В ПАМЯТИ МОЕЙ

Я — СИРОТА!

Победа!
Но почему мёртвые встают к живым?..
Мои сверстники не помнят своих отцов — без вести пропавших. Вместо них были похоронки. У моих сверстников память забинтована, души насторожены. Тише, люди! Сегодня встреча с без вести пропавшими.
В лагерях Дахау и Бухенвальд их называли «зингенферд» — «поющие лошади». Так пойте! Пусть каждое слово вашего стона разбудит тех, кто забыл, как коротки были эти песни — наши колыбельные.
В городах «восходящего солнца» — Хиросима и Нагасаки — их сожгли в огне атомных бомб, превратили в тени. Это мои тени! Это твои тени! Это живых тени!
Сегодня мои сверстники чувствуют пульс земли, как свой.
Земля, просыпайся! Земля, не спи! Сегодня мастера подлога пытаются убедить нас в том, что Великая Отечественная война была безрассудной и неудачной. Они забывают, что для советских людей — это война была Священной, Народной и Праведной. Они сдирают с нашей памяти бинты, расстреливают наши тени.
Для тех же, кто забыл без вести пропавших, я храню в душе запальное слово. Оно точно по адресу, оно всем понятно на планете: я — сирота!

ПРО ОТЦА

Я тогда был в Татарстане.
Яша — татарин с длинными прямыми волосами и небольшим шрамом на лице. Обычный парень, каких много. Но одна особенность отличала его от многих — улыбка.
— Весёлый ты, — замечаю я.
Мы стоим на перроне Казани, ожидаем поезд, и Яша улыбается. Такой у него характер — улыбчивый. Через мгновение мы расстанемся.
— Весёлый, — соглашается он, не переставая улыбаться. — Говорят, в отца.
И тут Яша начинает читать стихи. Читает их долго, без жестов, скупо. Мне не понятен его язык, но я испытываю тревогу, как это бывает перед бедой.
— О чём стихи? — спрашиваю, когда он замолкает. Улыбки на его лице нет.
— Понимаешь, есть в России одна семья, в которой много детей, много-много, как на руках пальцев. Каждый день эта семья садится за стол обедать, и каждый раз мать кладёт лишнюю ложку. Это ложка убитого на войне отца. Я говорю: пусть никогда во всём мире не будет лишней ложки!

ДНЕВНИК ТАНИ САВИЧЕВОЙ

В музейном зале Пискарёвского кладбища молодой солдат читал на ухо слепому мужчине строки из дневника ленинградской школьницы Тани Савичевой:
«1. Женя умерла 28 декабря в 12 часов 30 минут утра 1941 года.
2. Бабушка умерла 25 января в 3 часа дня 1942 года.
3. Лека умерла 17 марта в 3 часа утра 1942 года.
4. Дядя Вася умер 13 апреля в 3 часа ночи 1942 года.
5. Дядя Лёша 10 мая в 4 часа дня 1942 года.
6. Мама 13 мая в 7 часов 30 минут утра 1942 года.
7. Савичевы умерли.
8. Умерли все.
9. Осталась одна Таня».
После чтения была скорбная тишина. Она нарушалась лишь от шороха одежды — слепой смахивал с лица слёзы.
На Пискарёвском кладбище покоятся в братских могилах 470 тысяч человек, главным образом гражданского населения. Их жизни угасли во время блокады города Ленинграда в 1941-1944 годах. Среди погибших Тани Савичевой нет. Воины нашей армии вывезли её на «Большую землю», но спасти жизнь девочки не удалось. Таня Савичева почила вечным сном от истощения.
«Савичевы умерли. Умерли все». Оборвалась жизненная нить Савичевых, нарушалась связь времён.
«Ах, война, ты, война… Что ж ты, подлая, сделала!».

ВАЛЁНКА

Валёнка и её отец (дядя Вася Сухов) шагали по улице. Тело дяди Васи взлетало на костылях, как на качелях. Валёнка цеплялась для надёжности за левую руку отца и спотыкалась о костыль. Но не огорчалась: скакала с ножки на ножку и пела свою немудреную песню:
Большие ноги
Шли по дороге:
Топ, топ, топ!
Глаза у неё — светлые, как небо в радостный день, а сама она — худенькая, шаловливая. Семья Суховых — мои соседи, и я часто слушаю разные песенки Валенки. Пела она и про «большие ноги», и про «малые ножки», которые «бежали по дорожке: топ, топ, топ!». Я выучил назубок все пестушки и потешки, их она тараторила день-деньской, и все они были о движении: «скок, скок, скок».
Я радовался вместе с ней яркому солнцу, синему небу и простым словам: топ, топ, топ! скок, скок, скок!
И тут над нашими головами пролетел самолёт-«кукурузник». Летел он предельно низко, я даже видел его тень, промелькнувшую по нашему дому. Напугано поднялись с насиженных гнёзд грачи, встревожено загалдели. Валенка стремглав кинулась к отцу, прижалась к его здоровой ноге.
— Нехороший самолёт, — пошутил я не удачно, — птиц напугал.
Валёнка молчала, в ее глазах застыл испуг.
Только с годами я разгадал песни Валёнки «про топ-топ и скок-скок». Она исполняла их для отца.
Дядя Вася пострадал на фронте во время бомбёжки!

О ВАСИЛЬКАХ

Ритка — моя двоюродная сестра, приехала в гости. Наши комнаты разделяет перегородка, через которую слышно, как она поёт под гитару:
Всё васильки, васильки, васильки…
Она равномерно щиплет струны гитары и глядит на пожелтевшую фотографию своего отца, застёгнутого в командирские ремни. Он погиб в фиордах Норвегии.
Я знаю песню о васильках до последнего слова, словно ими забит каждый угол моей комнаты. Цветы пыльные и блёклые, такие, какими я видел их у просёлочных дорог. Пение сестры напоминает мне послевоенные базары и «хромки» с самодельными колокольчиками, под них калеки, пострадавшие в войну, тянули жалобные песни о фронтовых годах.
Ритка входит в мою комнату, спрашивает:
— Все сочиняешь? Ты бы про меня написал!
У неё белокурые волосы и василькового цвета глаза. Она любит много говорить и ещё больше смеяться.
Обиженная моим молчанием, уходит. И снова за стеной слышно: Всё васильки, васильки, васильки…
Неожиданно стучит в перегородку, спрашивает:
— Интересно, а в Норвегии васильки растут?

АНГЛИЧАНЕ — ПАС!

Астрахань, 1956 год.
Подъём всегда в 6.00 часов. Мы взводом выбегаем из ворот полуэкипажа и мчимся в сторону моря, где на волнах прыгает солнце, точно крупный буй. Звенит ветерок, стылый и свежий. Впереди спины товарищей — спины, спины, покрытые от холода гусиной кожей. Это зарядка. Всегда в 6.00 часов.
У километражного столба рассыпаемся по кювету, минутная передышка. Солнце ударяет в спину, лучи жарко проходятся по поясницам. Клубится осенний туман, пахнет дымом от недалёкого жилья. Там шинкуют репчатый лук, нанизывают на шампуры помидоры и кусочки бараньего мяса, вымоченного в виноградном молодом вине. Надрывает горло ишак, недовольный тем, что его запрягли с утра в работу. Всё буднично и мирно, но не для нас.
Несколько дней назад в Египте началась война, там падают бомбы. Мы молчим, зная мысли друг друга: правительство нашей страны заявило, что при определённых обстоятельствах откроет дорогу в Египет всем добровольцам… А нам всем по 19 лет, и мы — матросы-салаги, новобранцы.
От моря бежим быстрее. Беспокоит сообщение учёных о том, что в современной войне такая древняя страна, как Англия, может просуществовать лишь двадцать четыре часа. Со вчерашнего дня, пока мы спали, прошло восемь часов.
Показываются плоские крыши нашего полуэкипажа, по ним ходят часовые с карабинами. Так положено: мы — на казарменном положении, а в дружественной нам стране Египте — боевые действия… Часовые подходят ближе к воротам, через которые мы привычно пронесёмся лавой. Часовые уже знают, что сейчас происходит в Египте. Мы всё бежим. Темп бега ускоряется. «Бух-бух-бух!» — раздаётся мощное топанье. «Бах-бах-бах!» — стучит от напряжения сердце. «Пых-пых-пых! — слышно хриплое дыхание ребят. Так каждое утро! И каждое утро мы спешим к воротам, чтобы услышать о последних событиях в Египте.
— Как там? — кричим, вкатываясь в распахнутые ворота.
— Огонь прекращён. Пока тихо. Англичане — пас!
— Ура! — вырывается яростный крик, облегчающий душу.
Значит, и сегодня живём по обычному порядку. Вот если бы так всегда!

БЕЗМОЛВНАЯ ТИШИНА

Мелитополь, 1959 год.
Котёнок с обрубленным хвостом резвился у порога хаты, подбрасывая лапками сухой стручок каштана. Мы, жители соседних домов, стояли плотным кольцом в напряжённом молчании. Молчали и солдаты, сдерживавшие нас, дабы никто не переступил рубеж опасной зоны. Там, в саду, среди молочно-белых черешен, обнаружили старую, от прежней войны, бомбу, и сейчас работали сапёры. Там, за плотной изгородью виноградника, был мой дом и дома других, стоявших здесь плечом к плечу. Все ждали взрыва! Эта была самая безмолвная тишина.
Кто-то не выдержал, нервно позвал котёнка:
— Кис-кис-кис…
Котёнок на мгновенье замешкался, повернув свою мордашку в нашу сторону, и безбоязненно юркнул в хату.
Хата стояла с распахнутой дверью, из трубы валил дым.
Наконец, из цветущего сада появился старшина. Он сел на подножку пожарной машины, смахнул с галифе землю и только после этого спокойно снял с головы пилотку. Лоб его был прочерчен бороздами морщин, в них сверкали бусинки пота.
— Землячки, — обратился старшина буднично, — покурить бы?..
А сам блаженно улыбался, заворожёно глядя на липу. Морщины на лбу разгладились, капельки пота потекли вниз, повисли на бровях.
— Вот цветет! — восхитился старшина. — Считай, на каждой ветке по килограмму мёда будет!
Мы, как по команде, подняли головы вверх, внимательно рассматривая липу. Приятно было видеть медовое многопудье на липе.
Хлопцы бросились к хате с раскрытой дверью.
— Кис-кис-кис!

«О, СОЛНЦЕ!..»

Барановичи, 1961 год.
Мне нравится стоять у окна, потушив свет в комнате. Видны сосны, освещённые редкими огнями военного городка. Скоро весна, и тени на снегу длинные. Совсем недалеко Брест — город, с которого началась когда-то война и продолжается в умах людей до настоящего времени. На память приходят слова американского сенатора Эдлая Стивенсона:
— Океаны съёжились, а в кармане у нас тикает атомная бомба.
Тишины для меня больше нет, она тикает, тикает…
Беру лыжи и бегу на аэродром. Туда электрическим разрядом «падают» самолёты, будоражат лес. Земля вибрирует, с ёлок осыпается снег.
Возвращаюсь с братом Юрием. Он бросает планшет на стол, стягивает с себя лётный комбинезон, включает магнитофон. Комнату наполнили звуки. Поёт — Робертино! Брат любит слушать песни итальянского мальчишки Робертино, вспоминает его даже в воздухе, сжимая в руках штурвал военного самолёта.
А сейчас этот мальчишка с серебряным голосом радуется жизни и в нашей комнате творит песенный гимн солнцу. Я представляю, как он, запрокинув свою голову в голубое чистое небо, поёт, задыхаясь от счастья:
— О солнце, о солнце!..
О солнце, спрятанное в кармане американского сенатора!

ФИННЫ УКРАЛИ ДОМ

Петрозаводск, 1964 год.
В юридическую консультацию пришла Маргарита Николаевна, выложила на стол чертежи дома. Сказала, что этот дом принадлежал её родителям. Они построили его своими руками, отказывали себе во всём — лишь бы был свой дом! Свой дом, ведь это такое счастье! Дом был большой, просторный, и семья была в нём счастлива. Но недолго. В войну, во время оккупации, дом разобрали финны и увезли на автомашинах. Белым днём, при людях. Есть свидетели!
Передала мне список свидетелей — вот!
Я молчу: в годы Великой Отечественной войны в моей стране фашистами уничтожено 1700 городов, сожжено 70 тысяч деревень и сёл. Эта статистика устрашает, за сухими цифрами — крики и стоны сонмища людей, трагедия миллионов и миллионов соотечественников. Я — юрист, повидал многое. Профессия учит быть сдержанным, но порой и меня пробивает дрожь от сопереживания.
Возвращаюсь с работы поздно вечером. Но так и не могу освободиться от впечатления, оставленного от встречи с женщиной. И надо же! — ищу глазами дом, который у неё попросту украли.
Голубеют в ночи дома, спешат в парк троллейбусы, гаснут неоновые огни рекламы, по асфальту медленно, как пауки, ползут поливочные машины. Спокойно, устало засыпает Петрозаводск. Но я знаю, что в эту ночь одной из женщин долго не уснуть. Под утро, ей приснится родительский дом — большой и просторный, в котором она была счастлива. Она вскрикнет во сне от боли и на её виске появиться ещё один седой волос.

ФРОНТОВЫЕ РАНЫ

Пётр Алексеевич, мой сосед по квартире, умирал трудно. В последние дни он даже бросил курить.
Утром, когда я уходил на завод, он внимательно смотрел на меня, беспомощно вытянув руки вдоль тела. С тех пор, как Пётр Алексеевич ушёл на пенсию, он спал чутко, словно боялся проспать угасающую свою жизнь. Я уходил и знал, что сейчас Пётр Алексеевич начнёт тайком делать «старорежимную» зарядку по программе Сокольского: ласточку, колку дров. Таким способом он надеялся сохранить физические силы, которые покидали его.
Смешная это история, потому что все старые люди забавные. И грустная, потому что когда-то и мы, состарившись, будем смотреть на мозоли на своих руках и вспоминать молодость. А когда мозоли сойдут с рук, руки снова начнут искать работу. Уж так устроена жизнь — человек не может жить без работы!
Вечером я беру Петра Алексеевича под руки, вывожу на улицу. Его тело становится день ото дня всё легче. Даже некогда крупная голова, как у мавра, стала маленькой и костлявой. И сам он превратился в доброго, мягкого человечка с льняным пушком за ушами.
Ночью он кричал:
— Акулы, акулы!.. Они окружают меня! Славяне, «огурчиков» подбросьте!
Я давно знал весь его фронтовой жаргон: Пётр Алексеевич снова, в который раз, выходил из своего последнего окружения и требовал огонь на себя.
Утром у него открылись старые фронтовые раны…

РУССКОЕ ИЗМЕРЕНИЕ…

Мои сверстники помнят своё суровое детство, обожжённое войной. Та далёкая пора оставила след в и памяти, и в сердцах. Да разве можно забыть такое: хлебная пайка съедалось разом, хранить кусок хлеба до вечера было невтерпёж. Так хотелось есть! Тогда не осталось даже гнилой картошки. И вдруг такая сцена: пленным немцам подают хлеб…
Одни утверждают:
— Не могли люди делиться куском хлеба с врагом!
Другие убеждают:
— Пленные — всё равно фашисты! Это по их вине стало возможным наше голодное детство и смерть ближних людей. Им ещё и подавать…
Иные не желают даже знать и не хотят поверить тому, что жители голодной России делились едой с пленными немцами.
Всё было именно так! Мстить поверженному врагу — не в характере русского человека. Знаю это по себе и на том стою! Хорошо помню — жители моего города Мурома подавали милостыню пленным. Наши матери собирали для них еду по крохам, да-да — им, «фрицам» и «гансам», которых ещё недавно проклинали во сне и наяву.
Только спустя десятилетия, я окончательно прозрел и поразился тому, какой человеческий подвиг совершили наши матери: они собирали пищу на виду у нас — у голодных детей, своих кровинушек. Они не хотели, чтобы мы с малолетства очерствели душой и ожесточились сердцем.
Недавно услышал разговор о том, что выросли дети, которые не знают, что такое война? Неправда это! Войны никогда не кончаются: одни из них продолжаются в памяти живых, другие происходят и сегодня. По-прежнему множатся семьи, где появляются «лишние ложки» погибших в сражениях солдат. Они уже никогда не посадят дерево, не построят дом, не вырастят сына.
Прискорбно это! Против естества жизни…