РУКАВИЧКИ
Посвящается моей бабушке — Марии Константиновне Асташовой!

В голове начинают кружиться воспоминания о ныне покойной бабушке, которая во время войны была маленькой девочкой и жила в оккупированной деревне, словно наяву слышатся её рассказы о тяжёлом военном детстве, о жизни её и её односельчан во время оккупационного режима. Рассказы переплетаются между собой, и разворачивается целая история, появляются живые образы людей, перед моими глазами предстаёт их печальная, военная жизнь. Откуда берутся эти образы? Не знаю. Знала ли Ника Турбина, создавшая строки, ставшие эпиграфом к моему рассказу, откуда у неё, четырёхлетней девочки, складывались серьёзные стихи?.. Это не поддаётся простому объяснению. Видимо, память об этой Великой Победе хранится не только в учебниках истории. Она живёт в наших сердцах, передаётся генетически из поколения в поколение, потому что эта война затронула каждого человека. Память о погибших в эти тяжёлые дни, наверное, никогда не сотрётся из людских сердец. А те самые образы, всё более отчётливо дающие знать о себе — может быть, это души погибших во время войны людей хотят ещё раз напомнить о том, что с ними было, и как опасно заблуждаются те, кто пытается оправдать фашизм. В виде образов они стоят перед моими глазами, просятся на бумагу, словно хотят высказать всё, что не даёт им покоя даже после смерти, а, может быть, и гибели в страшных муках.
Уже зажжена перед иконой лампада и, наверное, поэтому всё очевиднее слышатся их слова, видно, как капают их слёзы. Что ж, я даже не смотрю на белый лист бумаги, рука сама чертит на нём слова, которыми исповедаются души тех, чья жизнь была перемолота жерновами этой войны...

Потерялись рукавички.
Очень старые, изношенные, выцветшие от времени за долгие годы, эти рукавички бережно хранила в своей роскошной квартире женщина лет тридцати, жена генерала. Однажды они пропали из шкатулки. И, казалось, их давно пора было выбросить, чтобы они не занимали места. Но только для женщины это была не просто красивая вещь, невинное баловство изнеженной генеральши. Эти рукавички видели то, что оставляет на сердце глубокие раны. Эти раны заживают только после смерти.

Ещё в далёком 1938 году одним зимним вечером деревенская женщина Вера сидела в избе и при свете керосиновой лампы занималась привычным делом, вязала рукавички, изредка поглядывая на люльку с сопящими в ней грудничками-двойняшками. На полу рисовал неловкие каракули Ванюша. Тут же сидела за столом и старшая дочка Олечка. Она уже ходила в четвёртый класс и делала очередное домашнее задание по арифметике: старательно выписывала в каждой клеточке тетради цифры, в столбик складывала их и умножала. Младший её брат Женька тоже ходил в школу, в первый класс. Сделав все уроки, он тешился игрой. Сначала он подошёл к задремавшей на лавке трёхлетней Акульке. Убедившись в том, что сестричка крепко спит, полез под лавку. Там лежали разные игрушки. Вытянув самую большую и толстощёкую Акулькину куклу, Женя стянул с неё платьишко, бросил бедолагу обратно под лавку и целенаправленно пошёл к печке. На печи, раскинув лапы, грел балованное рыбкой пузо толстый кот. Он-то и был нужен ему. Стянув с печки разомлевшего от приятного тепла кота, Женя начал надевать на него кукольное платье. Кот был явно не настроен на такую игру. Настроение его резко переменилось. Он злобно зашипел, замяукал, стал вырываться и царапаться. Но мальчик не выпускал его, надеясь осуществить-таки свой «коварный план» — нарядить кота в кукольное платье. Глядя на неравный бой брата с котом, Олечка забыла про задачу и звонко засмеялась.
— Не трогай кота! — как можно строже сказала мать, напрасно пытаясь спрятать предательскую улыбку — Оставь его в покое, вот обдерёт тебе нос…
Внезапно коту удалось спастись от нелёгкой участи быть одетым в платье. Как только Женя убедился, что бедняге уже не вырваться и потянулся за платьем, кот внезапно выскочил у него из рук. Сидевший на корточках, мальчишка от неожиданности шлёпнулся на пол.
— Ай, стой! — завопил он, выкатив ошеломлённые глаза. Кинулся было ловить кота, но тот, почуяв дух свободы, быстро забрался на старый платяной шкаф, откуда ребёнок не мог его достать. План мальчишки, к радости кота, был доблестно сорван.
— Мама! — чуть не заплакал Женька, глядя, как котище с самодовольным видом вылизывает шёрстку на шкафу — Скажи ему, пусть слезет…
Мама только посмеялась. И в тот же момент громогласное и самодовольное кошачье «мяу», раздавшееся с высоты шкафа возвестило победу кота над угрожавшей ему опасностью.
Не успела Олечка вновь склонить голову над нерешённой задачей, как скрипнули двери. В избу со двора ворвался морозный воздух. Послышались тяжёлые шаги: пришёл отец. Забыв про кота и про уроки, дети бросились к отцу, повисли у него на шее. Отец заботливо приласкал детей: поцеловал Олечку, растрепал вихрастую голову Женьки, взял на руки Ванюшу. Потом запустил руку в огромный, как казалось Олечке, необъятный карман полушубка и начал рыться в нём. Женька первым выхватил у отца из рук большой пряник и с удовольствием впился в него зубами. Олечке достался сахарный крендель; она тут же отломила половинку для Ванюши, хотя тот уже почти успел расправиться с бубликом. Сзади послышался другой, менее знакомый детям голос. Вслед за отцом вошёл в избу ещё один мужчина, сосед, лучший друг отца. От него тянуло холодом и табаком. Поцеловав Веру, отец кликнул приятеля:
— Идём, Толя, сейчас заберёшь.
Они вышли в сенцы. Этот Толя был лучший друг отца, человек, с которым они вместе учились, и, казалось, были знакомы с детских лет. Отец когда-то брал у него в долг достаточно большие деньги, а сегодня как раз выпала возможность эти деньги вернуть. Женька неожиданно вспомнил про кота. Подошёл к матери, вцепился в её юбку и захныкал:
— Мама, почему котик не хочет со мной играть?
–Тебя бы одели в платье! — со смехом ответила брату Олечка и Женька, облизнув сладкие после пряника губы, недовольно посмотрел на шкаф. Вера отложила спицы и вытерла фартуком вымурзанную после пряника физиономию сына.
— Иди, положи назад ляльку, только одень её, а то Акулина снова реветь начнёт, — сказала она, и Женька поплёлся напяливать платье обратно на куклу.
Так и жили Игнатьевы своей большой семьёй: Вера с мужем Андреем и их дети: Олечка, Женька, Акулька, Ванюша и близнецы Владик и Маринка. Их деревня называлась Печки, и стояла она подле города, поэтому отец частенько, особенно когда появлялись деньги, баловал жену с детьми сладостями и подарками. Жили Игнатьевы в достатке, держали поросят и даже корову, чего в деревне водилось мало у кого. Ни Женька, ни Олечка не могли вспомнить, чтобы родители бранились, настолько крепко любили они друг друга. И все в Печках говорили, глядя на них: хорошо живут Игнатьевы.
Они на самом деле хорошо жили. Только вот недолго им оставалось так жить. Зло уже выжидало удачного момента.

Когда оно пришло, Андрей в числе первых отправился на фронт добровольцем. В тот тревожный день он встал рано, немного поел и начал собираться. Он старался быть весёлым, улыбался, часто подшучивал над расстроенной женой. Но настроения не было. Этот день на всю жизнь врезался Олечке в память. В непривычно тёмной, как ей казалось, избе отец расцеловал зарёванных малышей, которых оставили дома. Затем распрощался со всеми соседями. В деревне провожали не только его одного. Вместе с Андреем шли ещё несколько мужиков и Анатолий. Маленькая беременная его жена стояла, заплаканная, с двумя детьми, и только старая мать её знала, как тяжело сейчас дочери. Олечке тоже было страшно и одиноко. Когда шли провожать отца в дорогу, мама плакала. Оля невольно кинула взгляд на шагавшего рядом Женьку. Братишка, который всегда стремился казаться взрослым, еле сдерживался, чтобы не зареветь следом. Так дошли до вокзала. Увидев толпу людей, Олечка пошатнулась и чуть не упала. Дыхание её перехватило. С криком кинулась она на шею отцу. Андрей улыбнулся, обнял семью, отдал приказ «не дрейфить» и исчез в толпе. Вера прислонилась к стене и в последний раз перекрестила мужа. Оля видела, как отец ловко вскочил в вагон уходящего поезда, из окон которого весело махали руками молодые хлопцы в шинелях, подмигнул на прощание и весело засмеялся. Казалось, он не на смерть шёл. Но смерть всё же встретила его…
О том, что Андрей погиб на фронте, Вера впоследствии узнала от какого-то оборванного и измождённого с виду человека. Незнакомец шёл через деревню и попросился на ночлег. Он знал Андрея. От охватившего её горя и отчаяния, Вера хотела, но почему-то так и не спросила, где именно погиб её муж. Думала, что это хутор такой — Освенцим. Где-то за Брестом.
Оставалось только жить дальше. Вот уже не было деревни Печки, от которой осталось одно пепелище. Не осталось и коровы. Опасаясь за жизнь детей, Вера перебралась на другой берег, в заброшенную деревушку и пережидала там зиму в покосившейся бревенчатой избе. Одна, среди леса, ходила иногда за три версты на хутор, где ей давали немного еды, в основном картошку. Жить одной в промёрзшей избе было страшно. Но гибель детей во время налёта карательной операции казалась ей ещё страшнее. Этой же зимой Женька, уже не тот смешной мальчишка, некогда возившийся с котом, а не по годам взрослый подросток, пошёл в стоявший рядом с ними лес. Трудно было узнать в нём того беззаботного и добродушного мальчишку. Рассудительность и внешнее спокойствие вытеснили из его души всякую наивность и беззащитность. Это делало его сильно похожим на отца. Только не было того весёлого задора и радости, чего нельзя было вытравить в характере Андрея. Женька был другим. Изменился даже его взгляд. Его глаза, чёрные, не по годам озлобленные, смело и дерзко, пронзительно смотрели из-под угрожающе сдвинутых бровей. Из сжатых губ редко вырывалось тихое, но суровое, сдержанное слово. Вот только лицо его по-прежнему оставалось детским и иногда, пусть ненадолго, в мрачных глазах проскальзывало что-то доброе, прежнее, ласковое. Всеми силами старался он скрыть от матери то, что бередило его душу. Известие о гибели отца заставило Женьку повзрослеть, изменило его нрав. Теперь он был хозяином в семье, мало считался с мнением матери. Он давно уже задумал найти в лесу партизанский отряд, примкнуть к нему и как можно жёстче отомстить немцам за гибель своего отца. Но этому плану не суждено было осуществиться. Отойдя от дома с версту, Женька неожиданно прибежал назад к матери. На руках он держал трёхлетнюю девочку. Сам он был в одной рубашке, а девчушку, синюю от холода, закутал в отцовский полушубок, который отдала ему мать. Ворвавшись в избу, словно перепуганный воробей, Женька крикнул:
— Мама, воду давай!
Олечка сорвалась с места, схватила ведро и побежала за снегом. Вера взяла девочку на руки, скинула с неё полушубок и побледнела. Вся в синяках и царапинах, худая, девочка почти не дышала. В этот жестокий крещенский мороз на ней не было ничего, кроме изодранной рубашонки. От боли и холода она уже не плакала. На лице ребёнка замёрзла кровь. Женька рассказал, что нашёл это дитя в снегу. Неподвижное, еле заметил и сразу же понёс в избу. Вера схватила какую-то тряпку и стала растирать посиневшие от мороза ножки девочки. Вместе с Олечкой они согрели воду, осторожно обмыли сиротку. Она немного пришла в себя, стала плакать. Слегка тёплая вода казалась ей горячим кипятком. Вера долго всматривалась в лицо девочки. Оно казалось знакомым. От внезапной догадки Вера похолодела. Это была Ниночка, младшая дочка Соломона Исааковича, который жил в соседней деревне. Более доброго и миролюбивого человека ещё никто не видел на этом белом свете. Вместе со своей женой Софьей, такой же доброжелательной женщиной, они часто заходили к Игнатьевым в гости. Дядьку Соломона знали все. Он играл на скрипке. Маленький, неприметный с виду человечек, стоило ему взять в руки скрипку, становился огромным, наверное, великим человеком. Его музыка всегда звучала в деревне. На каждой свадьбе пела Соломонова скрипка. Она смеялась так звонко, что даже столетний дед Никифор бодро пускался в пляс вместе с молодыми. А когда человека провожали в последний путь, то скрипка плакала вместе со всеми, словно живая, но не просто жалилась, а вдохновляла жить дальше, во имя памяти ушедшего человека. У Соломона было трое сыновей и одна дочурка. Мысли одна за другой вихрем крутились у Веры в голове. С этого места семья собиралась уходить: несколько дней назад в другой деревне за лесом появились фашисты. Вот откуда шёл дым: это горела изба Соломона. Вера не знала, что Соломон принял страшную смерть. В то время как из подожжённого сарая слышались последние предсмертные крики сельчан, фашисты по очереди издевались над скрипкой, дёргали струны, драли их смычком. Скрипка словно стонала от боли. В конце концов, один из фашистов со смехом сломал скрипку о колено. Так умерла чудотворная музыка. На глазах отца и оставшихся в живых людей фашисты по очереди убили всех сыновей Соломона, а самого его после долгих пыток повесили на воротах, привязав на шею грязную фанерку с надписью «Jude». И строго-настрого запретили вслух жалеть Соломона и даже просто приближаться к нему. Через несколько часов оставшихся сельчан расстреляли. Каким только чудом спаслась эта девочка! Всю ночь Вера сидела над ней. Ниночку бросало то в жар, то в холод. Вера держала в руках образок Богородицы и молилась за её жизнь. Так прошла ночь. Под утро Ниночка перестала наконец метаться в горячечном бреду и тихо заснула.
Видя, что смерть отступает, Вера вздохнула с облегчением, затушила керосиновую лампочку и села на пол возле лавки с больной девчушкой. Только теперь ощутила она невыносимую усталость. Слипались почерневшие от скудной еды, неотступных тревог и постоянного холода глаза. Прислонив голову к тёплой буржуйке, Вера задремала. Окутавшая было пелена, незаметно сменилась яркой, отчётливой, словно наяву, картиной сновидения. Вера давно не видела снов. А теперь ей снился самый настоящий, радостный сон. Снилось ей зелёное, залитое августовским солнцем поле. И ходила она по траве этого поля, рвала усеянные повсюду цветы. Ах, какие это были цветы! Красные розы, белые ромашки, синие васильки. И все эти цветы, словно кивали ей своими разноцветными головами, радовались жизни, как и она сама. И всё было ярким и светлым, словно купалось в ясных лучах солнца. А рядом шёл Андрей. В военной форме, статный, рослый, такой, каким запомнила его Вера в тот самый последний день, когда провожала его на фронт. И он улыбался, смотрел на неё своими добрыми, ласковыми, любящими глазами. А солнце, словно светило для них, согревало их, дарило им свои жаркие лучи. Как будто и не было войны.
На руках у Андрея сидел ребёнок. Девочка. Пухленькое, здоровое дитя смотрело на бескрайний простор купающегося в солнечном свете поля своими большими, непосредственными, светящимися от радости детскими глазами. Вот она потянулось своими ручками к Вере.
— Ай, смотри, она ко мне хочет, — засмеялась Вера, — Дай, Андрюша, я её на руки возьму.
На лице Андрея появилась какая-то тревожная улыбка. Вера почувствовала страх. Но Андрей сказал спокойно, даже немного тихо:
— Обожди пока, не пойдёт она к тебе просто так. Сперва её один подарок ждёт.
Он опустил ребёнка на землю, порылся в солдатском вещмешке — и, спустя мгновение, на головке девочки оказалась нарядная красная шапочка. Красивая, вязаная, она оказалась как раз впору. Андрей заботливо поправил шапочку и отдал ребёнка Вере:
— Видишь, как в сказке: Красная Шапочка!
Вера было заупрямилась:
— Андрюша, Господь с тобой, лето на дворе, куда ей эту шапочку в такую жару-то! Вот придёт осень…
Андрей показал рукой в сторону леса. Там, с запада, дул прохладный ветер. Шла чёрная, грозовая туча, то и дело сверкали первые молнии:
— Видишь, какая туча прёт, недаром парило с утра, а сейчас и вовсе гром ударит. А шапочек много, там на всех хватит. Ты сама такую же шапочку наденешь.
И странный сон растворился. Сквозь тёмную пелену дремоты слышно было, как Женька читает по памяти сказку маленькой Маринке, рядом с которой посапывает Владик. Вера очнулась. И тут:
— Мама.
Маленькие ручонки вцепились в юбку. Вера не верила своим глазам. Ниночка! Она уже умела немного лепетать, но с той поры, как Женька принёс её в дом, она молчала, словно глухонемая. Вера обернула девочку рогожей, которой она была накрыта, и посадила к себе на колени. На щёчках Ниночки сиял лёгкий румянец. Вера понимала: девочка будет жить. Младшая дочка, ещё одна Игнатьева, Ниночка. Своя, ничего, что еврейка.
Только жить оставалось несколько минут. В тот чёрный день, казалось, сам дьявол спустился на землю. В шесть минут седьмого в избушку Игнатьевых вошли шестеро вооружённых незнакомцев. Это были фашисты. Они быстро что-то говорили на непонятном для Веры немецком языке. Рядом с ними стоял Анатолий. Тот самый, который когда-то так сильно дружил с Андреем. Он тоже держал в руках немецкую винтовку. В доме не было только Олечки. Ещё вчера мать велела ей с самого рассвета пойти в лес и найти хворосту, чтобы в промёрзшей избе истопить печурку. В любой момент девочка могла вернуться. Среди фашистов Вера сразу узнала Анатолия, с надеждой взглянула на него. Но тот только криво усмехнулся. Женька исподлобья взглянул на него:
— Шкура продажная! — злобно прошипел он. Анатолий что-то сказал самому угрюмому своему патрону и вскинул винтовку. Грянул выстрел. Женька упал. В эту минуту он был невероятно похож на отца, которого так и не удалось сломить в Освенциме. Последний раз взглянул сын в красивые, незлобивые голубые глаза матери. В них уже не было той прежней доброты и наивности. Схватив железную кочергу, Вера решительно сделала шаг на полицая и наверняка бы её тут же схватили, как внезапно, она увидела, что один из немцев с издевательским смехом протягивает Ниночке конфету, в тот момент, когда Анатолий вновь взводит курки и наводит прицел.
Это были уже давно не люди. Вера метнулась в сторону девочки. Раздался ещё один выстрел. Тут же грохнул следующий. Вера медленно, словно ещё не осознавая, что пришла смерть, обернулась. Её прямой взгляд пронзил Анатолия. Он выронил винтовку, с грохотом покатилась она по прогнившим доскам бревенчатой избушки. Через короткое мгновение Вера уже лежала рядом с сыном, крепко обняв маленькую Ниночку. Даже мёртвая, Вера, словно не желала отпускать от себя ребёнка. И, глядя издали на их бездыханные тела, казалось, что держит Вера Ниночку на руках, и будто надеты на них красные, кровавые шапочки. С Ниночкой тоже верно встретилась пуля, детская головка её, как и у Веры, была залита кровью. Образ Богородицы выпал из похолодевших Вериных рук. Фашист, не глядя, наступил на него и, разломанный надвое, шпульнул ногой под лавку. Слышался детский плач. Снова залаяли винтовки. Плач затих. Маринку и Владика схватили и куда-то повели.
Неожиданно вернулась Олечка. Хворост посыпался на порог. Она увидела всё и кинулась бежать. Фашисты ещё долго стреляли ей вслед. Олечку душили слёзы. За что? Кто дал право убивать людей? Как на свете нашлось место такому злу? Олечка обещала отомстить фашистам за детей, за маму, за отца, за Ниночку, совсем маленькую, которая уже не дышит, лежит в крови и уже никогда больше не встанет, убитая каким-то продажным полицаем. Оступившись, Олечка неожиданно упала в какую-то канаву. Пальба прекратилась. Слышался тяжёлый запах дыма. Дым охватил чёрное, едва тронутое рассветом зимнее небо. Своими огромными лапами он загребал верхушки ёлок и свысока смотрел на Олечку. Силы покидали девочку. «Мама, — тихо шептали губы — Подожди, мамочка, я иду, сейчас встретимся… Я замёрзну и тоже буду там… Сейчас встретимся…».
Олечка уже не боялась смерти. На исхудавших щеках замерзали слёзы. Во сне она видела живыми маму, отца, младших братиков и сестричек, родную деревню, видела свой так и не законченный пятый класс. Дым царил над лесом. Горела только что подпаленная хата. И горела не просто деревенская хата. Как будто горел и рушился в бездну изломанный мост, который до этого дня ещё связывал Олечку с её детством. Гитлеровцы явно о чём-то забыли. Кажется, только одно — Бога. И расплату за страшные грехи.
Фашисты спалили хату. Деревянная избушка долго горела и, будто с укором, смотрела на злодеев. Фашисты стояли рядом, пили из фляги, ругались по-своему и гоготали. Неожиданно один из них вскочил с места, лицо его исказилось. Он стал кричать и плакать. Он уже ненавидел самого себя за то, что сделал. Все захохотали. Внезапно Ганс кинулся в огонь открывать двери. Не обращая внимания на боль и жар, дёргал он забитые наглухо двери, но сил ему не хватало. Волна огня отшвырнула этого солдата прочь. Ганс упал на снег. Из его кармана выпала губная гармошка. Ганс поднял её, посмотрел на своих товарищей и быстро-быстро начал что-то им говорить, показывая то на избу, из которой рвалось пламя, то на гармошку. Лица остальных неожиданно помрачнели. Фашисты не понимали, почему этот всегда тихий, худой и слабый мальчик в очках, отличник, гордость и надежда великого Гитлерюгенда так внезапно потерял рассудок. Только они понимали, что он кричал. Он осыпал страшными проклятиями себя, своих товарищей и даже самого фюрера. Дуло винтовки равнодушно вскинуло взгляд на Ганса. Что взять, молодость, неопытность, иногда сносит голову в шестнадцать лет, но кому нужен такой солдат, который в первый же день страшится самой простой и привычной работы, бесчестит то, за что когда-то готов был, не задумываясь, отдать жизнь, угрожает расплатой самому Гитлеру, марает святое имя! Не тратя время, его застрелили и отнесли туда, где уже бился в последних судорогах с пулей в груди Анатолий. На его посиневших губах застыла слабая, искажённая болью улыбка. Из охваченной огнём избы, на которую устремились остекленевшие глаза, уже не слышался детский крик. Анатолий не знал, что его последний взгляд направлен не столько на бушующее пламя, сколько на собственную судьбу. Фашисты не сдержали своих обещаний. Убийцам не нужен был свидетель. То же стало и с его семьёй. Маринка и Владик сгорели в той хате живыми…

Сквозные раны в области сердца смертельны. Вот только Олечка этого не знала. И когда тяжелораненые солдаты вставали и снова шли в бой, они долго ещё вспоминали юную фронтовую медсестру, которая решительно отодвигала от людей смерть или ампутацию, ставя в тупик видавших виды врачей. Там, в полевом госпитале, её запомнил и молодой солдат Степан Астафьев, веснушчатый деревенский парень семнадцати лет. На его глазах фашисты убивали родных отца и мать, и в последний момент ему чудом удалось вырваться из мёртвой хватки карательного отряда. Он всё видел и понимал. Ему не надо было спрашивать, почему всегда молчит и сторонится людей эта тихая, забитая с виду девочка. Для Олечки этот паренёк постепенно стал родным и близким по душе человеком. Олечка привязалась к Степану, запомнила его добрые глаза, едва наметившиеся усы и словно первую капель, зазвеневшую в оледеневшей, давно не улыбавшейся душе. Вскоре солдат встал и пошёл в бой. Вот только забыть Олечку он уже не мог. И когда уже после войны он, статный офицер в красивой военной форме, и она, задумчивая и красивая девушка, оказались на одной аллее в парке, они уже не расставались. Олечка стала его женой. Жизнь начала налаживаться. Уже через годы за какие-то достижения в секретных на тот момент космических разработках Степану присвоили звание генерала. Жизнь щедро платила Олечке за все её потери. Вот только волосы Олечки на всю жизнь остались седыми, а печальные глаза отражали всю таившуюся на сердце печаль того страшного дня. И, хотя Ольга не знала, где похоронена её семья, если она вообще похоронена, она сохранила у себя одну память — маленькие рукавички, те самые, которые вязала когда-то Вера. Война сожгла в её сердце мост между детством и сегодняшним днём, на его месте теперь зияла глубокая, незаживающая рана. Рукавички — это единственное, что осталось у Ольги от матери. Последняя щепочка, чудом уцелевшая в огне. Именно в этих рукавичках в тот день Олечка бегала за хворостом. Она хранила их в шкатулке. Однажды они потерялись.
Когда Ольга вышла в магазин, в комнате, где лежали рукавички, никого не было. В один момент двери открылись, и в комнату вошла младшая дочка Ольги, десятилетняя Катюша. Ей давно уже было интересно, что лежит в шкатулке и, хотя она и знала мамину тайну, решила примерить рукавички. Достала, примерила, как в комнату сунул нос старший брат Саша:
— Катя, я на улицу хочу, пошли на санках кататься!
Сестричка, забыв о рукавичках, быстро оделась, и дети, схватив санки, побежали на улицу.
А вечером Катюша стояла вся в слезах, виновато смотрела на маму и даже не могла вспомнить, где она потеряла рукавички. Простые, старые рукавички. Сколько раз, когда никого не было дома, Ольга садилась с ними в кресло, смотрела на них, гладила руками и горько плакала, вспоминая свою семью. Два дня искала она рукавички, расспрашивала всех местных детей, соседей, старого дворника, бабушку с корзинкой, семилетнего Алёшку — никто не видел рукавичек. Ольга не находила себе места. Она не могла сдержать слёз, глядя на пустую шкатулку, из которой теперь, как из старого тела, вырвался последний стон. Рукавички. Если бы Ольга могла их вернуть! Кажется, отдала бы жизнь за эту святую память, частичку своей души, чтобы вернуть эту бесценную вещь! Но нет. Потерялись рукавички — последняя щепочка сожжённого моста.