать, что там делается! Наконец, раздается оглушительный взрыв. Мы тут же выскакиваем из окопа и бежим к танку посмотреть. Как правило, литой стальной каток весом под сто килограмм оказывался скрученным в бараний рог.
Со временем я набрал больше опыта, чем в то время, когда я взорвал так называемый «карандаш» от гранаты. На второй день после освобождения за домом я начал разряжать большой патрон от 14 мм противотанкового ружья. Это был крупнокалиберный патрон, который валялся на земле. Обычно мы брали кусок кирпича и били по пуле, чтобы она вывалилась из гильзы. Потом доставали порох, чтобы им пользоваться (чтобы сжечь, стрельнуть), и капсюль (их тоже можно было подрывать и стрелять). Самым ценным была пуля, точнее, заряд пироксилина в носовой части пули. Этот пироксилин, серебристый прессованный порошок, взрывался от удара. Когда пуля ударяла по броне, пироксилин взрывался, повреждал броню, и пуля могла проникнуть внутрь танка. Чтобы добраться до пироксилина, мы брали топор (без спросу, конечно), и отрубали кончик пули. Появлялась дырка, и иголкой мы выковыривали порошок, собирали в баночку, чтобы пользоваться. Но в этот второй день после освобождения плохо выходила пуля из гильзы. Я все бил и бил ее, и при одном из ударов пуля взорвалась. Руку я не поранил, но перестал ее чувствовать. Был очень громкий взрыв, прибежал народ, а среди них были офицеры. Они начали меня ругать, разбираться, и один лейтенант с золотыми погонами пригрозил меня арестовать и взять с собой. Я здорово перепугался от взрыва, но понял, что, на самом деле, он не возьмет меня с собой.
Но, к сожалению, наш интерес к боеприпасам иногда плохо заканчивался. Один мальчик Миша, который учился со мной в первом классе, нашел что-то из боеприпасов на плотине, которая перегораживала пруд. Мы с ребятами жили очень дружно, часто ходили ватагой из человек тридцати на пруд. Родители были на работе. В один летний день мы собрались у пруда и заметили, что Миша задержался на плотине. Он ковырялся около моста, мы его звали, но он не отвечал. Вдруг раздался взрыв, на сто метров поднялся дым, в бетоне на плотине (еще царской, крепкой постройки) появилась вмятина, а Миши не было. Мы искали хоть что-нибудь от него, но ничего не было. Потом мы нашли остатки ручки от русской противотанковой гранаты, и догадались, что он пытался ее разрядить. Похоронили горсть земли с места взрыва.
Еще был подобный случай на Троицу. Мы всегда украшали комнаты зелеными ветками, и на пол стелили свежую траву. Я был крещенным с раннего детства (бабушка следила за этим), а по большим праздникам мы ходили в церковь в Новгородку. Когда мы прятались в подвале, мы брали с собой самые ценные вещи, в том числе, около десяти икон. После войны не осталась ни одной из трех церквей в Новгородке, но переоборудили частный дом для церкви. Однажды после войны на Троицу ребята собрались пойти за ветками в лесопосадку. Группа из семи человек пошла, а через какой-то время раздался взрыв. Прибежали люди, и нашли шесть убитых; один остался жив, без глаза, без руки. Рядом с лесопосадкой был разбитый танк с боезапасом. Видно, они нашли снаряд, начали разряжать, были неосторожны, и он взорвался.
Но я не боялся, что тоже самое произойти может и со мной. С ребятами мы научились разбирать снаряды. Нужно было аккуратно открутить взрыватель и достать взрывчатку (тротил или короче «тол»). Ее трудно было доставать — твердая прессованная масса как мыло. Можно было ей топить печку, хотя она давала химическое пламя с плохим запахом. Снаряд выглядел как бутылка без горлышка, и чтобы доставать взрывчатку, мы аккуратно клали их в костер, где тол начинал течь, как мед, и выплавляться. Мы тогда доставали снаряд, и сливали тол в кастрюльку, потом заполняли этим толом железные коробочки, чтобы получалось как мыло. К этим брускам прикрепляли крепкой веревкой или проволочкой взрыватель гранаты в виде карандаша, и выходили самодельные шашки. Дальше мы брали двадцать-тридцать сантиметров бикфордова шнура с пластиковой пленкой, который находили в траншеях, и его вставляли в запал в специальную дырочку в конце взрывателя; чтобы шнур лучше держался, мы мазали его клеем или обматывали ленточкой. Длину бикфордова шнура мы подбирали с расчетом один сантиметр — одна секунда до взрыва. Мы зажигали такие самодельные шашки, убегали метров на пятьдесят, и был очень большой взрыв. Таким взрывом мы могли бы выбить двери из машины, сбить рельсы с железной дороги, но мы бросали шашки чаще всего в пруд. Тогда поднимался столб воды метров в двадцать, через минуту несколько десятков оглушенных рыб всплывали вверх. Мы их ловили и жарили на костре. Это называлось «глушить рыбу». Все взрослые кроме бабушек работали в поле, и не знали, чем мы здесь занимаемся. Если бы нас поймали, прибили бы за такие опасные игры.
Еще мы находили противотанковые мины, круглые как большие тарелки. Мы знали, с какой стороны были взрыватели. Один раз к этим взрывателем мы подвели бикфордов шнур, зажгли свободный конец и бросили мину в пруд. Тут взрыв было не сравнить с шашкой — вода взлетела метров на сто! Даже воронка образовалась на дне пруда. В том месте ныряли ко дну, и прощупывали яму, которая образовалась после взрыва.
Со временем все мальчики стали из винтовочных патронов делать самопалы. Чтобы сделать такой самопал, надо было взять две пустые русские гильзы, и связать их друг с другом проволокой. Из обыкновенной винтовочной пули в костре выплавляли свинец, а оставшуюся оболочку вставляли острием вниз в одну из гильз. Дальше мы насыпали пироксилин размером в спичечную головку в оболочку от пули, и сверху вставляли согнутый гвоздь. Чтобы наш самопал «стрельнул», мы привязывали резинку, отрезанную от старых шин, от гвоздя до низа гильзы. Когда мы давили на гвоздь, резинка резко сдвигалась внутрь, и гвоздь накалывался на пироксилин, вызывая громкий взрыв. Из самопала вспыхивало пламя. Мы так «стреляли» друг в друга, но только когда взрослых не было поблизости. Если они находили наши «пистолеты», они кидали их в пруд или в туалет — куда-нибудь подальше.
Конечно, мы знали, что играть с взрывчаткой и пулями было делом опасным. Кругом мы видели смерть, но почему-то не было ощущение, что это может случиться с нами. Как-то мы были уверены, что все будет хорошо. Мы, дети, не чувствовали все трудности тогдашнего быта. Это в полной мере ощущали взрослые, которым нужно было кормить нас, одевать нас, топить дом, и восстанавливать все после войны. За это мы своим родителям бесконечно благодарны.
Но все равно война оставила свой след в нашей жизни. Через много лет, когда какие-то романы изображали славу победы над немцами, я знал, что это было не так. Добиться Победы было очень и очень трудно. Потребовалось много жизней и крови наших солдат. За это мы им тоже вечно благодарны.