ЛЕНКА В ОСВЕНЦИМЕ

Однажды во время облавы на базаре Лeнку схватили. В товарном вагоне, полном девушек, угоняемых в Германию, Ленка чувствовала себя умнее и опытнее всех. Ей были непонятны чужие слезы, непонятна тоска девушек по родной земле. Она не чувствовала боли разлуки с родными и страха перед чужбиной и рабством. Она старалась показать им своё превосходство.
— Эх вы, дурочки, что вы понимаете в жизни?!
Очень хотелось сказать им, какая она храбрая, неунывающая. И она хвастала. Рассказывала о себе, о своей жизни, о том, что было и чего никогда не было. Девушки услышали о том, как она бежала из пяти детдомов, как обманывала работников милиции, как сидела в тюрьме, как бежала из колоний, как ловко обманывала доверчивых людей. Девушки на время забывали о своем горе и слушали Ленку. А Ленка хвасталась самозабвенно. Каждый день она придумывала новые подвиги и сама себе казалась уже не просто Ленкой-воровкой, а какой-то невероятно смелой, ловкой и неуловимой героиней.
Вот и Германия. Ленку отдали в прислуги к фройляйн, отец которой служил где-то во Франции и которая жила одна. Относилась она к Ленке неплохо, кормила сносно, иногда даже удосуживалась с ней разговаривать. Ну, а работать... Для этого ведь Ленку и привезли в Германию, чтоб она работала. А это она умела. Так что же с Ленкой случилось? Почему ей здесь плохо?
А было очень плохо. Все стало ненавистным: и красивые с сияющей мебелью комнаты, которые она ежедневно убирала, и чистенький садик с яркими цветами и зеленой травой, которую она ровно подстригала, и даже собственная коморка со старой деревянной кроватью. А ненавистнее всех была фройляйн, которая говорила на какой-то странной смеси из разных языков, но Ленку не понимала и никогда не слушала. А ведь вначале было так: вошла Лeнкa и ахнула — таких хором в жизни не видала. Но скоро они стали тесными; никуда не выйдешь, слова некому сказать. Кругом люди, а она для них что собака приблудная. Приходят к фройляйн гости и рассматривают Ленку, как обезьяну в зоопарке. Смотрят, смеются, о чем-то по-своему говорят. Однажды не выдержала — показала кукиш. Но они не поняли, еще больше смеются. Поругаться бы с кем-нибудь, что ли — с тоской думает Ленка, — а то вроде и не человек я. Ничего здесь нельзя. Нельзя выйти за порог, нельзя ни на миллиметр передвинуть кресло, нельзя дать траве отрасти чуть выше положенного, нельзя даже сесть туда, куда тебе хочется.
Вce эти «нельзя» плотной стеной окружили Ленку. С каждым днём она острее и острее чувствовала, что все здесь её гнетет, что она, в недалеком прошлом своенравная, свободная и озорная Ленка-воровка, стала рабыней. Птице отрезали крылья. Надо бежать. Скорее бежать отсюда. Надо скорее спасаться, уйти от этого душного, угнетающего мира.
Но вдруг Ленке страшно стало: куда идти? Как бежать? Придется с людьми встретиться — языка не знает. Здесь не зайдешь в какой-нибудь дом, не разжалобишь сердобольную хозяйку рассказом о своем сиротстве, здесь не у кого переночевать. 3дecь нет милиции, куда можно придти с повинной, поплакать, пообещать, что с прежним будет покончено. Очень плохо было Ленке. Ничто её не радовало: ни теплый летний день, ни солнце, ласкающее каждую травинку, каждый стебелек в маленьком садике. Ей оно казалось злым и ехидным: смотри, мол, как нарядно, как красиво, но все это не для тебя. И нежные бархатные лепестки розы, и пышный пион, и каждая изумрудинка травы — все это твои хозяева, всем ты им подвластна.
Ленка сидит на траве, рука с большими садовыми ножницами вяло опущена. Голова полна мыслей. Мыслей много, а выхода все еще нет.
Пришла фройляйн, что-то говорит. Ленка смотрит в красивое бледно-розовое лицо, в круглые деланно-удивленные глаза, смотрит на длинные золотистые локоны, подпрыгивающие при каждом слове. Смотрит и ненавистью захлебывается. Рука с ножницами сама поднимается.
— Ах ты, гадина!
Фройляйн пронзительно визжит, убегает. Через несколько минут за Ленкой приехала полиция.
Так Ленка попала в Освенцим.
И вот она стоит перед нами, длинная, худая. Костлявые руки торчат из рукавов полосатого платья. Стриженая голова как яйцо. Большие зубы не дают рту закрыться. Дерзко смотрят маленькие синенькие глазки. А ругается как! Скажет бранное слово с наслаждением, и глазки весело спрашивают: ну, как мы умеем?
На наре нас было 12. Все молодые, почти дети, все ненавидящие фашизм и все восставшие против него, каждая по-своему. В лагере мы были новичками. Мужества и молодого безрассудства у каждой было много, а простой житейской смекалки не хватало. Голодали отчаянно. Однажды Ленка сказала:
— Ничего, девчата, проживем, — и пошла на промысел.
Вот четыре женщины-заключённые, работающие на эсэсовской кухне, несут большой котел-термос с супом для надзирателей. Женщины идут медленно: котел тяжелый. От него идет такой запах, о котором узники даже и во сне не смеют мечтать. За женщинами с котлом бежит Ленка, путается в длинном полосатом платье, в руке тускло поблескивает старая консервная банка. Она догоняет их. Рука с банкой быстро опускается в котел, пробивает золотистую корочку жира, окунается до самого плеча: надо взять поглубже, на дне суп гуще. Через мгновение Ленка бежит уже обратно. Банку держит перед собой крепко, обеими руками. С pyкава струйками стекает суп, спадают прилипшие к нему кусочки макарон
Не глотнув ни капли, Ленка приносит суп на нары:
— Нате, девчата, ешьте.
Лицо её сияет, маленькие глазки весело просят: «Ну, похвалите же меня!». Строго по очереди каждая из нас черпает ложкой и ест.
У эсэсовской кухни выгружают хлеб. Несколько человек по цепочке из рук в руки передают свежие, пахнущие буханки.
Тут же вертится Ленка, — ей каким-то образом удалось проникнуть сюда — вдруг в руке у неё появляется буханка, мгновенно исчезает под длинным платьем, и уже быстро-быстро мелькают Ленкины грязные пятки.
Каждая из нас получает по равному кусочку. Мы отговаривали Ленку от этих вылазок. Удерживали ее. Отказывались от её угощений, но она упрямо, сама до них не дотрагиваясь, где-то прятала, а на следующий вечер опять доставала. Мы понимали, что за это она может поплатиться жизнью, но ничего не помогало. Ленка только сердилась:
— Неужели вы, дуры, не понимаете, что нам надо выжить, на зло им, собакам, на зло.
После бесконечной, изнурительной и бесполезной работы, после побоев, после длинных часов стояния под дождем или палящим солнцем во время переклички, после страшных зрелищ умирающих людей, груд трупов, дымящих труб крематориев единственными светлыми минутами 6ыли ночные воспоминания о прошлом. Лежа друг на дружке на тесной наре, мы шепотом рассказывали о доме, о школе, о праздниках. Самыми интересными были Ленкины рассказы. Она говорила о колонии. Всей её воровской жизни как будто и вовсе не было. Она описывала чистые просторные спальни с веселыми занавесками и белыми кроватями. Описывала мастерские, в которых она работала. Нет, не швейные. Правда, девчата там, в швейных работали, но было несколько отчаянных, те с мальчишками столярничали. Делали мебель: столы и парты. И она, Ленка, там в школе училась, а за работу премии получала и сама табуретки делала. А какой у них был начальник — родной человек.
Ленка рассказывает, и ей самой кажется, что всё тогда было прекрасно, что там у неё не было никаких огорчений, что лучшей жизни, чем в колонии, для неё и быть не могло.
О том, что «селекцией» в лагере называют отбор людей в газовую камеру, на смерть, мы уже знали, но сами еще этому не подвергались и ни разу не видели. Первая селекцию увидела Лeнкa. Она, как обычно, слонялась по улице. Вдруг появились надзирательницы, начали всех загонять в бараки. Ленка спряталась в уборной, через окошечко стала наблюдать за происходящим. Она поднялась на цыпочки — окошко высоко.
— Вот, какие-то чины появились на лагерной улице. Комиссия, что ли?
Чины направились к одному из бараков, оттуда выгнали всех женщин, заставили раздеться и голыми стать в одну шеренгу. Одежду они должны были держать на вытянутых руках. Ленка оцепенела. В голове пронеслась мысль — селекция. Она грудью прижалась к стене, судорожно ухватилась за решетку, с ужасом смотрит на чудовищное зрелище на улице. Эсэсовцы медленно проходят перед шеренгой голых женщин. Возле каждой — останавливаются, заставляют поворачиваться, пальцем проводят по ребрам. Одну посмотрят — идут дальше, другую посмотрят — за руку вытаскивают из шеренги, что-то в ней не понравилось им.
Вот вытащили пожилую женщину, за ней бросилась с криком молодая. «Мать» — поняла Ленка.
Дочь прижалась к матери, её хотели оторвать, пинали ногами, но обе как будто приросли друг к другу. Обнявшись, молча, они переносили истязания, и казалось, какая-то сверхъестественная сила удерживает их на ногах и не даёт упасть перед мучителями.
Селекция кончилась. Отобранных женщин, среди них мать с дочерью, увезли в крематорий. Эсэсовцы ушли.
Ленка вернулась на свою нару. Впервые в лагере она плакала. Плакала — зло, глотала слёзы, материлась, рассказывала:
— Понимаете, как скотов? Вот состарилась лошадь, исхудала, работать не может, и её на убой... Ну, скажите же, за что? За что?..
Вскоре я заболела тифом, меня увели из барака. Ленку я не видела больше года, ничего о ней не знала. Прошел год. По заданию подпольной организации сопротивления время от времени мне приходилось бывать в одном из бараков у наших людей.
Однажды, когда я собиралась уже уходить, меня кто-то тихо окликнул. На наре лежала Лeнкa. Лицо её было страшное. Зубы еще больше торчали из полуоткрытого рта, вместо щек — темные впадины. Единственное живое на этом лице — это были глаза, они казались больше, чем прежде, но в них таилось прежнее Ленкино озорство.
Вот уже три недели, как она вернулась из лагерной больницы, но так ослабла, что поднимается с трудом. Ленка держит меня за руку, шепчет, торопится:
— Ты только мне скажи, наши скоро придут? Я ведь знаю, что ты скажешь. Я тебя давно здесь вижу, всё понимаю. Не хотела раньше звать — боялась спугнуть. Нет, не тебя, а тех, к кому ты приходишь. Они-то меня еще не знают. Ты только скажи, скоро ли? Эх, скорее бы! Вот я бы тогда зажила совсем иначе! Вот увидишь, Ленка еще покажет, как надо жить по-настоящему! Ты еще скажи, что надо делать. Я всё сделаю, вот только чуть окрепну, ты же знаешь — я ловкая…
Через два дня неожиданно начали эвакуацию лагеря. Я побежала к Ленке. В бараке её уже не было, её отправили с первым транспортом. Больше я её никогда не видела