ОТЕЦ И ДОЧЬ ВОЕВАЛИ ВМЕСТЕ

Девятилетний Кольчик посмотрел на маму и спросил:

— Папа вернется?

Мать погладила его по голове:

— Обязательно вернется.

— Ему без нас будет плохо, — сказала 17-летняя Нина, в будущем моя бабушка, — я должна быть рядом с папой.

В тот же день она побежала в военкомат.

— Хочу на фронт!

— Мала еще для войны.

— Там мой отец. Там должна быть и я.

— Иди домой, жди. Может и твое время придет.

Но ждать она не стала. На следующий день оставила на столе записку: «Мама, я уехала к папе. Нина».

Она нашла часть, где воевал отец. Тот, увидев дочь, ахнул.

А она к командиру — хочу воевать рядом с отцом — и все тут.

Слово за слово, и бабушка все-таки осталась на передовой.

Прабабка всю жизнь удивлялась: и как это Нинка, манюнька такая, смогла найти отца на фронтах Великой Отечественной войны?

Вместе с отцом Нина дошла до Берлина. Вместе праздновали Победу. Многими орденами и медалями отмечен их боевой путь. Ни прадедушка, ни бабушка ни разу не были ранены. А в Польше сфотографировались вместе на долгую память.

После войны вся семья собралась под крышей родного дома.

…Уже нет в живых ни прабабушки Полины Степановны, ни их сына Коли; умерли и прадед Тихон Иванович, и бабушка. Но осталась эта маленькая военная фотография. На память. Светлую память.

ЦЕЛЕБНАЯ КАРТОШКА

ПЕЛАГЕЯ ГУДКОВА, ВОЕННАЯ МЕДСЕСТРА И САНИТАРКА. Весна сорок первого года выдалась дружной и ранней. И нашей семье повезло: отцу, Тихону Ивановичу (мужу П.С. — прим. автора) руководство депо станции Тула — I выделило три сотки земли под картошку в хорошем во всех отношениях месте — на речке Серебрянке в районе нынешнего третьего пруда ЦПКиО им. П.П. Белоусова. Во-первых, близко от дома — мы жили в районе Клубной улицы (ныне Дм. Ульянова), а во-вторых, на пойменном месте, удобренном илом.

Мы с отцом вскопали участок быстро. Больше доставалось мне, отец пропадал на работе. Был он в то время бригадиром слесарей, а дел в депо видимо — невидимо. А сажали без его участия. Главной помощницей была дочка Нина, выпускница, да кое в чем помогал и сынок Кольчик 8-летний пострел. Самая большая проблема была с посадочным материалом — картошки на посадку просто не было. Оставалось от зимы чуть-чуть на еду. Ее же не посадить. Есть-то тогда что? Тут пригодился мой опыт. Родилась я в Мясново, а мясновские по саду-огороду имели такие наработки, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Тут они мне и пригодились.

За вечерок я с детьми вырезала у картох все глазки. Эти глазки и посадили.

Соседи смотрели на наши манипуляции с картошкой, диву давались и называли это чудачеством. Они-то в убыток себе сажали резанную на дольки картошку. И в дальнейшем, приходя обрабатывать свои участки, они непременно заглядывали на наш: как там глазки? Прорастают?

А они росли, да так дружно и мощно, что некоторые завидовали. Говорили: «Это с Полькиной легкой руки. У знахарок (а я таковой и была), все растет лучше, не в пример другим».

Обрабатывать картофельные грядки пришлось мне — отец ушел на фронт, Нина за ним увязалась, а от 9-летнего Кольчика какая помощь?

Дело близилось к сентябрю — уборке урожая, а фронт неумолимо приближался к Туле. Когда убирали картошку, над головами уже кружили вражеские самолеты. На нас бомбы не сбрасывали и на наши дома тоже. Им интереснее было уничтожить какой-нибудь важный объект, а не частные домики.

Картошка уродилась аховой. Мы с Колей замучились ее выкапывать и возить на тележке домой. Коля хныкал, симулировал, постоянно жаловался на больной живот, а я радовалась изобилию урожая: зима не будет голодной. К тому же на приусадебном участке мне удалось вырастить и огурцы, и капусту. Их я засолила в бочки. Да и по мелочам много чего насобирала.

В ту пору весь тульский женский люд отправляли копать противотанковые рвы, а мне предложили работу в госпитале. Рука у меня была легкой, да к тому же я могла наложением ладоней и боль снять. Травы разные знала и их чудодейственную силу. Бывало, до войны, если у кого какая корова или коза заболеет, звали не ветеринара, а меня. Я умела лечить живность даже от ящура. Да и люди моими советами не гнушались.

Госпиталей в Туле в ту пору было много. Под них занимали различные места — детсады, училища, храмы. Меня определили в госпиталь на улице Революции в бывшей третьей школе. Раненых сюда привозили разных — и тяжелых и не очень. Кого-то удавалось спасти, кто-то умирал на глазах. Переживать такое было очень тяжело.

Ничего не хватало: ни инструментов, ни перевязочного материала, ни еды. Бинты стирали по несколько раз, кипятили и вывешивали во дворе на веревке. Многие врачи и подсобники приносили из дома кто что мог. Но и в домах лишней мануфактуры-то не было — не разгуляешься.

В ноябре, когда шли самые ожесточенные бои за Тулу, от гула снарядов закладывало уши, а разрывов мин земля под ногами ходила ходуном, враг подошел почти к нашим домам. Иногда мы слышали даже немецкую речь.

Я стала бояться оставлять Колю дома одного и брала его с собой в госпиталь. Ему тоже нашлась посильная работенка: подать что-то, позвать кого-то.

В один из таких дней Кольчик прибежал ко мне, схватил за юбку и заплакал. Что с тобой, спрашиваю. А он сквозь слезы: «Там, похоже, нашего папку привезли».

У меня ноги подкосились, но я справилась с ударом и поспешила за Колей.

Тяжелораненый оказался незнакомым нам человеком. Он был молод и очень слаб. Врачи сделали ему операцию, но сомневались, что он дотянет до утра следующего дня.

Я склонилась над ним, погладила по голове. Неожиданно парень пришел в себя, посмотрел мне глаза и попросил: «Поесть бы».

Сердце мое так и екнуло. Я знала, что поесть и попить просят в двух случаях: перед смертью и когда больной идет на поправку. Но о поправке этого бойца не могли быть и речи.

Воля умирающего закон. Я отпросилась на время у главврача и побежала домой. Достала из подвала картошку и отварила в чугунке. Завернув в старую телогрейку, вернулась в госпиталь и покормила умирающего, благо, что тот был в сознании. Боец наелся, поблагодарил меня и отключился. Похоже, часы его были сочтены.

Каково же было мое удивление, когда утром следующего дня мне сообщили радостную новость: кризис миновал, малый поборол смерть и пошел на поправку.

Медицинские работники смеялись: «Это твоя картошечка почище любых лекарств сделала доброе дело». Но я-то знала, что в чуде, совершенном в госпитале, была доля участия каждого. Но и живительную силу картошечки я не отрицала.

СЧАСТЛИВЫЙ ЭШЕЛОН

ТИХОН ГУДКОВ, ветеран Великой Отечественной войны. В апреле 1941 года беда в нашу семью пришла негаданно, откуда ее и не ждали: у Нины обнаружили туберкулез. Врачи лечили, мать знахарствовала, как могла. Девка шла на поправку, да не так шибко, как хотелось. Я ходил чернее тучи: настроение никакое.

Мое состояние заметил начальник депо, поинтересовался: что да как? В общих чертах мне пришлось обрисовать ему обстановку.

— Что нужно для дочери? — спросил он.

— Врачи советуют отправить Нину на лечение в санаторий в Пущу-водицу под Киев, но путевки-то не достать.

Косарев выслушал меня, кивнул головой.

— Иди, Тихон Иванович, работай.

А уже на следующий день пригласил к себе.

— Выделяем мы твоей дочке бесплатную санаторную путевку в Пущу. Собирайтесь.

В семье от радостного сообщения все взошлись. Счастья не было предела: путевка давала надежду на полное выздоровление.

Картошку посадили, и Нину в дальний путь отправили. Через три недели она приехала с лечения посвежевшая и повеселевшая. О туберкулезе полагалось забыть.

На июньском заседании профкома Косарев сказал, что в Пущу выделили еще одну путевку, и предложил отдать ее нам.

— Девка на водах да в сосновом лесу поправилась, но стоит закрепить этот результат. К тому же Тихон Иванович наш орденоносец и отличный работник. Кому же помочь, как не ему.

Никто не спорил, и мы вновь отправили Нину в Пущу.

О том, что началась война, первой узнала мать. Она привыкла вставать засветло и копаться в саду.

— Отец, — сказала жена. — Война началась. — Немцы Киев бомбят. Там наша Нинка.

— Что делать?

— Тебе за ней поехать придется.

Я кивнул.

На работе меня отпустили — понимали сложность момента.

Я быстро собрался и поехал.

До Киева и Пущи добрался без труда, но как назад возвращаться — вот вопрос. На поезда не сесть — беженцев видимо-невидимо. Конечно, у меня, как железнодорожника, преимущества. Но и тут незадача: ушли к Москве несколько эшелонов, но немецкие самолеты разбили их все. Начальник станции посмотрел на меня и сказал:

— Собирайся. Сейчас пойдет последний эшелон. Больше не будет. Повезет, до Москвы доберешься, а нет… — и развел руками.

Только мы разместились в вагоне, начался ливень. Люди ворчали, ругали погоду, а я ликовал.

— Что вы смеетесь, — удивилась соседка.— Чему радуетесь.

— В дождливую погоду самолеты не летают. Похоже, нам удастся добраться до Москвы.

И я оказался прав. На всем протяжении пути наш счастливый эшелон сопровождал дождь, и не один вражеский самолет ни сбросил на нас ни одной бомбы.

На пути следования эшелона мы видели из окон развороченные взрывами составы, у железнодорожного полотна лежали убитые. Но нам повезло. Наверное, высшим силам было угодно, чтобы мы с дочкой выжили и встали плечом к плечу на защиту Родины.

ФОТО НА ПАМЯТЬ

НИНА ГУДКОВА, ветеран Великой Отечественной войны. Так случилось, но в декабре 1942 года дали мне краткосрочный отпуск на родину. Прибыла я в Тулу к маме и брату. Радости встречи не было предела. И маме очень захотелось сфотографировать нас с братом вместе на память.

Мама всегда боялась, что Кольчик отобьется от рук. Для того чтобы этого не произошло, считала она, ребенка следует увлечь каким-либо интересным делом. И этим делом для Кольчика может стать фотографирование.

Сказано — сделано. Первый фотоаппарат брата назывался «Смена». Мама выменяла его на картошку. И к моему приезду в отчий дом в нашей семье появился фотоаппарат.

Мама посадила нас рядом, проконсультировалась у Коли по вопросу съемки и нажала кнопочку. А потом еще раз десять. Она боялась, что снимок окажется неудачным или у нее ничего не получится. Но ее опасения оказались напрасными. Снимок получился. Бабушка поставила его в горку и всю войну любовалась нашими изображениями.

А что касается Коли, так он действительно увлекся фотографией, правда, на любительском уровне. Так что истоки его мастерства зародились еще в военные годы. И мама оказалась провидцем: ребенок настолько увлекся фотографией, что думать не думал о каких-то плохих компаниях и никчемном времяпрепровождении. Фотография отнимала у ребенка достаточно много времени.

МОЛДАВСКИЙ КАРАВАЙ

НИНА ГУДКОВА, ветеран Великой Отечественной войны. В войну это было. Наша армия вошла в Молдавию и победно продвигалась вперед. Наступательная скорость была настолько высока, что полевая кухня к линии фронта не поспевала. Бойцам приходилось довольствоваться сухим пайком. Но вскоре и тот закончился.

У нашего отряда оставалось в НЗ несколько банок вкусной и очень калорийной американской свиной тушенки, но не будешь же есть ее без хлеба. Молодые голодные парни смотрели на нее с отвращением. Дескать, сам не «ам» и другим не дам. Вот и вся тушенка. Без хлеба — бесполезный продукт.

Как-то поутру довелось мне проверять линию связи, проложенную от штаба дивизии до передовых позиций. Пробежав по проводу от точки к точке по буеракам, болотцу и перелеску, я возвращалась в распоряжение отряда. Очень устала. И тут неожиданно в стороне среди утреннего густого тумана показалась белая аккуратная хатка, а чуть вбок от крыльца виднелась лавочка.

Я поспешила к ней, присела на чуть сырые и холодные доски, откинулась на спинку и блаженно развалилась. По телу пробежала волна неги и удовольствия.

И тут я уловила ни с чем не сравнимый запах свежеиспеченного ароматного хлеба, и сглотнула слюну. Мои глаза невольно устремились к хатке, в которой хозяйка занималась выпечкой хлеба. Невольно вспомнила свой родной дом и маму, которая пекла в русской печи пироги и ватрушки.

Неожиданно дверь в домике скрипнула, и на пороге показалась пожилая женщина, одетая во все черное. В руках она держала белоснежное полотенце, вышитое красными петухами. На нем лежала большущий калач, больше похожий на каравай.

Женщина подошла ко мне, заглянула в глаза, развернула полотенце и протянула мне огроменный хлебец. Я приняла подарок. Ничего не говоря, женщина развернулась и ушла в дом.

Я смотрела на здоровенный ароматный горячий каравай и не спешила есть. Хотелось насладиться запахом, видом этого чуда. Но голод не тетка.

Откусив кусочек хлебушка от целого каравая, я немного подержала его во рту как дорогое терпкое вино, стараясь определить купаж, и только после этого принялась жадно, плохо разжевывая глотать. Вспомнила о друзьях-товарищах, голодных и злых, но остановиться не смогла и с жадностью умолотила весь подарок.

Хоть и сытое брюхо к страданьям глухо, раскаяние все же наступило, да поздно — от хлеба ни крошки не осталось. Съела все и ребятам не оставила. Насытившись, мне стало стыдно, да так стыдно, что горячая волна прилила к лицу и шеи. Казалось, что и под гимнастеркой тело горело от раскаяния. Правда, такое могло случиться и от сытной еды.

Неожиданно дверь в хатке вновь скрипнула. На порог вышла та же хозяйка. Теперь она несла мне целых два каравая. Положила их на лавку, и, не говоря не слова, удалилась.

Я была настолько ошарашена и удивлена, что и поблагодарить женщину не удосужилась.

Оцепенение прошло быстро, да и усталость как рукой сняло. Я положила хлеба в пустой вещмешок, болтавшийся на спине, и поспешила к своим. Летела как на воздусьях.

Несколько раз оглянулась на дом. Хозяйка на порог не выходила, хотя я видела, а может мне это только показалось, но шторка на окне несколько раз отдергивалась. Похоже, женщина смотрела мне вслед. Запоздало раскаявшись, я поклонилась этому дому и ее обитателям.

С той поры воды не мало утекло. Но тот вкус свежеиспеченного хлеба и ни с чем ни сравнимый аромат до сих пор преследует меня. Всякую выпечку после войны мне довелось вкушать, но ничто не шло в сравнение с тем военным молдавским караваем.

ПИСТОНЧИКИ

ВЕРА ЧУМАКОВА. Сколько себя помню, в нашем доме была швейная машинка «Зингер». К ней прилагалось множество лапок и всяких других прибамбасов. Все они лежали в двух выдвижных ящичках, укрепленных по краям машинки. В самом раннем детстве, да и позже, я любила копаться во всяких там ленточках, коробочках, ниточках и прочем необходимом для шитья и рукоделия штучках. Но особенно меня привлекали два черных текстолитовых круглых пенальчика. В одном бабушка хранила иглы для шитья, в другом — машинные. В каждый из них входило ровно по десять иголок. Домочадцы называли их игольничками, но чаще, как бабушка, — пистончиками.

Я очень сожалела, что их было всего два. Мне хотелось, чтобы все иглы были разложены по номерам во множество пистончиков. Приставала к бабушке и маме с расспросами: «Где они их купили?» Но мои близкие отмахивались от меня, говорили, что не помнят. Став постарше, я взяла один из них и проехала по всем магазинам, где были галантерейные отделы. Но продавцы только плечами пожимали. Нет, дескать, таких в продаже, да и никогда не было.

Как-то раз, отправляясь на экскурсию в Москву, я захватила с собой один пистончик и предъявила его продавцу в магазине. Но и московский работник торговли ответил мне, как и тульские: таких не было и нет.

Желание иметь множество таких игольников меня не покидало. И тогда бабушка, наблюдая за моими безрезультатными попытками, открыла тайну: дед и мама — участники Великой Отечественной войны — привезли интересующие меня штучки из Германии. Поэтому в России их нет, и, пожалуй, не будет.

Такой ответ меня не удовлетворил, я посокрушалась, посокрушалась, но поиски прекратила.

Летом прошлого года мне удалось посетить комнату боевой Славы в поселке Скуратово под Тулой. Ольга Гульцева, руководитель поисково-патриотического объединения «Память» рассказывая об истории экспонатов, которые были найдены поисковиками на местах раскопок, неожиданно для меня взяла в руки маленький черный пенальчик.

Я глазам своим не верила: он тютелька в тютельку был как те два, что служили игольниками в нашем доме. И назывался он смертный медальон. Его в начале Великой Отечественной войны полагалось иметь каждому солдату и офицеру.

Меня холодным потом прошибло. Я стояла как каменная. Так вот какие пистончики были в нашем доме, и почему их было всего лишь два.

Позже, размышляя о пережитом, я вновь и вновь задавала себе вопрос: почему мне никто не сказал правды о происхождении этих игольников?

Вскоре нашла ответ.

В нашей семье не любили вспоминать о войне. Будучи школьницей, я просила деда и маму придти к нам в класс и рассказать о тех трудных годах, о войне, о пережитом, но они категорически отказывались. А дед как-то сказал, что на войне не только приходится защищать свое Отечество, но и убивать врага. Война и совесть несовместимы. Поэтому и правды о пистончиках мне не говорили, но как память о пережитом в доме держали.

НАГРАДЫ

Ни дед, ни мама о войне вспоминать не любили. С фронта домой они вернулись победителями, надели ордена и медали и их головы кружил запах победы.

Но отец народов сказал «нет». Он один победитель над победителями. И спрятали бойцы и офицеры награды в сундуки. А вскоре была отменена и доплата за них. Женщин начали называть фронтовичками, вкладывая в это понятие совеем иной смысл. И многие стали скрывать, что они воевали. А значимость боевых наград настолько упала, что их, как простые побрякушки, отдали играть детям.

Так и в нашей семье случилось.

Мы, малыши, курочили эти медали и ордена как могли, ломали и портили, а то и вовсе теряли. Но на одну из наград был наложен запрет. Это орден Трудового Красного Знамени, который получил наш дед, Гудков Тихон Иванович за самоотверженный труд в депо. Его считали настоящим и детям в руки не давали. У этого ордена, по мнению членов нашей семьи, оказалась совсем другая, высшая проба. Так и сохранили. Правда, до поры, до времени.

После дефолта девяносто восьмого года осталась я без работы, без помощи от родственников. А сына-подростка нужно было кормить. Я продала все ценное, что было в доме. Но богатства на сытую и долгую жизнь не хватило. Тогда-то я и продала дедов орден, полученный им за самоотверженный труд на благо Родины. На вырученные деньги мы смогли прожить некоторое время и подняться, выкарабкаться из болота. Так что орден за труд оказался для нашей семьи спасением.

Когда я прихожу на могилу к деду, всегда прошу прощение за свой поступок и благодарю. Ведь это он своим самоотверженным трудом на благо родины даже оттуда, из небытия, помог нам выжить в трудное время.

Спасибо тебе, деда.

ТРОФЕИ

С войны принято возвращаться с трофеями. И наши два бойца Советской Армии вернулись не с пустыми руками. Мама привезла два платьица — крепдешиновое салатного цвета и черное из панбархата, а деда — картину маслом.

Мамкины платья я очень любила. Когда она надевала одно из них и шла со мной на прогулку в парк, мне казалось, что все обращащют на нас внимание. Уж очень они ей были к лицу.

Мама очень берегла эти платья, одевала только по праздникам и «на выход». Их качество было настолько высоко, что они успешно «дожили» до семидесятых годов и перешли ко мне. И щеголяла я в них с гордо поднятой головой. И выглядели они, несмотря на возраст, очень модными, современными и совсем как новыми. А как мне завидовали подруги. Так что мамины трофеи даже мне доставили радость и счастье.

Иное дело картина. О ней разговор особый. Сколько себя помню, эта мазня маслом висела у нас в передней комнате. Размеры ее были внушительны. Картину обрамляла огромная багетовая рама, а от пыли защищало толстенное стекло. Это массивное великолепие держалась низом на двух здоровенных гвоздях, а к третьему привязывалось веревкой, больше похожей на канат.

Два раза в год ее снимали, протирали раму и отмывали стекло.

К слову сказать, мама была отменной чистюлей, и помимо каждодневных уборок устраивала две генеральные — под Новый Год и Пасху.

Какой-то неизвестный художник запечатлел на этой картине букет с цветами. Цветов было семь: четыре темно-бордовые розы и три белоснежных калины. Стояли они в небольшой вазочке. И вся эта красота раздражала меня неимоверно. Написана картина была так неумело, по-детски неуверенно и просто бездарно, что хотелось взять ее и сжечь. А иногда мне казалось, что эта махина рухнет вниз и кого-нибудь придавит. Но на это с позволения сказать «произведение искусства» было наложено табу, и мне приходилось ее терпеть.

Почему она так дорога деду? С таким вопросом я часто на него наседала, но он или отмалчивался, или уходил от ответа. Но когда я подросла, он поведал мне историю этого творения...

Советская Армия с упорными боями вошла в Германию и медленно, но настойчиво продвигалась к Берлину. В каком-то маленьком немецком городке, название которого дед не запомнил, бойцы спустились в подвал для зачистки. В одно из помещений тусклый свет проникал сквозь маленькое оконце. Здесь дед увидел пацана лет пятнадцати. Одной рукой он прижимал к груди свернутую в тубу картину, написанную на картонке, и коробку с красками, а в другой держал пистолет. Он целил себе в висок, но нажать на спусковой крючок не решался, и плакал.

— Что ты делаешь, малец, — сказал дед и отобрал у пацана оружие.

Тот прижался к дедовому плечу и завыл в голос. Сквозь истерику повторял: «Danke». За что благодарил? Да кто ж его знает. Немчура.

Дед вывел малого из подвала, подвел к солдатской кухне, которая удивительным образом поспела за наступающими бойцами.

Кашевар навалил в миску каши и протянул мальчишке. Немчик принялся жадно есть, устроившись рядом с такими же мальчишками. Они, как загнанные зверьки, в страхе косились по сторонам и уплетали кашу.

— Надо ж как изголодались, — сочувствовал дед, — ну кормитесь, кормитесь…

Он собрался было уходить, но пацаненок отложил в сторону миску с едой, подошел к деду и вручил ему свою картину, которую прижимал к груди как самое ценное. Дед взял подарок и удивленно произнес:

— А немчура-то может быть благодарной.

Война еще не закончилась, дед продолжал воевать и бережно хранил подарок. И домой его привез, и в красивую раму определил, на стену повесил. Как память о пережитом.

Пока дед был жив, была «жива» и картина. После его смерти аккурат на сороковой день она неожиданно упала и разбилась. Мы были рады, что никого не придавала. А я так радовалась больше всех: рама, стекло и сама картина, написанная маслом по картону, не подлежали восстановлению. Почти за сорок лет картон истлел, а при падении битые стекла располосовали эту «красоту». А может картина просто не захотела «жить» без деда?! Вопрос, конечно, интересный, но кто на него даст ответ?

ЗА РОДИНУ!.. ЗА СТАЛИНА!..

Иногда за чаем деда и мама касались одной темы — призывов, с которыми бойцы в войну шли на бой. Дед уверенно говорил:

— Мы не разделяли эти два призыва. И шли и за Родину, и за Сталина.

Мама уверенно протестовала: нет, только за Родину.

Дед не унимался:

— И за Сталина тоже.

Мама весомо аргументировала:

— Ты в атаку когда ходил? Ты при штабе служил. В атаку ходила я. И кричали мы: за Родину.

— С кем ты в атаку ходила? — не унимался дед. — Со штрафниками. Они политические, из тюрем отпущенные. За что им Сталина любить? А весь народ поднимался в атаку с именем вождя.

Спорили они долго. Каждый приводил все новые и новые аргументы и стоял на своем. Дед сдавался первым.

— Оппортунистка! — кричал он и выходил из-за стола.

Спор прекращался, но через несколько дней вспыхивал вновь с новой силой. И так из года в год. У каждого своя память.

ВСТРЕЧА С ПРОШЛЫМ

Поезд Москва-Калининград неспешно катил по путям.

— Скоро Клайпеда, — объявила проводница.

Мама вышла из купе в коридор и стала пристально вглядываться в окно. Неожиданно она встрепенулась.

— А вот и Мемель. И кирха. Она еще стоит.

— Какой Мемель? Клайпеда это, — поправила я.

— Это сейчас Клайпеда, а тогда Мемель. И город, и река. А из той кирхи в войну я вызывала огонь на себя, а в реке тонула. Снаряд попал в лодку, на которой мы переправлялись. Ребята еле вытащили. Никогда не думала, что тонуть так легко. Перед глазами проплывает вся жизнь, как в киноленте.

Она притихла, задумалась.

Я не мешала ей вспоминать. Иногда человеку нужно побыть наедине с самим собой и своими воспоминаниями.

Город, куда мы прибыли, она по старинке называла Тильзитом, от моста Луизы, перекинутом через Неман, долго не могла отвести взгляд.

— Как все изменилось. А ведь и здесь я в войну бывала. Мы эту реку форсировали.

— А в Немане не тонула?

Мама улыбнулась.

— Нет. Я тонула лишь в Мемеле, Одере да на нашем пруду.

К слову сказать, за всю жизнь мама таки не научилась плавать.

На обратном пути мама не подошла к окну поезда. А я долго стояла и смотрела на места, где прошла мамина боевая юность и представляла, как все это было