ПОКА ЕЩЁ НЕ ПОЗДНО

Другое яркое воспоминание — о премьерах на сцене полкового театра, где комполка Иван Лавров нередко выступал в главных ролях. Однажды там давали спектакль по пьесе Островского, грим так изменил Ивана Дмитриевича, что сын сначала даже не узнал. А когда ему все объяснили, столь усердно хлопал в ладоши, что они долго болели. Возвращаясь вечером домой, о чем-то весело болтали, отец неожиданно подхватил его на руки и начал кружить… Через несколько месяцев он найдет время, чтобы свозить Пушка (так он ласково называл сына) в город своей юности — Ленинград. Но самым счастливым временем мой дедушка всегда называл лето тридцать седьмого, когда они всей семьей отдыхали в Крыму, в Ялте. Катались на лодке, поднимались на Айпетри, гуляли по Никитскому ботаническому саду, ездили на «линейке» в Севастополь. В нашем семейном архиве бережно хранятся фотографии тех лет: дед в новенькой «матросочке», загоревшие до черноты пацаны на берегу моря, прабабушка в плетеном кресле под роскошной пальмой. Картинные позы, белые панамы, томные улыбки. Беззаботные солнечные дни…

Все кончилось в одну из холодных мартовских ночей 1938 года, когда к их дому подъехал черный «воронок». Дедушка потом вспоминал: «Я проснулся от странного шума. Не успел ничего сообразить, как в мою комнату вошел отец. Склонился ко мне, поцеловал. Чувствую, губы у него холодные. Говорю: «Папа, ты чего? Куда ночью собрался?». А он мне тихо так: «Спи, Пушок, спокойно. Я скоро вернусь». Вот и все. Больше я его никогда уже не видел».

Конечно, до этого родители потихоньку шептались на кухне, что арестован один их знакомый, другой, нередко плакали. И в школе происходили странные вещи. Однажды классная руководительница велела всем ученикам оторвать и без лишних слов сдать ей обложки с тетрадей, выпущенных к юбилею Пушкина. Пытливые детские умы попытались разобраться, в чем дело, что крамольного в изображении трех богатырей или золотой рыбки. Оказалось, что на обложке была надпись, так вот, если сложить вместе начальные буквы всех слов, то получается что-то вроде «долой ВКПб». Глупость, конечно, но тогда весь город гудел о провокации. Нередко в класс заходил директор, который сообщал, что в школе есть ученики, родители которых оказались врагами народа, и что это позор для учебного заведения.

Подростку трудно было во всем этом разобраться, тем более что взрослые уверенно говорили о необходимости «чистоты рядов», и что, мол, если произошла ошибка, «Сталин разберется». То, что «ошибутся» в отношении его отца, лучшего человека на земле, маленький Владик и предположить не мог. И ведь как получилось: буквально за неделю до ареста Иван Дмитриевич объявил, что скоро они отбудут на Дальний Восток, что он назначен на должность начальника оперативного отдела погранвойск. Шла подготовка к отъезду, вещи упаковывали, квартира была уставлена чемоданами, узлами. Но вдруг все отменили, отцу приказали оставаться на месте. В итоге — нелепое обвинение в подрывной деятельности… Несколько месяцев они с матерью носили в тюрьму передачи, а потом их без объяснений просто перестали принимать. Спустя 18 лет, семье сообщат, что Иван Дмитриевич был расстрелян в новогоднюю ночь тридцать девятого, позже посмертно реабилитирован.

А тогда к моей прабабушке Анне Макаревич и моему деду сразу прилепили ярлык «жена и сын врага народа». Анну Сергеевну на следующий же день после ареста мужа уволили с работы, Владик сам решил оставить школу. Им сразу же было велено освободить служебное жилье, пришлось перебраться в маленький домишко на окраине города, благо приютили добрые люди. Около года провели там практически в полной изоляции. А потом, когда мать решила, что гроза миновала, дед устроился работать на телефонной станции.

Вот тогда и произошел случай, о котором он впоследствии часто вспоминал. Ему вручили очередной наряд на установку телефона. Прочитал адрес, и холодный пот прошиб — их бывшая квартира. С трудом одолев волнение, отправился. Но, когда протягивал шнур в бывшем отцовском кабинете, руки предательски задрожали, в висках застучало: «Милый Пушок, я скоро вернусь». Ему хотелось упасть на пол и рыдать. Но, наткнувшись на колючий взгляд нового хозяина, смог себя сдержать. А потом долго брел по улицам, склонив голову и глотая горькие слезы…

ВСТАВАЙ, СТРАНА ОГРОМНАЯ!

Но куда подевались все обиды и роптания, когда началась война. Как и все его ровесники, мой дед рвался на фронт, наивно полагая: стоит ему там только появиться, «фрицам» сразу же придет «каюк». Пьянящее молодечество владело тогда многими мальчишками. Прозрение наступало только на передовой. «Перед самым первым в своей жизни боем я всю ночь не мог уснуть, начищался, как на парад. Все представлял, как лихо будем громить врага. Но в жизни все оказалось не так. Грохот, сплошная завеса из гари и дыма, лязг металла и обливающийся потом экипаж. Сначала страшно, потом уже готовы полезть в любое пекло», — говорил дед.

Позже в его дневниковых записях я нашла такие строки:

«В 1941 постоянно ходил в военкомат, но там говорили: ждите. А через несколько месяцев, в марте меня направили в Самарканд, в танковое училище, которое было эвакуировано из Харькова. Учиться было трудно, по 12 часов в сутки, потому что мы должны были пройти двухгодичную программу за девять месяцев. Ужасно хотелось спать и есть. Но все думы — о фронте. Я и мои товарищи в победе нисколько не сомневались, боялись только одного — как бы успеть побить врага, чтобы война без нас не закончилась. Наивные! Ведь в это время шли жестокие бои под Сталинградом! Потом нас отправили в Горький за техникой. Ехали 22 дня, попали под бомбежку. Перед отправкой на фронт проходили через специальную комиссию, каждому задавали множество вопросов, в основном — по биографии. Когда вышел в коридор, за мною следом — офицер. Он говорит: «А в Ташкентском пединституте твоя мама преподает?». Я подтверждаю, а сам думаю: «Ну, вот, сейчас мне арестованного отца припомнят». Но офицер сказал, что знал и очень уважал моих родителей, и что я должен быть их достоин. Я словно заново родился. Мне доверяют! И я еще всем докажу, что предан Родине и готов за нее жизнь отдать!».

В начале марта 1943 года эшелон увез в сторону фронта младшего лейтенанта Владислава (а друзья и родные всю жизнь называли его Володей) Лаврова, который поступил в распоряжение 19 танкового корпуса, 103 танковой бригады. Участвовал в тяжелых боях, в том числе — у станции Поныри, где, как писал потом мой дед, он «впервые увидел «тигров», броню которых из 45-миллиметровки пробить было почти невозможно». Атаки, разведки, гибель друзей — Острового, Исковского, Казыдуба… К концу года из 17 прибывших вместе выпускников танкового училища в живых осталось только четыре. Деду за войну довелось много раз бывать в таких переделках, из которых выйти живым считалось просто чудом, ему, командиру танка, пришлось сменить шесть боевых машин, которые сгорели, были взорваны, а вот его самого ни огонь, ни снаряды, ни пули не брали. Однополчане говорили: родился в рубашке.

А прабабушка позже рассказывала, что каждое письмо на фронт завершала словами: «храни тебя Господь», и каждый день горячо молилась за единственного сына. Молилась не только о том, чтобы он выжил, «на все воля Божия», но чтобы честно выполнял свой священный долг, чтобы не струсил, не отчаялся. Просила прощение за то, что когда-то сама, поддавшись страху и пропаганде, отошла от веры, забыла храм и воскресный день, и крестик снова надела только, когда «грянул гром». А еще… благодарила, что хоть и страшен был удар, попущенный свыше, но без него, наверное, «прояснения в голове не наступило».

Не скажу, что мой дед сделался воцерковленным человеком, но никаких разговоров на тему — «религия — опиум для народа» в нашем доме, где в красном углу висели старинные иконы, а самыми главными праздниками в году считались День Победы и Пасха, точно никогда не велось. За непочтительные отзывы о Церкви, батюшках можно было запросто по уху схлопотать. Он был членом партии, в то же время позаботился, чтобы крестить своих детей — дочь Татьяну (мою маму) и сына Виктора, да и внуки «Отче наш» от бабушки услышали намного раньше, чем сказку про колобка. Когда дедушка умер, отпевал его мой духовный наставник, благочинный православных храмов Северо-Казахстанской области протоиерей Сергий. Он тогда сказал, что нет человека, который поживет, но не согрешит, но усопшему будет, чем оправдаться, и показал на многочисленные медали и ордена, приколотые к красным подушечкам, назвав их свидетельствами того, что «сей раб Божий» больше себя любил ближних, и готов был защищать их даже ценою собственной жизни.

Повторю, дедушка не любил рассказывать о войне, а если я приставала с расспросами, шутил, что такие рассказы не для девичьих ушек. Ах, как я жалею теперь, что эти ушки не всегда были на макушке, когда к нам домой приходили фронтовики, и немного расслабившись за столом, начинали говорить о боях, победах и просчетах, благородстве и предательстве. Однажды уловила отрывки какой-то беседы, из которой явствовало, что деду довелось стать свидетелем трусливого поступка одного из офицеров, который, испугавшись плена, сорвал с себя погоны и начал закапывать в землю. Увидев это, кто-то из однополчан хотел его застрелить, но мой дед вступился, и сказал, что об этой минуте слабости никому говорить не нужно…

От его друзей мы впервые услышали и о боях на Магнушевском плацдарме, в которых принимал участие мой дедушка, а также предшествовавшей этому переправе через Вислу. Насколько я поняла, было это летом 1944 года, 11 гвардейская танковая бригада вышла к реке, которую было приказано форсировать сходу, не дожидаясь наведения понтонного моста. Несколько танков, которым предстояло первыми спуститься в воду, начали срочно готовить для броска, в ход пустили паклю, ветошь, солидол, брезент. Но первый танк на противоположный берег так и не вышел, экипаж второго едва успели спасти, короче говоря, преодолеть препятствие удалось только трем машинам, которые и заняли небольшой плацдарм на западном берегу Вислы. Фашисты попытались его отбить, но наши воины выдержали натиск врага, не отступили.

Вот, что об этих боях писала фронтовая газета «На защиту Родины» от 29 августа 1944 года (материал «Победили мастерство и отвага», автор А.Бохан), копию которой нам позже прислали из архива Минобороны:

«Танковые экипажи офицеров Лаврова и Колпия в одном бою сожгли пять немецких тяжелых танков! К населенному пункту, за который весь день шел упорный бой, примыкал большой парк. Его и выбрали командиры танковых экипажей — гвардии лейтенант Лавров и гвардии младший лейтенант Колпий для засады. На рассвете они заняли позиции перед небольшой балкой. Отсюда хорошо просматривалась шоссейная дорога, по которой немцы, скорее всего, и могли пустить свои танки. Вскоре, действительно, показался вражеский танк. — «Тигр» вышел на разведку, — решил Лавров и приказал огня не открывать. Через некоторое время на дорогу выползли три немецких танка, а за ними шли автоматчики. Наши танкисты терпеливо выжидали, они знали, что толстую броню «тигров» лучше всего разить с коротких дистанций.

И вот до гитлеровцев осталось всего 300 метров! Оба наших экипажа разом открыли огонь! Лавров первым же снарядом прошил борт вражеского танка и тот загорелся. Танкисты Колпия меткими попаданиями подожгли вторую машину. Третий немецкий танк стал разворачиваться, чтобы уйти, но и его постигла та же участь. Оставшись без прикрытия, гитлеровские автоматчики залегли, контратака врага сорвалась. Но гитлеровцы не хотели мириться с неудачей. Заговорила их артиллерия, а затем на позиции гвардейцев ринулись четыре «тигра». Как только первый из них высунулся из балки, Лавров и Колпий встретили его сосредоточенным огнем. «Тигр» стал отходить обратно, но танк Лаврова рванул из засады и зашел ему во фланг. Перекрестным огнем Лавров и Колпий подожгли вражескую машину. Но остальные три — открыли огонь по нашим.

Маневрируя в густых зарослях парка, бесстрашные гвардейцы вели бой против трех «тигров». Загорелась машина Колпия. Но танкисты продолжали вести огонь, они знали, что иначе экипажу Лаврова будет трудно справиться с врагами. В это же время Лавров подвел свой танк почти вплотную к одному из «тигров» и поразил его с дистанции в 40 метров. В машине Лаврова был разбит радиатор, затем отлетел каток. Сам Лавров был контужен, но его танк продолжал посылать снаряд за снарядом. Два немецких танка сосредоточили на машине Лаврова весь огонь, но механик-водитель Рябцев удачным маневром вывел ее из-под обстрела»…

Победу мой дедушка встретил в крепости Модлин под Варшавой. Потом он писал: «Разве я когда-нибудь мог предположить, что буду не только освобождать Польшу, где полегло более шестисот тысяч наших воинов, но и останусь там, в танковом училище, тогда я уже был старшим лейтенантом, командовал танковой ротой». В тот памятный день плакал и от счастья, и от горя — узнал, что погиб его дядя Виктор Сергеевич Макаревич, на машину в которой он ехал, рухнула стена разбомбленного ранее дома. Похоронили его в Кенигсберге, куда вскоре отправился для прохождения дальнейшей службы и мой дед. Этот город сыграл в его судьбе особую роль: там он познакомился со своей будущей женой — молоденькой медсестрой Катей Семеновой, там они сыграли скромную свадьбу, там же 7 ноября 1946 года родилась дочь Татьяна. А потом была служба в Германии с 1952 по 1959 годы, в Туркмении, в Казахстане: сначала под Алма-Атой, потом на севере республики, в Петропавловске. Несколько лет работал в военкомате Северо-Казахстанской области, вышел в отставку в звании полковника.

МИР НЕ ПРОСТ

«Жизнь в военных городках, на мой взгляд, была замечательной, — говорит моя мама Татьяна Лаврова. — И отец, несмотря на огромные нагрузки, постоянное напряжение, чувствовал себя прекрасно. Это была его стихия. Он любил военную технику, знал ее, как свои пять пальцев, заботился о солдатах, как о сыновьях, и они его, комбата, называли «наш батяня». Ребята за него очень переживали, когда отец во время учений получил ожог рук и лица. Что там случилось, я не знаю. Но помню, как вечером тихонько постучал в дверь нашей квартиры, сказав, чтобы мы не открывали, видимо, не хотел своим видом нас пугать. Сказал только, что у него «маленькая неприятность», надо в госпиталь сходить. Потом мы увидели последствия этой «неприятности», ужас просто. Несколько месяцев мама специальной мазью смазывала ему лицо, а он успокаивал, вот, мол, не может же человеку все время везти, и вообще это «пустяки по сравнению с мировой революцией», заживет.

Нередко в нашем доме за празднично накрытым столом собирались офицеры. Звучали песни «Огонек», «В лесу прифронтовом», «Катюша». Кстати, мы, дети были уверены, что это песня про нашу маму. Обязательно заводили патефон, устраивали танцы. Во время отпуска всей семьей отправлялись то в Ташкент, чтобы навестить одну бабушку, то в Валдай, чтобы побыть — с другом, часто бывали у родственников в Москве, Ленинграде, Новгороде. В дорогу отправлялись всегда с чемоданами полными подарков, возвращались налегке. Отец считал, что так и надо жить, что копить, набивать сундуки — это просто не прилично, что если близкий человек в чем-то нуждается, то ты обязан отдать ему все, что имеешь. Мама его во всем поддерживала, хотя и трудно порой приходилось, а иногда, затосковав по родным местам, она сетовала, что семья так и не смогла осесть где-нибудь поближе».

Знакомые говорили, что его карьера могла сложиться более удачно, если бы бдительные товарищи в свое время не припомнили репрессированного отца, если бы смог перебороть свой резкий характер, привычку рубануть с плеча не всем угодную правду, нежелание льстить и приспосабливаться. Но лично мне всегда были по душе такие качества деда. Да, он откровенно презирал глупость и лицемерие, да, не любил пользоваться льготами, и во времена тотального дефицита ему проще было отстоять длиннющую очередь, или даже выйти из магазина с пустыми руками, чем показывать ветеранскую книжечку. Он всегда ощущал себя Мужчиной, и удивлялся, когда ему, уже пожилому человеку, уступали место в общественном транспорте.

Он многого не понимал, например, зачем соседи скупают дорогой хрусталь, которым не пользуются и который пылится в сервантах, почему люди гоняются за хорошими книгами, но потом их не читают, или чем беспородный пес хуже породистого. Дед очень любил животных, а после отставки сделался лучшим другом разных бездомных котов, собак. На нашем балконе всегда висели кормушки для птиц, которые он сам мастерил, а в начале восьмидесятых, не без моей помощи, в квартире завелся кобелек неопознанной породы, как определил дед, «дворовая полубалонка». Через несколько лет наш «полубалон» случайно попал под колеса автобуса, так дед два дня из своей комнаты не выходил, ни с кем разговаривать не мог. Несмотря на внешнюю суровость, командный голос, он был невероятно ранимым, добрым, сентиментальным.

Кто-то скажет: ну, вот внучка идеализирует своего деда. Возможно, но я видела его именно таким. В то же время прекрасно видела и то, как тяжело порой бабушке, которой приходилось самой решать массу бытовых проблем, что-то скрывая от мужа, ограждая его от неприятных ситуаций. Она делала все возможное, чтобы поддержать его в момент перехода к гражданской жизни, которая долгое время была деду совершенно чужда. Никакой прелести в праздном времяпрепровождении он не находил, и чтобы как-то реализовать свою кипучую энергию, устроился на работу в областное управление кинофикации, обзавелся дачей. Он много путешествовал, и практически всегда брал с собой в эти поездки меня, много читал, собрав дома громадную библиотеку. Причем, со временем, в ней появились не только книги о войне, мемуары знаменитых полководцев, приключенческая литература, русская классика, но и романы, считающиеся чисто женскими. После их прочтения дедушка, как мне кажется, стал как-то нежнее относиться и к супруге, и вообще ко всем представительницам прекрасной половины человечества.

На почетном месте — десятки томов энциклопедий, словарей, атласов. А сколько газет и журналов мы тогда выписывали! В почтовый ящик просто не вмещались! Кстати, с редакциями многих изданий дед активно сотрудничал, писал письма, в которых поднимал острые проблемы. В нашем архиве, например, хранится номер газеты «Правда Востока», где в 1987 году был опубликован его материал «Поклониться праху отца»:

«Где могилы наших отцов, репрессированных в годы сталинщины, безвинно казненных и реабилитированных посмертно? Убежден, что вопросом этим задаются многие, иначе не стал бы писать… В невиновности своего отца Ивана Дмитриевича Лаврова, арестованного в марте 1938 года, не сомневался никогда. В конце концов, получил официальное подтверждение своей уверенности — справку военного трибунала ТуркВО № 4/800 от 13 февраля 1957 года, где сказано, что приговор военного трибунала 1938 года отменен, Лавров Д.И. реабилитирован за отсутствием состава преступления, и дело прекращено. Я обратился в военный трибунал ТуркВО с просьбой помочь найти могилу отца. Ответ получил такой: сведений нет. А ведь можно найти, если не могилы отдельных людей, так хотя бы места массовых захоронений. Я обращаюсь к комиссии, созданной при ЦК КП Узбекистана, прокуратуре республики, военному трибуналу, ко всем ведомствам, участвующим в этой работе, к общественным организациям и ветеранам: давайте разыщем безвестные захоронения, чтобы каждый смог скорбно поклониться праху безвинно погибших».

К сожалению, добиться решения этого вопроса, найти могилу Ивана Дмитриевича так и не удалось. Единственное, что смог сделать дедушка — разыскать в Ташкенте и отблагодарить семью, которая приютила его с матерью после ареста отца.

До конца жизни он продолжал придерживаться выработанного за долгие годы военной службы распорядка, с подъемом в шесть часов утра, составлением четкого плана на день. Он так и не смог перейти на цивильную одежду, а купленное после долгих уговоров первое зимнее пальто попросил сначала… поносить друга, новые вещи его почему-то ужасно стесняли. А свою парадную форму со всеми орденами и медалями он надевал последний раз в день сорокалетия Победы. Помню, накануне вечером мы договорились с дедом встретиться на центральной площади Петропавловска, где проходил торжественный митинг. Но к часам десяти там собралось столько народа, что протолкнуться к месту, где стояли ветераны, не было никакой возможности. Попытка «штурма» закончилась тем, что несколько цветочков в моем букете уныло свесили головы. Наконец чей-то громовой голос скомандовал построение, грянула «Прощание славянки», и колонна ветеранов двинулась по главной улице. Люди плакали, бросали к ногам фронтовиков цветы, а из вертолетов, неожиданно появившихся в небе, полетели сотни ярких листочков с поздравлениями… Нахожу глазами своего деда. Да, все-таки не зря про него говорят, что военную выправку за версту видать. Уже за шестьдесят, а он до сих пор бравый полковник. Подтянутый, спина прямая. Он даже если на дачу идет, все равно марширует, ать-два, ать-два. Я вообще никогда не видела, чтобы он двигался медленно и величаво, думаю, он просто не умеет этого делать…

Сегодня из тех, кто шел торжественным маршем Победы в тот солнечный день 1985 года, остались единицы. Нет давно на свете и моего дедушки. Его жизнелюбие и энергия стали убывать, когда один за другим ушли в мир иной родные люди, друзья. Один из первых — боевой товарищ Николай Сомов, с которым провели в одном танке несколько месяцев войны. Так получилось, что после Победы они не виделись больше тридцати лет, и случайно встретились в Петропавловске. Встретились, чтобы снова расстаться, теперь уже навсегда. Самый большой удар — смерть бабушки, которая была его главной опорой в жизни и единственной любовью. В считанные дни после похорон дед превратился в маленького сухонького старичка.

Но окончательно его подкосило нечто иное. Ему, пережившему сталинские репрессии, ужас войны, послевоенные голодные годы, было нестерпимо видеть, как после развала СССР за бортом жизни оказались сотни талантливых образованных людей, как к порогу квартиры за милостыней приходят маленькие дети, как роются в помойках старики. Больно ранили его сердце разные подлые неучи, которые взялись переписывать историю войны, намеренно умаляя подвиг советских солдат, и даже обвиняя их в каких-то преступлениях. Мне страшно даже представить, как бы он воспринял известие о переносе или уничтожении в некоторых бывших союзных республиках памятников героям войны, упорное стремление возвеличить людей, чьи имена всегда были синонимом предательства, или выступления по телевидению бывших гитлеровцев, которые всерьез рассуждают, что не чувствуют вины за то, что убивали противника, мол, война есть война...

Помню одну из суровых зим в середине девяностых, когда наш город практически остался без света и тепла. Как-то вечером прибежала к деду. Черные окна, мертвая тишина. Долго стучала в дверь. Наконец открыл. Дрожащий от холода, в валенках, закутанный в старую бабушкину шаль. «Вот, последняя свеча догорает, а в магазине нет, говорят теперь это дефицит», — сказал, и вдруг заплакал, как ребенок… Летом 1997 его увезли в кардиореанимацию, домой он больше не вернулся. Да, когда-то ему посчастливилось оказаться в числе тех самых трех процентов ровесников, оставшихся в живых к маю 1945, и все же война сделала свое черное дело, подорвала здоровье, только проявилось это спустя годы. А к врачам дед, к сожалению, обращался лишь в крайнем случае, не любил жаловаться, считал, что это неудобно…

Как быстротечна человеческая жизнь, как жаль, что нельзя ее, как кинопленку, отмотать назад. Ничего не изменить, не исправить. Все, что осталось теперь, сказать: ПРОСТИ. Прости, что не всегда понимали, что не уберегли, что, наверное, чего-то не сделали, чтобы ты дожил до лучших времен и увидел, как твои внуки обрели самостоятельность, как подросли правнуки, которыми бы ты гордился.

Его нет, но каждый раз 9 Мая, увидев на улице ветерана с гвоздиками в руках, невольно вздрагиваю, почти в каждом вижу своего деда. Есть во всех этих людях что-то общее. Поколение, на долю которого выпало столько испытаний, что нам и не снилось, которое мерило жизнь иными мерками, стремилось к другим ценностям. Поэтому и не очерствело душой, до седин сохранив способность сострадать, остро реагировать на чужую боль, любую несправедливость. Неслучайно, много лет самые искренние, самые смелые письма в редакцию, где я работаю, приходили именно от них, наших дорогих боевых стариков. Как мало их осталось сегодня: на весь Петропавловск едва наберется несколько сотен, и списки эти тают буквально на глазах. Свидетели самой страшной в истории человечества войны окружены заботой и вниманием, особо усиленными в преддверии юбилея Победы. Но как бы не старались современники, перед теми, кто подарил им мирное небо, они всегда будут в неоплатном долгу. Об этом надо помнить, и никогда не скупиться на проявление любви. Пока они рядом, пока еще не поздно