ПОСЛЕ ОСВЕНЦИМА. СОТРИ ПАМЯТЬ ОБ АМАЛЕКЕ!

Последняя мамина фотография, датированная 25 маем 1992 года, никогда не была проявлена или напечатана. Она существует только в моей памяти. Там мама лежит на железной кровати Барановичской городской больницы с удивительно спокойным, умиротворенным лицом. Как будто просто пришло время отдохнуть после невыносимой работы.
Сердце тоже имеет свой ресурс.
За несколько минут до смерти она поцеловала меня, словно перед долгой дорогой и тихо сказала: «Мне жалко тебя, сыночек». Всего пару часов до этого я ездил домой, чтобы привезти всякие медицинские приспособления и лекарства, которые мы заготавливали в то непростое время крушения советской империи, зная, что в больнице может чего-то не оказаться в нужный момент. Плакал в одиночестве от бессилия чем-то помочь. Между рядами маминых любимых книг.
Книг было много. Большинство из них было расставлено по самодельным полкам, которые собрал папа из найденных где-то на аэродроме кусков дюралевых труб и покрытых лаком сосновых досок. Явственно вспоминается смолистый запах от выпиливаемых из досок кругляшков. Родители очень любили друг друга, и папа с удовольствием поддерживал и разделял все мамины увлечения.
Так мама больше всего и запомнилась — стоящей рядом с полками книг. Она не только очень любила читать, но и старалась поделиться богатством своего знания с другими. Не мыслила себя без какой-нибудь общественной деятельности. Много лет она была бессменным председателем Барановичского клуба библиофилов. Постоянно организовывала всевозможные мероприятия, встречи с писателями, художниками. Маме пришлось даже завести настоящую картотеку — так велико было число читателей нашей домашней библиотеки. Вот пример публикации о маме в местной газете «Знамя Коммунизма»:
«Глядя на лицо этой женщины, невольно думаешь, что она пережила, какой след оставили невзгоды войны в ее душе. Но ничто — ни концентрационный лагерь «Освенцим», из которого она бежала в апреле 1945 года, ни тяжелая лагерная жизнь, где она принимала активное участие в организации Сопротивления, — не сломили стойкого характера простой девушки.
Может быть, с тех пор и утвердилась эта жажда к жизни, общению.
Нынче Евгения Матвеевна Цыплакова работает корректором в городской типографии. В её квартире всегда многолюдно. Тянутся ребятишки к ней, делятся всеми своими секретами, и для каждого из них есть у нее совет и пожелание. А какое восхищение у ребят не только Северного микрорайона, где она живет, но и поселка текстильщиков вызывает домашняя библиотека Евгении Матвеевны, Здесь более пяти тысяч книг — произведения классиков, редкие издания. Искусству, в частности, живописи, отведена значительная часть книжных полок. И ребята из дворового клуба «Каравелла» на своих заседаниях учатся понимать прекрасное, учатся жизни. В частности, дети с увлечением знакомятся с репродукциями картин великих художников, а Евгения Матвеевна рассказывает им историю создания того или иного произведения. Такой уж беспокойный характер у этой женщины, по призванию педагога и организатора».
Клуб «Каравелла» официально был прописан в мусоропроводе. Точнее, в нашем 9-ти этажном доме мусоропровод почему-то был снабжен дверцей только на нечетных этажах, и мы оккупировали бесполезную комнату сразу за лифтом на 4-ом, периодически пресекая попытки предприимчивых соседей устроить там частный склад.
Соседи очень уважали маму. Какой-нибудь соседский уголовник и пропойца мог часами смирно сидеть у нас на кухне, изливая душу и слушая мамины советы. Один мой друг, верующий иудей, верящий в каббалистическое учение о переселении душ, предположил, что возможно в ней воплотилась душа какого-то цадика (праведника, который является не формальным толкователем религиозных законов, а руководителем и оракулом в житейских делах). Но мама никогда не была религиозной. Хотя рассказывала, что в семье сохранялась легенда о том, как её бабушка была представлена русскому царю Николаю II как единственная в своем роде женщина — знаток талмуда. Это произошло во время пребывания Ставки Верховного Главнокомандования в Барановичах в начале Первой мировой войны.
Для детей из нашего дома не было большего авторитета, чем «Евгеша» — так за глаза называли маму ребята. Почти семь лет мама вела ребячью «Каравеллу» по бурному морю подростковой жизни. Все тянулись к ней, возбуждая во мне чуть-чуть затененное ревностью чувство гордости. Не стоит и говорить, что каждый из ребят мог рассчитывать на мамину помощь не только с уроками, но и с любыми проблемами, зачастую совсем не детскими. Она была грамотным, талантливым педагогом. Красной нитью в ее рассказах и любимой темой наших разговоров всегда была дружба, взаимопомощь, преданность общему делу. Это не удивительно ведь по сути — именно это помогло выжить девочке-подростку Жене Брук в концлагере Освенцим.
А еще в Рязани, в военном городке Дягилево, где мы жили до выхода папы, майора Дальней авиации на пенсию, мама организовала в нашей школе №21 кружок «Поиск». Один из папиных сослуживцев, сотрудник, а потом и директор музея Дальней авиации Ю. Ермаков поведал маме историю о летчике, летавшем на самолете, подаренном его отцом.
Мы с ребятами, под чутким маминым руководством рассылали запросы в различные инстанции. Сработала публикация в «Правде». Оказалось, что летчик Петров жив. Он откликнулся и помог создать музейную экспозицию о нем и его отце Ермолае Логиновиче.
Разбирая домашний архив я обнаружил странички маминого дневника, который она вела в начале своей учительской карьеры, когда преподавала иностранные языки в средней школе:
«15 октяьря 1953 года.
Вчера была чудесная минута в моей жизни. Бежала в школу у ворот взглянула вверх, к окнам своего класса. Оттуда выглянул Киселёв. Как он мне обрадовался! С таким восторгом крикнул: «Ребята, Евгения Матвеевна, ой, Евгения Матвеевна идет!» Столько радости, столько любви ко мне было в его голосе. Даже не верилось. Этот Киселёв, который еще недавно с цинизмом взрослого, много знающего человека, смотрел на тебя. А сколько радости было во всех возгласах, раздававшихся после этого из класса!
Это для меня было лучше и ценнее всех похвал директора и завуча. В этот момент я себя почувствовала такой счастливой!
Зашла в учительскую, стала раздеваться. Вдруг распахивается дверь, стремительно входит разъяренная Ида Моисеевна, тянет за собой Журомского. У меня сердце сжалось: что-то натворил. Не обращая внимания на меня, она обратилась к завучу
— Пусть он расскажет, что наделал.
Мы все пошли в кабинет завуча. Оказалось, что Олег с Лосевым вложили гвоздь в розетку и сделали замыкание. Алик сразу сознался, «выдал» Лосева. Я его вызвала тоже. При «очной ставке» Алик открыто его изобличал. Лосев вилял. А я все же не пойму, кто из них хитрее, кто честнее. Журомский еще с прошлых лет — прославленный хулиган. А все же к Лосеву у меня душа не лежит.
Чувствую, что Алик хочет быть хорошим, вот уже несколько дней видно, что он учит уроки дома, на занятиях лучше сидит. И вот опять беда. Кажется, что он сам не рад. Совесть мучает меня — может быть я несправедлива к Лосеву? Но ведь отношусь к нему даже лучше, чем к Журомскому. С этим я строже. Но Лосева недолюбливаю. Он очень тих, себе на уме.
Завуч предложила им покинуть школу совсем. Конечно — слезы. Алик умоляет, кажется искренне, «никогда больше ничего обо мне не услышите, оставьте только в школе». Лосев повторяет за ним. Ну конечно оставили.
После этого прихожу в класс. Ребята заявляют — Лосев не виноват. Все обрушились на Шуру Савко. Она «донесла» об этом случае Иде Моисеевне. Рая Хвалько горячо доказывает, что Шуре следовало открыто при всех рассказать об этом коллективу, выругать виновников, повести их ко мне, но не наушничать. Тут кажется провозглашается принцип «не выноси сор из избы». Шура стоит красная, чувствует вину. Весь коллектив, как ни странно, больше даже настроен против нее, чем против настоящих виновников сегодняшних волнений. Говорят: «Ну, — у них баловство, шалость, мальчишеское любопытство, это можно быстрее исправить, а у нее очень скверная развивается человеческая черта…».
А у меня душа радуется, ведь они правы. Но разъясняю, что скрывать нехорошие вещи, случившиеся в нашем коллективе нельзя, наоборот — их надо вскрывать, беспощадно уничтожать. Но Шура совершила ошибку тем, что тайком побежала к учительнице и рассказала всё.
Еще я им сказала, что такие вещи только подрывают моё доверие к классу, что сегодняшние виновники подвели весь коллектив.
А ведь в классе теперь есть настоящий коллектив, семья со своими радостями, волнениями, недостатками, но семья в полном смысле, а не 35 учеников. Какие все же они у меня хорошие.
Сегодня перед сбором дружины сижу с девочками в зале. Напротив сидят Андриенко, Себешук и еще несколько мальчиков. Посредине бегают мальчики из 6А. Несколько из них — в кепках и фуражках. Вдруг, глазам своим не верю, поднимаются Андриенко и Себешук, подходят к ним, останавливают, что-то строго говорят. Те, видно, воинственно настроены, приняли петушиные позы, но мои не уступают, и они медленно снимают головные уборы и медленно идут по залу к лестнице. И это сделал Себешук, тот Себешук, при упоминании котором еще недавно все учителя отмахивались. А мне хочется его расцеловать.
Кажется, я нашла своё призвание. Мне быть только воспитателем, именно воспитателем, а не учителем».
Мы с папой помешали маминой педагогической карьере. Кроме средней, мама преподавала и в вечерней школе. Там она и повстречала молодого офицера, желающего изучить английский язык. Надо признаться, что язык оказался гораздо менее податлив, чем мама, и папа так и не усвоил все тонкости «present continuous tense». Потом были гарнизоны, лекции, которые мама читала солдатам. А потом появился я.
В Барановичи мама вернулась в конце 40-х. Ее начальник, Николай Архипович Прокопюк, тот самый легендарный разведчик, командир партизанского отряда «Охотники», действовавшего в тылу врага, не хотел отпускать ее на родину. Отговаривал, боялся, что несладко ей придется без опеки, да и наверняка понимал, что надежда встретить родственников скорее всего обернется глубоким разочарованием и скорбью по погибшим.
Почти сразу после побега мама устроилась работать переводчиком в отделе внутренних дел Советской Военной Администрации федеральной земли Саксония в городе Дрездене. Переводила на допросах, участвовала в подготовке материалов к Нюрнбергскому и Люнебургскому процессам. Участвовала в допросе генерал-полковника Гудериана, любезно представленного американцами для этой цели. Она вспоминала, как этот «железный» генерал становился перед ней на колени и причитал: «Фройлян, фройлян — скажите им, что я солдат а не нацист».
А до этого была война. Был концлагерь «Освенцим»… Были печи крематориев и душевые-газовые камеры, где травили циклоном Б. И страшные огненные ямы с силуэтами падающих в них живых людей. …И 7000 кг волос, упакованных в бумажные мешки (50 пфеннигов за килограмм). …И маленький мальчик, который умер, когда у него брали кровь из вены на голове, потому что все руки уже были исколоты и гноились. И селекции, страшные отборы в газ…
Вот как мама описывала процесс этого отбора:
«По-разному проводили эсэсовцы селекции в женском лагере Биркенау. Иногда закрывали все блоки, объявляли «лагершпере» — узников выгоняли на улицу, приказывали раздеться догола, одежду держать в вытянутых руках над головой и шеренгой проходить перед комиссией. В таком положении кожа натягивалась и ребра больше торчали. Эсэсовец проводил пальцем по ребрам. Тот, у кого эсэсовский палец больше застревал в ребрах, считался «доходягой» и его отводили в сторону. Всех «доходяг» отводили в 25-й блок (предсмертный). Оттуда, когда набиралось нужное количество обреченных, — в крематорий.
Иногда селекции проводили во время возвращения рабочих команд в лагерь. У проходной играл оркестр, люди еле тянули ноги, некоторые спотыкались, падали. Слабых вытаскивали из строя, и они проходили тот же путь. Чаще всего селекции проводились в «ревире», больничном лагере. Приказывали больным встать возле нар, а тех, кто не мог двигаться, слезть с нары, того ждала такая же страшная участь. Короче говоря, эсэсовцы развлекались, из каждой «селекции» устраивали спектакль…
Но были подруги. Была организация Сопротивления.
В Освенциме я прошла 17 «селекций». Попала туда подростком. Была довольно крепкой девочкой и на первых порах меня не отставляли в ряды обреченных. Так прошло, наверно, около десятка «селекций». Затем начала болеть. Были тифы, голодный понос, фурункулез, чесотка. Вначале приходилось спасать других, а теперь товарищи спасали меня. Несколько раз члены организации, имеющие доступ в канцелярию, вычеркивали мой номер из списков кандидатов в газ.
Однажды во время тифа я лежала без сознания. Узнав, что намечается селекция, две французские коммунистки Маша и Эва, члены нашего центра, вынесли меня из ревирного блока, положили среди трупов, которые штабелями лежали у двери, а после «селекции» внесли обратно.
…О том, что «доктор Люба» была членом нашей организации, я знала — приходилось что-то когда-то передавать ей. Но я и виду не подавала, что знаю её. Она, тем более, смотрела поверх меня. Она казалась мне такой величественной, недоступной, лицо её почти всегда было хмурым, выражение его — даже надменным. Куда свободнее я себя чувствовала в присутствии «доктора Манци», коммунистки из Чехословакии, тоже члена нашей организации. С Любой они очень дружили.
Я начала выздоравливать после тифа. Ходить еще не могла. В ревирном блоке мы лежали по 4 человека на каждом ярусе узкой нары. Всякое подобие одежды у нас отобрали. Мы лежали совершенно голые — живые скелеты.
О той селекции никто заранее не знал. Когда эсэсовская комиссия вошла в соседний барак, к нам в блок вбежала староста ревира, немецкая еврейка, коммунистка Орли, тоже член нашей организации. Она подбежала к нашей наре и схватила меня на руки. Побежала к двери и выбросила меня на улицу. В противоположную дверь уже входили эсэсовцы. Мне потом рассказали, как Орли, сделав невозмутимое лицо, показывая лагерную выучку, рапортовала комиссии о том, что блок готов к селекции.
Был поздний зимний вечер, на земле лежал снег. Прожекторы уже были включены, освещали весь лагерь. Небольшая тень была только у стен бараков. Когда меня выбросили, я поползла вдоль барака, прижимаясь к стене. Сколько времени я так ползала — не знаю. Слышала крики в блоке, слышала, как оттуда уходили эсэсовцы.
Как меня не заметили с вышек — тоже не знаю. Возможно, белое тело не очень отличалось от снега, возможно тень от стены укрыла меня. Я была уже совершенно обессиленной, когда услышала, что уходят эсэсовцы. Еле доползла до двери и потеряла сознание. Видимо успела постучать, потому что меня втащили в блок. Потом мне уже рассказывали, что со мной делали, и в каком я была состоянии.
Надежды на спасение не было. Любовь Яковлевна сотворила чудо. Всю ночь сидела возле меня, достала какие-то редкие уколы, делала компрессы, держала меня на руках, согревала. Единственное, что я очень хорошо запомнила, — это ее большие карие глаза. Когда я временами приходила в себя, то видела склоненную надо мной голову «доктора Любы» и столько нежности во взгляде. Еще слышала шепот: «Ничего, моя девочка, все будет хорошо!».
Вот и все. Все действительно стало хорошо. И тогда я поняла, какая она, «доктор Люба».
После войны подруги, оставшиеся в живых, нашли друг друга. Это была не просто дружба, совместные поездки в музей Освенцима или речи на заседаниях в комитете ветеранов войны. Они были как сестры. Только еще ближе. Однажды у меня было сильное воспаление среднего уха. Врач прописал мне гамма-глобулин, но ни в одной аптеке города не удалось найти это лекарство. Тогда мама позвонила своим подругам-освенцимкам Лене Шалиной и Оле Крайко, и в тот же день лекарство было найдено и послано с таксистом из Минска в Барановичи.
Мамины подруги были повсюду. Летом мы ездили отдыхать в Чечерск, это под Гомелем, к тете Кате, с которой мама встретилась после лагеря еще в Германии. Несколько раз к нам приезжала польский кинорежиссер Ванда Якубовская. Будучи на кинофестивале в Москве она узнала, что её подруга живет с семьей в Рязани и посчитала своим долгом приехать, чтобы увидеться с мамой. Она ночевала в моей комнате на раскладушке. До сих пор помню как перед сном она, с сильным польским акцентом, рассказывала мне о своих приключениях в Италии. Моя дочка была одной из первых обладательниц куклы «Барби» в Белоруссии, благодаря маминой подруге из Швеции Марии Росе. А уже после маминой смерти нам на первых порах помогала устроиться в Израиле семья тети Маши, тоже маминой подруги.
Мама не хотела ехать в Израиль. Может быть, подсознательно это напоминало ей гетто?
В Барановичском гетто погибли все мамины родственники. И маленький мамин братишка Генек, который так похож на моего старшего сына, и мои бабушка и дедушка.
Дед погиб раньше всех. Его и еще несколько мужчин из гетто заставляли закапывать расстрелянных пражских евреев. Это был цвет пражской интеллигенции, поэтому нацисты отвезли их так далеко, чтобы не создавать лишнего шума. Но дед и его товарищи поняли, что им все равно не жить и отказались выполнять эту позорную работу. Их тут же расстреляли, но немцам пришлось копать самим. Теперь на месте захоронения в барановичском урочище «Гай» поставлен внушительный памятник о тех событиях. Недавно, на свадьбе моей дочки, которую мы праздновали в Праге, вспомнили о связи нашей семьи с этим городом.
Мама еще успела понянчить внучку. Привить ей любовь к иностранным языкам. Ведь во многом благодаря тому, что мама знала на высоком уровне 4 языка (русский, польский, французский, немецкий) ей удалось стать связной в лагерном подполье и в конечном итоге помогло выжить.
Языки мама знала с детства. Совсем не плохим местечком были Барановичи до войны. Я иногда пытаюсь представить себе картину патриархальных Барановичей. Главную улицу, мощеную камнем (брук — по-польски), пыльные тротуары, по которым моя мама, совсем еще маленькой девочкой бегала «хвостиком» за своей двоюродной сестрой Юлькой. Куры, беспечно клюющие что-то в пыли и велосипеды. Много велосипедов. Любимый вид транспорта «за польским часом» в Барановичах. Хасиды (ультра-религиозные евреи-сектанты) с длинными пейсами, которых безбожные девчонки бегали смущать (тем положено отводить глаза при виде особ женского пола). Огромная собака по кличке «Рекс», которую подозревали в помеси с волком. Братишка Генек, с которым родители говорили по-польски. С мамой они разговаривали исключительно по-русски, а между собой на идиш.
Мамин папа, мой дед, владел небольшой мастерской по ремонту мельничного оборудования. Даже после прихода большевиков, которых дед называл не иначе как красные братики, в 39-ом году жизнь была вполне сносной. Дедушка сразу пошел к новому начальству и подарил мастерскую советскому правительству, что, впрочем, не спасло его семью от выселения в 48 часов из города, когда новенький дом, предмет дедовой гордости понравился одному из красных начальников. Но и в деревне с поэтическим названием «новая Мышь» они устроились совсем неплохо. Мастерская деда одно из немногих зданий, уцелевших после войны в Барановичах. Правда, теперь она переделана под трансформаторную будку.
Мои дедушка и бабушка были образованными людьми. Мама часто вспоминала импровизированные концерты, которые иногда устраивали ее родители. Дедушка играл на скрипке, а бабушка аккомпанировала ему на рояле. А мазурки Венявского и ноктюрны Шопена она особенно любила потому, что мазурки всегда были дедушкиным коньком, а ноктюрны бабушка исполняла особенно проникновенно. А еще были друзья, которые часто приходили в гости и веселый праздник Пурим, на который положено переодеваться в карнавальные костюмы и напиваться до состояния полного непонимания.
Была жизнь. Точнее тысячи жизней, которые закончились в яме на окраине города.
Выжили единицы.
Моя мама. Я. Мои дети. Я надеюсь, что и дети моих детей. Но сколько еще времени должно пройти, чтобы наполнить жизнью эту зияющую яму на окраине Барановичей?
Числа Фибоначчи. Математика. Точная наука.
Я не суеверен, но некоторые совпадения не поддаются рациональному объяснению. В начале войны один белорус спрятал у себя разные ценные предметы из Ружанской синагоги. В том числе и свиток старинной Торы. После войны он разрезал этот свиток на кусочки и продавал их немногочисленным спасшимся евреям за бутылку водки. Один из таких кусочков достался маме. Мы до сих пор храним его. Изучив иврит, я попытался узнать, что же написано на этом куске выделанной кожи. Оказалось, что это отрывок из Торы (Ветхого Завета), в котором говорится о битве евреев с Амалеком. Там Моисей воздевал руки к небу и народ Израиля побеждал, когда руки опускались — воины Амалека одерживали верх. Пришлось друзьям и родственникам Моисея поддерживать его руки и только так, общими усилиями враг был побежден. Это ли не метафора основной жизненной установки Жени из Барановичей. Ведь зачастую, какими бы ты способностями не обладал, без помощи друзей в трудную минуту не обойтись.
А еще, с точки зрения Каббалы, под Амалеком подразумеваются наиболее эгоистические побуждения, направленные только на собственное наполнение, ради которого человек готов уничтожить весь мир. Поэтому сказано: «Сотри память об Амалеке под небесами»