НАДЯ-НАДЕЖДА

Трое старших сыновей из семьи Каниболоцких были мобилизованы на фронт в первые же дни войны. Иван и Дмитрий ушли сразу, а Владимиру военкомат дал десять дней отсрочки, чтобы он помог матери и младшим детям перебраться в другое место. Семья собрала свои пожитки и отправилась в местность, которая и сейчас называется Кара-Алма — массив орехоплодовых лесов. 60 километров до совхоза «Уртак» шли два дня пешком, а потом еще километров пять в горы. Такой марш-бросок для маленьких полуголодных детей дался тяжело. Все, что могли они раздобыть по дороге из еды — катык (кислое молоко) и вишни. Проснувшись утром после первого дня перехода, дети не смогли встать на ноги — настолько болело все тело.
— Добрались мы до заброшенного поселения в горах, которое называлось Духановка. Когда-то там жили пасечники, и назвали его так, наверное, по фамилии одного из них. А тогда там осталось всего два полуразрушенных домика. В одном жила баба Поля, у нее сын был на фронте, а в другом мы и поселились, — рассказывает Надежда Петровна. — Забили окна деревяшками крест-накрест и кое-как закрыли их тряпками. Хорошо, что в домике была исправная печь. Хоть не мерзли. Но первый год нашей жизни в горах был очень голодным. Посадить-то уже ничего не успели. Когда есть стало совсем нечего, помню, взяли у кого-то в долг проросшую кормовую свеклу и хлопковый жмых. Картошку ели до того плохую, что от нее тошнило. Но нужно было терпеть, чтобы в желудке было хоть что-то, потому что голод был еще мучительнее. Все свои вещи, а их было немного, постепенно обменяли на продукты, мама оставила только швейную машинку. Из своего демисезонного пальто она сшила себе халат и две пары штанов для нас. На всех было пять пар обуви, похожей на галоши — жесткие, серые, наверное, они предназначались для работы в шахте. Надевали мы их только зимой, да и то в особых случаях. В любую погоду ходили босыми. У мамы кожа на пятках постоянно лопалась…
Кое-какие продукты мать получала от совхоза за работу: его руководство спускало ей план — за столько-то дней обработать определенный участок земли, где выращивали картошку, кукурузу или подсолнечник. С утра до вечера она копала, сажала, пропалывала. Дети помогали, как могли. В качестве оплаты семье начисляли буханку хлеба. Мама делила ее на всех. Но дети свой кусочек не съедали — припрятывали, а потом по чуть-чуть откусывали и сосали.
Спасала их природа. В ореховом лесу собирали плоды и сдавали в совхоз. Немножко оставляли себе. Из орехов давили масло. Вокруг росло много диких яблонь. Яблоки собирали, сушили, варили из них и сахарной свеклы компот. На склоне хорошо росли тыквы, кукуруза — ее зерна мололи и варили суп и мамалыгу. Но это уже позже, когда смогли сами что-то посадить. Каждый метр для своего огорода пришлось отвоевывать у леса — вручную очищать землю от корневищ.
— Орехи мы кололи по ночам. Боялись, что неожиданно нагрянут объездчики и накажут — добро ведь совхозное. Хотя то, что мы брали, это были такие крохи. Приходилось отбирать запасы орехов у крыс, которые жили в дуплах, и их самих обрекать на зимний голод. Вот только яблок-дичков запасали вдоволь. Были неподалеку от нас большие ямы, заросшие высоченным бурьяном. Так мы туда и скидывали яблоки, они хорошо в прохладе хранились. Потом их присыпало снегом, из-под него свои запасы и вытаскивали понемногу. Пастилу из яблок делали и тоже боялись, что отберут. Поэтому пастилу прятали так: складывали слоями в кадушку, а сверху прижимали гнетом — вроде как что-то там засолили. Сушеные яблоки набивали в тряпки толстым слоем и спали на них, как на матрасе… Тыквы и орехи у нас ели все, даже кошки и собаки. Не помню, откуда у нас они появились, без кошек там было плохо — полно крыс. А потом, позже, когда мы откармливали совхозных бычков, и они ели орехи, причем, сами их разгрызали. Никогда такого больше не видела.
Детям одной растительной пищи, конечно, было недостаточно. Все они были слабенькими. Когда мама и брат Витя косили траву, сил у них хватало на три взмаха. Садились передохнуть. Мама клала голову кому-нибудь из детей на колени, и ей, как это тогда называлось, искали в голове — вши были всеобщим бедствием. Хотя позже научились с ними справляться: волосы девочкам мазали керосином — где-то доставали, белье стирали золой, полученной от сжигания стеблей подсолнуха (называлась она щелок), обязательно кипятили. Надежда Петровна вспоминает, что позже с какими-то девчонками она спорила, что лучше — кипятить белье или достаточно проглаживать его утюгом. Тогда у всех были свои способы борьбы с этим «зверем», и каждый отстаивал свой, как самый действенный.
Мясо семье перепадало редко, да и то только зимой. Братья сделали силки, в которые иногда попадались барсуки. А сестрички, как начинались холодные дни, сидели дома — следили, чтоб не погас в печке огонь. Рубить дрова ни у кого сил не было. Поэтому в печь просто засовывали конец бревна и подталкивали его в топку по мере сгорания. Если за огнем не уследишь, приходилось идти за пять километров в совхоз. Там давали не спички, а жар — горящие угольки, и их еще нужно было донести домой. Летом было легче — научились поджигать соломку через увеличительное стекло и высекать камнем искру.
Только на третий год у них в огороде выросли горох и ячмень — всего понемножку. Брат Григорий стал ходить в совхоз подрабатывать. Откуда-то у них взялись четыре курицы и петух и стали жить за печкой. Птицы им нужны были для того, чтобы они неслись. Но яйца сами никогда не ели, мама выменивала их на соль: она была в большом дефиците, за несколько яиц можно было получить маленькую щепотку.
На второе лето мама отправила Надю и Олю к мужу на рудник Кок-Янгак, надеясь, что там жизнь сытнее. Петр Ефимович Каниболоцкий работал на шахте. Устроился там после отсидки. Он был баптистом, ярым проповедником. Его преследовали за религиозные убеждения, а в 1937-м году осудили. Жить с семьей в горах он не хотел. Обижался, что жена не хочет приехать к нему. Но ей просто не в чем было ехать: все, что у нее было из одежды — юбка из грубой мешковины и что-то вроде тонкой сорочки.
— Была при шахте столовая как бы трех уровней. Первый — для ударников труда, второй — для остальных рабочих, а третий — для всех. Вот туда раз в день мы с сестрой и ходили есть жиденький супчик. Однажды за наш стол подсел мужчина, долго смотрел на нас, а мы были прозрачные, и не смог свой суп есть — перед Олей поставил миску и ушел. Жили мы с папой на квартире. Хозяйки — мать и дочь оставляли буханку хлеба на шкафчике; утром и вечером, после работы, отрезали от нее себе ровно по сто граммов, ели и снова ее убирали. А нам отец каждый день оставлял по кусочку и наказывал съесть ровно во столько-то часов. И вот мы сидим и молча на часы смотрим — сил говорить нет, ужасно есть охота. Но мы дети послушные, ждем, когда, наконец, настанет час и можно будет хлеб съесть. А как-то раз сестренка не выдержала, отщипнула немножко от чужой буханки, она же на виду была. Хозяйки скандал закатили. А отец сильно отлупил Олю чем-то вроде шланга. С тех пор мы отца сильно невзлюбили. Когда стало ясно, что в городе мы скорее от голода погибнем, нас отправили назад в горы, чему мы были очень рады…
У них был свой мир. Не всегда приветливый и теплый, но свой. Они жили здесь почти в полной изоляции, как дикари. И ничего не знали о том, что происходит за пределами их Духановки. Для детей война была абстракцией. И жизнь в горах, если бы не было голодно, можно было принять за игру. Им и игрушки были не нужны, хотя братья и мастерили для девчонок кукол из проволоки, скатывали мячики из комков шерсти… У них был лес. Под толстенными орешинами они строили шалаши, из глины строили печки. Любили просто гулять. И тут главное было не уйти слишком далеко от дома, не забыться, заглядевшись по сторонам, и не наступить босой ногой на змею — в тех местах их было много, и они выползали из травы погреться на солнышке.
Раз в год им приходилось всем вместе ходить пешком в Джалал-Абад. Мать одна кормила четверых детей и поэтому получала на них небольшое пособие. Для этого нужно было ежегодно отмечаться в городе, видимо, в собесе. Но недостаточно было просто принести документы и отметиться. Необходимо было предъявить всех своих детей, что называется, живьем.
Суровую жизнь в горах детям все годы скрашивала их единственная книжка «Хижина дяди Тома». Ее прочитали десятки раз вдоль и поперек. И насочиняли массу своих продолжений книги и новых историй. Иногда в их края забредали менялы. И это для детей было событием и настоящим театром. Менялы приносили какие-то ткани, а взамен чаще всего просили семечки — их удобно было носить в мешке за плечом и можно было долго хранить. Как-то мама сменяла у них ткань под названием мата — что-то типа плотной марли и сшила девочкам платьишки с короткими рукавами. Носили их сестры долго, даже зимой в них выбегали, чтобы прокатиться разок-другой на санках с горки и бегом обратно в дом, греться.
Как-то раз у бабы Поли пропала корова. Она сразу стала грешить на своих соседей: мол, нищие и голодные, кто еще мог украсть, как не они. Разругались. Однако вскоре задержали тех самых менял и нашли в их мешках разрезанную на части тушу, они пытались увезти ее на ишаке. Корову опознали по расцветке шкуры и еще каким-то приметам. И баба Поля сняла свои обвинения, вновь наладились добрососедские отношения.
— Кто-то из моих братьев иногда ходил в совхоз за почтой. Однажды заходим в наш домик, а мама страшно кричит, рыдает. Тогда мы впервые услышали слово «похоронка». Погиб наш брат Дмитрий. Перед войной он успел жениться. Его жена в Джалал-Абаде жила с нами. Но когда брат ушел на фронт, а мы пошли в горы, она с нами идти не захотела. Сказала, что ей нужно устраивать свою жизнь и ждать мужа она не будет. Кто-то, видимо, сообщил об этом Дмитрию. Он сильно переживал. И в последнем письме с фронта домой написал, что будет проситься на передовую. Погиб он под Сталинградом...
Прожили они в горах пять лет. К ним присоединился брат Володя — в бою он получил тяжелое ранение, и его комиссовали. Надежда Петровна помнит, как он учился косить одной рукой, вторая не работала — он ее прижимал к груди. Брат Иван вернулся уже после войны. Какое-то время жил со своей семьей в Ашхабаде, уехали они оттуда перед самым катастрофическим землетрясением.
Младших детей и жену из Духановки забрал отец и повез их жить во Фрунзе. Там восьмилетняя Оля и Надя, которой уже было 10 лет, пошли в школу — обе в один первый класс. Учеба давалась им легко. Но первый год жизни в городе сестры проплакали — очень тосковали по своим горам. Долго привыкали ходить в магазин и получать хлеб по карточкам.
А их отцу по-прежнему не сиделось на одном месте. Семья и до войны успела пожить в разных городах. То же началось и после войны. За семь лет Надя сменила семь школ, но везде училась на пятерки. Однако жизнь ее и других детей была заключена в строгие рамки. Отец запрещал им ходить в кино, в кружки, вступать в пионеры, общаться со сверстниками… И они вынуждены были подчиняться такому укладу.
Когда Надежда закончила семь классов, поступила в горный техникум в городе Кызыл-Кие, на специальность «подземный разработчик угольных месторождений». Окончила его с отличием и получила «справку пятипроцентников»: это была такая квота для отличников — пять процентов из них могли поступить в профильный вуз без экзаменов. У Надежды была одна дорога — идти во Фрунзенский политехнический институт, на горное отделение. А она вдруг стала мечтать о другом — написала запрос в самолетостроительный институт в Ленинграде. Оттуда ей ответили: девушка, учитесь по своей специальности. Тогда она решила закончить 10-й класс в обычной школе, чтобы получить аттестат там и уже с ним поступать, куда хочет.
В 1957 году она начала работать в шахте. Но отличницу и активистку, которая еще и пела, плясала, читала со сцены техникума свои стихи, а с 5-го класса уже публиковала их в Джалал-Абадской областной газете «Сталинский путь» (потом — «Большевистский путь»), стали быстро продвигать по комсомольской линии и избрали вторым секретарем горкома комсомола.
— А потом я вышла замуж, стала Глазовой, родила первого сына, и уже было не до учебы. Как-то пришли ко мне сотрудники нашей промышленной газеты «За уголь» (она, кстати, до сих пор выходит), где хорошо знали меня, как рабкора, и позвали к себе работать. Я пошла. Через три года послали учиться в Ташкент, в Высшую партийную школу, на отделение для работников печати. Тогда это было весьма серьезное учебное заведение, а я ко всему подходила ответственно и училась и там хорошо. А после ВПШ Ошский обком партии направил меня в областную газету «Ленинский путь», которую потом, в начале 90-х годов, переименовали в «Эхо Оша». Много лет я освещала сельскохозяйственные темы. В газете проработала 33 года…
Надежда Петровна и сейчас не желает «сидеть на пенсии». Ей дома скучно. Два сына и внуки живут в других городах. Поэтому когда несколько лет назад ее позвали работать ученым секретарем в южное отделение Академии наук Кыргызской Республики, долго не раздумывала. И увлеклась и этим делом, начала изучать проблемы билингвизма, писать статьи. А все свободное время она отдает даче. Многие прежде заядлые дачники давно отказались от своих участков — уж больно стало хлопотно ухаживать за ними, да и обворовывают постоянно. Но Глазова отказаться не может. Наверное, потому, что кусочек земли, который она так любовно обрабатывает своими руками, — это часть ее мира из военного детства, в котором с избытком было и холода, и страха, и голода. Но Надежда оказалась сильнее.