журнал СЕНАТОР
журнал СЕНАТОР

НОЮТ РАНЫ ПЕРЕД ДОЖДЁМ

АЛЕКСАНДР СУХАРЕВ
член Союза писателей России,
советник губернатора Владимирской области.

АЛЕКСАНДР СУХАРЕВ, День Победы, победа-65, журнал Сенатор, МТК Вечная Память, 65-летие Победы / АЛЕКСАНДР СУХАРЕВ
СУХАРЕВ АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ

Родился 14 июня 1937 года в г. Муроме Владимирской области.
Окончил Муромскую городскую среднюю школу №16 (1955) и юридический факультет Казанского государственного университета (1964).
Первую статью опубликовал на страницах областной молодёжной газеты «Комсомольская искра» (1954). Первая книга «Уроки Фемиды» вышла в Ярославском издательстве в 1985 году. Автор многих книг (очерков): «Хлеб наш насущный», «Средь вечных истин», «Криминальные истории о животных», в том числе повести «На Муромской дорожке» (о жизни людей в тылу фронта). Произведения издавались в городах: Ярославль, Ташкент Москва, Владимир.
Лауреат премии Владимирской области и города Владимира.
Член Союза писателей России (1998).
Государственный советник юстиции III класса, заслуженный юрист России, почетный работник прокуратуры России. В настоящее время — советник губернатора Владимирской области.

Дед чихает нарочито громко, дает понять стряпухе, что печь чадит и пора притворить дверь в горницу. Поняв намек, она ставит печную заслонку, делает это шумно, тоже дает понять, что печь протоплена и огня в ней больше нет. Еще с малолетства она знала, что в грозу печь не топят — дым из печной трубы может заманить в избу быстролетную молнию.
Вытерла фартуком капельки пота с морщинистого личика, перекрестилась на образ Казанской Божией Матери, почерневший от времени, прислушалась: только теперь до ее сознания дошло, что дед читает не то и не так, как написано в книге. К тому же повторяет текст — специально для нее:
— Надоела собака бабке. Взяла бабка веревку, зацепила собаку за шею и повела в лес…

 

Прасковья Тимофеевна поспешила к кровати, смекнув, что дед сочиняет небылицу. Толкнула его в бок сухоньким кулачком, чтобы он освободил для нее место на постели, сняла с носа очки, отобрала у внучка книгу.
— Ну-ка, гляну, чего тут написано? — обронила она, нацепляя очки. — Уж больно сказка жалостливая.
Глаза у нее синие-синие, чуть поблекшие от возраста, а взгляд задорный, решительный. И сама она маленькая, сухонькая, как пушинка. Когда прилегла на кровать, та даже не скрипнула. Ванятка тут же примостился поудобнее между дедом и бабулей, замер в ожидании, когда они начнут между собой разговоры-перекоры. Он любил деда — дед учил его считать телеграфные столбы на проселочной дороге. И дед любил Ванятку, говорил всем, что без внука пропадет, что внук для него — самый закадычный друг, всегда под его рукой. И бабулю Ванятка любил: у всех деревенских мальчишек были матери, а у него — одна бабуля, зато какая!.. Утром, когда он и дед вернулись с рыбалки, бабуля посерчала: «Где вас только леший носит?.. Соскучилась без вас!..». При этом даже не спросила про удочки, которые у них украли на рыбалке, дед в тот момент клевал носом, а Ванятка дремал у воды, сидя.
Вот и сейчас она поерзала на кровати, прилаживаясь поудобнее, заговорщицки толкнула внучка, дескать, будь свидетелем, и только после этого стала медленно, с расстановкой читать. Она плохо видела и мало знала грамоту, но сказки знала назубок.
— Жили-были дед да бабка. Была у них верная собака. Смолоду сторожила она дом, а как пришла старость, так и брехать перестала. Надоела она деду, взял он веревку, зацепил собаке за шею и повел ее в лес…
Голос у бабушки ласковый, убаюкивает. Ванятка даже не сразу понял, чем отличается «сказка деда» от «сказки бабули». Но тут возмутился дед, проворчал, сползая с кровати:
— Ванятка, не верь тому, что собаку в лес повел дед. Собака для мужика — верный друг и помощник, особливо в старости, а для женщины собака — бранные слова: пес шелудивый да гавка. Гав-гав-гав!
— Не взыщи, отец, — покачала головой Прасковья Тимофеевна, — но говорить спокойно ты не умеешь: весь из себя, ровно кипяток! Ну, причем тут «гав-гав»?
Дед уже стоял у окна, смотрел в сад-огород. Было безветренно, лепестки яблони беззвучно осыпались. Небо притихло, лишь изредка блеснет молния. И вдруг так жахнул гром, что у деда ноги в коленках подкосились. Даже дворовый пес Кузя сдрейфил, всполошился, из конуры выскочил и давай лаять на небо.
— Снова здорово! — проворчал дед и пристально посмотрел на Ванятку, стараясь понять по выражению его лица, заметил ли внучок, как у него ноги подкосились от испуга.
А Ванятка тем временем залез под стол: он боялся грозы. А вот соседские мальчишки уверяли, что грозу можно переждать под столом: там — самое безопасное место.
Бабуля быстро задернула оконные занавески и тоже забралась под стол, обняла внука, и Ванятка вмиг успокоился, даже услышал, как стучит сердце бабули: тук! тук! тук! Сердце передавало ему: бабуля грозы не боится.
Дед раздвинул занавеску на окне, глянул на Кузю.
— А почему вот собака лает на гром?
— Потому что непутевая! — ответила Прасковья Тимофеевна, раздосадованная тем, что дед раздвинул занавеску. По ее мнению, делать это в грозу нельзя.
— Вот те раз! Не-ет, Кузьма лает потому, что ты напраслину несешь. Собаку в лес бабка повела.
Дед заглянул под стол, подмигнул Ванятке, кивнув в сторону бабули: мол, здорово я поддел?
Ванятке было не до разговоров. Прижавшись к бабуле, он слушал, как стучит теперь сердце у него, Ванятки. Сначала оно колотилось быстро-быстро, пугливо, а потом стало униматься, застучало размеренно: тюк! тюк! тюк! Как у бабули.
Снова сверкнула молния, и опять жахнул гром. Кузя залился лаем пуще прежнего, яростно прыгал вверх и шмякался на землю — его держала цепь.
— От страха лает, — пояснил дед. — Я на фронте от страха песни пел. Меня тогда «Кузнечиком» прозвали. Солдаты спать ложатся, а я пою. По дому скучал, вспоминал сына Пашку, ему тогда было без году неделя…
Дед споткнулся на полуслове — вспомнил молодые годы, войну. На фронт его призвали в августе сорок первого года, закончил ивановское пулеметное подразделение, стал ротным пулеметчиком. Взвалили ему на плечи станок от пулемета и — айда на плацдарм, для прорыва. В ту злополучную ночь их взвод должен был занять околицу села Новоселки. Бежали впотьмах через какие-то мягкие кочки. Смрад, гарь! Вдруг нависла ракета и рядом легла мина. Только и запомнил: яркая, без хлопка, вспышка и долгая, глухая тьма. Потом — госпиталь, операции. Домой в деревню вернулся инвалидом. Привезла его медсестра Тамара. Без посторонней помощи не мог ни ходить, ни есть-пить: тело было искорёжено осколками мины, досталось и ладоням — сохранился только большой палец на правой руке. Дорогая половина, ясноглазая Прасковьюшка, враз лицом почернела, осторожно поцеловала его в лоб и — вон из дома!
На домотканом половике сидел малолетний Пашка, таращил светленькие глазёнки на отца, а Иван Павлович шагу ступить навстречу не мог — ноги не слушались. Хорошо, медсестра вовремя подсунула табуретку, а то бы лежать ему на полу пластом.
Вот и весь сказ о его боевой биографии, вся его война. Даже хваленого фашистского вояки живьем не видел.
А Прасковьюшка, не проронив при встрече ни слова, побежала растопить баньку, чтобы из Богом данного Ванюши телесную хворь выгнать и душу его очистить от зла-немочи. Долго плакала: было у нее на руках одно малое дитё, а теперь вот…
Эта встреча запала Ивану Павловичу в самое сердце, на веки вечные, до гробовой доски. И баня… Прасковьюшка обходилась с ним в бане, как с ребенком. Только тогда и понял, что жить будет! И всё как-то наладится.
…Гром громыхнул снова, но уже не так оглушительно, покатил, затихая, в сторону заречья. Дед встрепенулся, поманил к себе Ванятку:
— Глянь, картина-то какая… Опять курица Ряба судьбу испытывает. Не зря говорят, что на своей улочке и курица храбра.
История с курицей была давняя, забавная. Захочет Ряба водицы испить, прошагает к собачьей миске и пьет из нее, словно из лужицы: клюнет в миску, задерет головку, закроет от блаженства глазки и глотает, трясет красивыми сережками. Кузя мирно смотрит, не жадничает. Много ли курица выпьет? Да и курица-то свойская, не соседская. А вот делиться хлебом Кузя не хотел, никого не подпускал к чугунку, шугал даже воробьев. И тогда Ряба пускалась на хитрость: залает Кузя, чуток отвлечется, она — раз! — и прыжком на край чугунка. Чугунок опрокидывался. Тут уж Ряба не терялась, мигом приступала к своему вороватому делу — склевывала хлеб. Такое нахальство Кузя не прощал, бросался защищать свое добро, и не дай Бог в этот момент попасть ему в пасть. Как-то Ряба замешкалась, и Кузя отцапал у нее полхвоста. Долго чихал после этого, мотал головой, выплевывая куриные перья, а Ряба оскорблённо квохтала и трясла огненно-красными сережками.
Этот урок ничему её не научил.
Вот и теперь, пока Кузя гавкал по-глупому на гром, Ряба опрокинула чугунок и накинулась на хлебные крохи. Шустрая была Ряба, отчаянная.
Ванятка, забыв о грозе и молнии, помчался во двор отвести опасность от Рябушки. Она была его любимой курицей, несла для него необычные, коричневые яйца. Дед весело заметил:
— Теперь куриный бог наведет порядок в хозяйстве.

Гроза так и прошла стороной.
Дед и бабуля наводили порядок на сеновале. Ванятка сгребал прошлогоднюю сенную труху, ссыпал ее на скотный двор. Готовили место для свежего сена.
— Руки работают, — поучал дед, — голова кормит.
Ванятка, как заправский мужичок, вытирал подолом цветастой рубашонки испарину со лба. Глаза его сияли: дед разговаривал с ним, как с нужным для дома работником. И все было бы хорошо, да привязался к Ванятке надоедливый мохнатый шмель. «У-у-у!» — угрожающе гудел шмель, норовя сесть на потное лицо.
«У-у-у!» — гудел в ответ Ванятка, стараясь отпугнуть шмеля, махал руками.
Бабуля настороженно приглядывала за внуком. Отмахиваясь от шмеля, он иной раз совсем близко подходил к краю сеновала. Сердце её холодело.
— Мать! — неожиданно скомандовал дед, шлепая босыми ногами по теплой земле. — Приготовь косу!
— Пора не сенокосная.
— Как не сенокосная? Трава давно в цвету…
— А где косить-то будешь? В прошлом году ты в чужое вкосился. Или запамятовал? — уклончиво заметила Прасковья Тимофеевна, желая отговорить деда от сенокоса. — Угомонись малость, дай своим рукам отдохнуть, намозолил, поди, их.
— Кашивать будем там, где надо, — не унимался дед, потирая свои задубелые, шершавые культи. — Отдыхать некогда. На земле завсегда трудиться надо, она за это сторицей отплатит.
Прасковья Тимофеевна принесла косу, специально приспособленную под руки деда: к древку косы были прибиты кожаные петли, в них дед просовывал свои култышки. Но косу отдала не сразу.
— Давай, вот о чем поговорим… — Она глянула на Ванятку, который продолжал воевать со шмелем, потом повернулась лицом к деду, чтобы ее слова не услышал внук. — Третьего дня над нашим окном горлинка примостилась, сидит себе на карнизе, шейку вытягивает, мне в глаза заглянуть хочет, словно что-то сказать силится. Я её — кыш-кыш! — прогнала. Она малость покружила и опять на прежнее место. Тут меня и осенило — привет она принесла от Пашеньки. Пашенька домой спешит — по Ванятке соскучился.
Павел был единственный на всю деревню, кто родился в военное лихолетье, Богом данный, дабы Прасковья Тимофеевна и Иван Павлович Кустовы не бездетствовали, не потерялись в жизни, не утратили веру в себя и любовь друг к другу. Бездетный, известно, умрет, и собака по нём не взвоет. Тот самый Пашенька, сыночек, который когда-то ползал по домотканому половику и таращил глазенки на вернувшегося с фронта отца, теперь был далеко от дома, аж в Египте, строил там плотину. Письма писал редко. Прасковья Тимофеевна отвечала на них исправно, хотя и стыдилась своего почерка: буквы получались неровными, «плясали» на все стороны. А тут Ванятка выучился грамоте, целый год ходил в подготовительный класс школы. Писал пока печатными буквами. И то хорошо!
— Про голубей ты зря сморозила, — подумав, откликнулся дед. — Раз голуби разворковались — ведро установится. Такие вот пироги… Тебя послушать, так и куры дерутся к гостям. Глянь, как Ряба разошлась!
Ряба и вправду кидалась на кур, подступавших подозрительно близко к собачьей будке и чугунку с хлебной тюрей. Кузя сладко дремал, положив кудлатую рыжую голову на лапы. Он любил поспать, когда хозяева были рядом, и ему не надо было беспокоиться за их жизнь.
— Поговорили, называется, — подытожила Прасковья Тимофеевна, то ли соглашаясь с дедом, то ли возражая. — Вот Пашенька явится, а у нас изба не мыта, печь не побелена, да и задний двор почистить бы…
— Снова здорово! — неподдельно возмутился дед, даже язвительно поклонился в пояс. — Где это видано, чтобы землю навозили летом? Кому такое в голову придет? На зимь это делают.
— Так ли, этак ли… Тебе виднее, — кивнула Прасковья Тимофеевна, — но от навоза запах дурной, а у Пашеньки голова болит.
— Оставь меня в покое! –цикнул дед, рассердившись не на шутку, и ногой притопнул. — С памяти меня сбиваешь.
— Какой ты нехороший, когда не в духе?! — попеняла она деду. — Говори, да волю языку не давай. Какой пример подаёшь внуку? Ладно, сама навоз уберу!
Обидевшись на деда, Прасковья Тимофеевна повернулась спиной. При воспоминании о сына сердце наполнялось тревогой: она боялась, что Пашенька увезет Ванятку к себе, в Ленинград. Там у него была хорошая квартира. А что возразишь против этого? Раз у ребенка нет матери, значит быть ему с отцом. Только не могла она представить себе, как им жить без Ванятки, особенно деду: внучек порой был для него и левой, и правой рукой. Ещё он мог гулять с внуком по селу и говорить о разных житейских премудростях. Стоило Ванятке о чем-нибудь спросить, дед тут же преображался. Старый и малый так привязались друг к другу, что водой не разольёшь, при этом малый набирался уму-разуму, а старый забывал про свою фронтовую контузию и раны.
— Ладно, коли все сама умеешь, да неладно, коли все сама делаешь! — заключил дед. — Дойдут руки, тогда и уберу навоз.
Не хотелось ему расстраивать свою Прасковьюшку. Да и сына он не просто любил, а гордился им, и ещё жалел, что мало тепла успел ему отдать — сам был тогда потерянным. Чувство вины пришло с возрастом и уже не покидало. Так и стоял Иван Павлович в раздумье, облокотившись на косу, пока его не вернул к жизни сторонний голос:
— Серьезный, слышу, разговор завели…
У калитки находился Виктор Улитин, корреспондент районной газеты. Левой рукой он придерживал висящую на плече фотосумку. В семье Кустовых встречали Виктора по-родственному. Прасковья Тимофеевна тоже была рада его видеть, но мысли о Пашеньке не отпускал: он каждую ночь приходил к ней во сне. Хмурил светленькие бровки, смотрел колюче. Припомнилось, как в далеком 1945 году, на праздник Святой Троицы, сыночек чуть не умер — проглотил пуговицу от отцовских кальсон. Посинел весь, лежал почти бездыханный. Спасибо Царице Небесной, Пресвятой Деве Марии, ангелам и всем святым людям. Не помер. Так с ним мучалась, что думала сама сляжет. А потом была разлука… Как ей не хотелось тогда отдавать одиннадцатилетнего ребенка в военное, Нахимовское училище. На этом настоял дед, кричал: «Мне, фронтовику, почет оказывают, хотят из сына командира сделать…». Вот и сдалась… Годы о ту пору были голодные, а у неё на руках — двое мужиков, шумных и капризных, ревновали её, заметив, что она уделяет внимание одному больше, чем другому. Теперь она каялась, что поспешила тогда со своим материнским решением. Оправдывала себя тем, что Пашеньку отдала не в сиротский приют…
Прасковья Тимофеевна стояла, словно застывшая, в каком-то полуобморочном состоянии, наблюдая за дедом и Виктором. Дед рассказывал Виктору что-то на ухо и толкал его в плечо култышкой, и оба заразительно смеялись. Ванятка ластился к ним.
Несмотря на разницу в возрасте, дед и Виктор были друзьями. Виктор называл деда «настоящим русским солдатом, хлебнувшим фронтового лиха через край». При каждой встрече торопился запечатлеть на фото бывшего солдата, его жизнь. Каких только снимков не было в архиве корреспондента… Вот Иван Павлович косит траву, вот колет дрова, вот везет на самодельной тележке хворост из леса. Незнающие люди разглядывали снимки и отказывались верить, что беспалый человек может так работать… Но то была истинная правда! Упрямым был Иван Павлович. Другие чуть споткнутся — руки опускают, а он не мог сидеть, ничего не делая, не имел права. Привыкал же к своим орудиям труда нелегко. Когда они валились из рук, ругался: «Снова здорово!». Ярился — сказывалась контузия. А то громогласно кричал: «Мать! Давай бутылку, а то работать не буду!». Прасковья Тимофеевна ставила бутылку с водкой на стол, наливала в стакан, по-доброму убеждала: «Горюй-то горюй, а руками воюй». После этого забирала маленького Пашеньку и уходила к соседке Зинаиде Даниловой, у неё муж тоже был фронтовиком, но по характеру не буйным. Почудит Иван Павлович, ещё выпьет и запоёт:

«По сырым окопам,
По болотным тропам
К бою поднимался наш отважный батальон.
Сады-садочки,
Цветы-цветочки,
К бою поднимался наш отважный батальон.
Но в разгаре боя Сник я головою,
Пулею немецкою подкошенный упал…».

Несладко жилось Прасковье Тимофеевне, но она ни разу голоса не повысила, слова поперек не сказала. Упаси Господи обидеть увечного.
— Чего задумалась? — донесся до нее требовательный голос деда. — Гость у порога, а у тебя стол не накрыт. И форму военную приготовь, фронтовых друзей поминать будем…
Военную форму: гимнастерку, галифе и кирзовые сапоги — выдали Ивану Павловичу в райвоенкомате, когда страна праздновала 25-летие Победы над Германией в Великой Отечественной войне.

В горнице, куда Иван Павлович привел Виктора, дела пошли по семейному распорядку: сначала Ванятка мыл в тазике деду ноги, потом наряжал его в солдатскую форму, а вот с пуговицами на гульфике галифе пришлось попотеть, они не застегивались. Дед сидел приосанившись, Ванятку не торопил. Виктор в это время щёлкал фотоаппаратом, даже забрался на табурет и сделал снимок сверху. Ванятка таращил глаза на Виктора, вертел головой.
— Смотри на пуговицы, — велел Виктор, — и рассказывай, научился ли читать?
— Мне дедушка читает! — Ванятка прильнул к деду, обрадовавшись, что можно не торопиться с пуговицами, быстро говорил. — Он мне о собаке читал и щенке… Мальчишки уехали на рыбалку и забыли о щенке. А он ждал. И даже хвостом мотать не хотел. А потом мальчишки вспомнили о нём и вернулись…
— Смотри на пуговицы, — опять потребовал Виктор.
— Ух-х-х! — выдохнул шумно Ванятка, так и не застегнув последнюю пуговицу.
Дед вытянулся по стойке «смирно», ткнул культяпкой в гимнастерку, где красовалась медаль «За Победу над Германией».
— Вот она! А немец пришел и ушел! Не загостился на нашей земле. Напоганил, правда, много.
Ванятка пристроился рядом с дедом, плечо к плечу. Ростом он догонял деда, только тот был крепким и плотным, а Ванятка — стройным и гибким.
— Смотрю я на вас, Иван Павлович, и удивляюсь — против судьбы идете! — откровенно признался Виктор. — Настоящий вы человек!
— Так уж и настоящий… — усомнилась Прасковья Тимофеевна. — Язык не поворачивается правду сказать, только как без нее… Этот «настоящий» совсем обленился — три дня не бреется, «недосуг» — твердит, а сам мастак спать.
Она усадила деда на табурет, чтобы выбрить ему бороду. Ванятка взбивал в алюминиевой чашке мыльную пену.
— Утром он с Ваняткой рыбачили на озере, — продолжала она, — дед на солнцепеке и вздремнул. Пока спал, удилища умыкнули. Бог с ними, с удилищами… Ванятку у воды без присмотра оставил. Шутка ли сказать, случись что с ребенком — и помочь некому…
— Ну, разошлась, брейка, не остановишь… Сколько раз говорил — не встревай в мужской разговор! — оборвал её дед.
— Угомонись! — скомандовала она в ответ. — И губы сожми, а то будет тебе и брито, и стрижено.
И — раз! — мазнула, будто ненароком, по его губам кисточкой с мыльной пеной. Ванятка аж подскочил от радости.
— Ты бы, Виктор, замечание деду сделал… Человек ты грамотный, знаешь, что сказать. Капризным становится, правду не стал принимать.
— Не могу солдату приказывать, — отозвался Виктор.
Виктор очень уважал Ивана Павловича, удивлялся, как тот, при малом своем росте, «метр с шапкой», мог воевать с фашистом. Фашист, по мнению Виктора, был матерым детиной, ростом под два метра. Но Иван Павлович не пятился от врага, не прогибался перед ним, а если бежал — то только вперёд; натуру имел крепкую — зубы сломаешь. Вот тебе и «метр с шапкой»… Как-то Виктор сообщил, что ныне с таким малым ростом в армию не призывают, на что Иван Павлович с гордостью сказал: «На фронте лишних людей не бывает!».
Побрив деда, Прасковья Тимофеевна ушла за печку-голландку, где был её сундук, отгороженный простыней. В сундуке она хранила подарки, присланные сыном из Египта. Но появилась вскоре в простеньком синем платьице, волосы были собраны в пучок и скреплены пластмассовым гребешком. Подошла к комоду, на котором находились семейные фотографии в деревянных рамках, вытерла полотенцем портрет сына. На нем — Пашенька в черном кителе с золотыми якорями и пуговицами. Сфотографировали его перед отъездом в училище, он стоял у плаката со сказочным рисунком — большой дуб и «ученый кот» на цепи, а внизу стихи: «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том. И днём и ночью кот учёный все ходит по цепи кругом».
Ванятка знал это стихотворение наизусть.
«Ну вот, уже и немного осталось до встречи с сынком» — подумала Прасковья Тимофеевна и стала собирать на стол.
Стол был крестьянский: огурцы и помидоры соленые, капуста квашенная, грибы отварные маринованные, селедка с репчатым луком, сало домашнего приготовления с чесноком, картошка с укропом, запечённая в чугунке.
Дед цокал языком от удовольствия, наблюдая, как Прасковья Тимофеевна, по заведенному порядку, накладывает для него в большую эмалированную тарелку любимые им огурчики, грибки, селедочку. Ложкой и вилкой он действовал сам. Спасал единственно уцелевший большой палец на правой руке. С его помощью он держал не только ложку и вилку, но и граненый стакан с водкой: опустит палец сверху в стакан, зацепит им, как клешней, край, сдвинет стакан к краю стола, подведет под его дно култышку левой руки, раз — и стакан уже у рта.
Ванятка вел себя за столом чинно, порядок не нарушал, вилкой о тарелку не стучал, в беседу старших не вмешивался, только иногда чуть сползал со стула, чтобы дотянуться ногой до портфеля с учебниками. На радостях, что приедет отец, он сложил в портфель учебники, тетради, пенал, металлическую коробку из-под леденцов, в которой хранил всё свое богатство: увеличительное стекло, красивые перышки птиц, рыбацкие крючки. Ему хотелось скорее пойти в школу и в Ленинград поехать. Перед тем как сесть за стол, он пристроил около ног своё богатство. Когда он в очередной раз стал сползать со стула, то ненароком зацепил ногу Виктора, тот внимательно посмотрел на него, спросил:
— Ну, кем будешь, когда вырастешь?
— Моряком, как папа! — выпалил Ванятка. Для него вопрос о будущем был решен давно, хотя бабуля и дед были против.
— Ой! — воскликнула бабуля и засеменила на кухню. — Сидим, в ус не дуем, а к нам гостейники пожаловали…
У порога повизгивал Кузя, сорвавшийся с цепи. Он извивался всем телом, перебирал передними лапами, готовясь кинуться навстречу Прасковье Тимофеевны, но так и не переступил порог. Позади вышагивала Ряба: поднимет лапу и замрет на мгновение, опасаясь, что их с Кузей шуганут на улицу.
— Заласкал ты, отец, собаку, вишь, уже в горницу просится, — проворчала Прасковья Тимофеевна.
За разговорами просидели до темноты. Ванятка начал скучать, потому что отца больше не вспоминали. Подвинул ногой портфель, хотел уйти из-за стола, но вдруг насторожился… Бабуля подошла к красному углу, раздвинула занавески, зажгла лампадку перед иконами.
— Прасковья Тимофеевна, вроде бы раньше занавесок не было? — спросил Виктор.
— Пашеньке не хочу докучать.
— В газетах пишут, что стройка в Египте идет к концу — смонтирован одиннадцатый агрегат ГЭС. Осталось пустить последний и — по домам! Так что скоро явится сынок.
Ванятка от радости запрыгал и захлопал в ладоши.
Прасковья Тимофеевна ласково улыбнулась: не зря прилетала горлинка. И вдруг увидела, что окружающая обстановка как бы отодвигается от нее, люди расплываются, становятся бесформенными серыми пятнами. Вот скачет черный зайчик, похожий очертаниями на Ванятку, кричит: «Папа! Папа!». Вот подошел Виктор, взял её беспомощную руку. Рядом с ним — Иван Павлович. Что они говорили, она уже не слышала, только почувствовала, как её подхватили под мышки. Это были его руки, их нельзя было спутать ни с чьими другими — словно два шершавых голыша упёрлись под мышки. Как часто она думала об этих руках. С каждым божьим днём они слабели и слабели. Грешно думать, но Ванятка мог выжить уже самостоятельно, а Иван Павлович…
Болела голова, тюкало, захлебываясь, сердце — и тоскливая пустота вокруг.
В постели Прасковья Тимофеевна почувствовала себя лучше. Виктор уехал. Дед сидел у подоконника, смотрел на улицу. Ванятка вился около него.
— Мать, — обратился к ней дед, заметив, что она открыла глаза и рассматривает шелковый, с кисточками абажур. — Как ты?..
— День прошел, и слава Богу! Теперь ждать другой…
— Не забывай, Ванятке скоро в школу…
— Ты сам-то как? Поди, раны ноют?
— Суставы крутит, к дождю, должно быть.
Успокоившись, дедушка побрел в сад, забыв пригласить с собой Ванятку. В саду сел за стол, положил голову на култышки. Ветра не было. Бесшумно, как и днем, облетали с деревьев лепестки. Дедушка ерзал на лавке, отыскивая удобное положение, чтобы утихла боль в левом бедре. Обычно раны начинали ныть перед дождем.
Ванятка отыскал в поленнице дров папиросы «Беломор-канал», их дедушка прятал от бабули. Дедушка курил редко, под настроение, или когда было совсем уж невмоготу. Ванятка прикурил папиросу и передал дедушке. Тот жадно сделал несколько затяжек, неожиданно обнял его и зашептал скороговоркой на ухо:

«По сырым окопам,
По болотным тропам
К бою поднимался наш отважный батальон.
Сады-садочки,
Цветы-цветочки,
К бою поднимался наш отважный батальон.
Но в разгаре боя Сник я головою,
Пулею немецкою подкошенный упал…».

Голос сорвался, он выпалил с надрывом:
— Ы-ы-ы!
— У-у-у! — завывая, отозвался издалека Кузя.
Ванятка замер, испугавшись невесть чего. Теснее прижался к дедушке. Сидели безмолвно, вглядываясь в темноту, откуда выл Кузя. Дедушка встал.
— Пойдём в дом: кормилица наша ясноглазая заболела… Выхаживать её надо…
Дул свежий ветерок, надвигалась гроза.


 

SENATOR — СЕНАТОР
Пусть знают и помнят потомки!


 
® Журнал «СЕНАТОР». Cвидетельство №014633 Комитета РФ по печати (1996).
Учредители: ЗАО Издательство «ИНТЕР-ПРЕССА» (Москва); Администрация Тюменской области.
Тираж — 20 000 экз., объем — 200 полос. Полиграфия: EU (Finland).
Телефон редакции: +7 (495) 764 49-43. E-mail: [email protected].

 

 
© 1996-2024 — В с е   п р а в а   з а щ и щ е н ы   и   о х р а н я ю т с я   з а к о н о м   РФ.
Мнение авторов необязательно совпадает с мнением редакции. Перепечатка материалов и их
использование в любой форме обязательно с разрешения редакции со ссылкой на журнал
«СЕНАТОР»
ИД «ИНТЕРПРЕССА»
. Редакция не отвечает на письма и не вступает в переписку.