ЭХО ПАМЯТИ

ТОКСИН ПРЕДАТЕЛЬСТВА

Энергия пустых слов, напрасных надежд, лукавых обещаний, надуманных отчетов — тоже пуста. Модный прикид, продуманный, искусственный имидж — то же, что наряды голого короля в одноименной сказке. Только никто пока не закричал вслух: «А король-то — голый!» Помните, в той сказке всем открыл глаза маленький мальчик — Божья душа. Он не понимал, что правду кричать нельзя, и не знал, почему взрослые молчат? Он не мог представить, что правду надо не говорить, а только думать, сживая себя со света такими тяжкими думами. Взял и сказал. И все засмеялись, придуманные одежды растворились. Смеялись не над голым глупым королем, которого заставили поверить в то, что он прекрасно одет, смеялись над собой, над своей трусостью и слабостью. А еще радовались, что ребенок сказал правду. Действительно, «устами младенца говорит истина».
Может, какой-то маленький мальчик скоро скажет и нам, что король — голый. Но пока он должен молча внимательно изучать мир.
Говоря о женщине, мы подразумеваем — дети. Любая мама, даже старательно стремящаяся к успеху, идущая в ногу со временем, все равно будет бессознательно тщательно прививать своему ребенку эти самые «комплексы» порядочности, достоинства, честности, то есть тех качеств, которые несовместимы с успешностью. Те качества, которые позволяют человеку взрастить свою душу человеческой, а не стереть ее до размера лунного зайчика внутри послушного зомби. Именно молодежь, как наиболее нежный и восприимчивый слой населения страны, страдает сейчас от раздвоенности восприятия действительности. С одной стороны идет поток норм, которые уже якобы и как бы приняты обществом, с другой стороны душа тянется и ищет норм, необходимость в которых ощущает остро, как голод.
Молодежь бесконечно сильна и талантлива, вернее — даровита /ибо дар требует развития, он не всегда может развиться в талант/. Этот врожденный дар, возрастающие силы, развивающаяся энергия могут омолодить, оживить нацию, всколыхнуть ее усталую, стареющую плоть. Для этого не следует даже направлять мощную энергию молодежи в какое-либо русло. Эта энергия — словно дождь, пролившись на землю, сама организуется в потоки, сама обойдет камни и горы, сама найдет выход и объединится в мощное течение. Безусловно, все программы, разрабатываемые властью в отношении молодежи, могут помочь ей, однако и без влияния власти процесс этот, данный природой, как дождь, орошающий землю, неизбежно произойдет. Нужно готовить землю.
Думается, в настоящее время наш народ переживает длительную, изнуряющую засуху. Дождь не может пролиться на умирающие, засыхающие растения и ожидание этой влаги становится невыносимым. Значит, облака еще недостаточно назрели, значит, предусмотрен для нас не мелкий кратковременный дождик, а мощный долгожданный ливень. Значит, следует терпеть и ждать, готовиться к этому ливню.
Другая опасность — слишком мощный ливень может спровоцировать наводнение. Слишком сухая земля не сможет впитать влагу, и та скатится по ней в беспочвенные резервуары.
Бездарные старики, обнищавшие духовно, одряхлевшие телом, занятые бесконечными косметическими операциями, развращенные совестью, распущенные телом и разумом закупорили собой живительный поток людей талантливых, сильных, цельных, которые могли бы подготовить почву для принятия энергии молодежи. Целая эпоха превращена в злосчастную минуту ожидания, целая страна — в одну только ее столицу, весь народ — в стоячее, гнилое болото. Казалось бы, достигшие власти, богатства, положения, а в отдельных случаях — и мудрости — имеют больше прав, чем «племя младое, незнакомое». Но старое поколение уже отжило свое и отслужило — кто как сумел — Отечеству, а у молодых все впереди, значит и прав у них — больше.
Конечно, русский человек, с его надоевшей всему миру и набившей ему самому оскомину «загадочностью» русской души, страдает более всех других народов, составляющих население страны, поскольку он живет на своей земле, пропитанной кровью и потом своих предков, на своей исторической родине. И ему лучше умереть, чем изо дня в день вымучивать загадочную свою душу ожиданием катастрофы, тяжкой пыткой осознания краха, приближающегося поражения. Хитрый, вероломный захват «загадочных» душ простейшим расчетливым разумом, увы, состоялся. Юридическим, экономическим, бумажным путем страна превратилась из Отечества в «эту страну».
Нет ничего хуже для русского человека, чем осознание собственной никчемности, ненужности и даже вредности для своего государства. Нет ничего более опасного для жизни русского человека, чем осознание своего государства — не своим. Да, это не Великая Отечественная, когда можно было броситься на амбразуру вражеского дзота. Земли еще не захвачены, но уже покинуты нами. Не мытьем, так катаньем, посредством серии законов, которые наловчилась выпекать, как блины, энергичная, деятельная власть, уничтожена русская деревня. Зарастают поля, лес поедает улочки, огородики и дома. Где жили такие вот ненужные государству совестливые, наивные, лиричные, терпеливые… Зачем государству дурачки? И закрываются, якобы сами по себе мелкие заводики, фермы, фабрики, освобождаются города и села от ненавистной правителям нашей культуры, быта, духовности... Все объясняется нерентабельностью, естественностью процесса, хотя любому понятно, что всякий процесс можно возродить финансированием и уничтожить налогообложением.
Основной виртуальный лозунг власти: «Чтобы русского духу здесь не было». И нет русского духа ни на одном канале телевидения, еле теплится он в высшей школе, выветривается потихоньку из своей основной крепости — русского языка. Чужеродная мелодика, нетрадиционные интонации и манеры, прививаемые обработанными журналистами, наемными учителями… Этими незримыми победами виртуального врага и объясняется столь высокий рост процента смертности, в том числе суицида в стране.
Если есть скрытая, виртуальная война, скрытый, виртуальный враг, опасный для народа, значит, есть и — героизм — дух таинственный, священный, презирающий самое страшное, что есть для жизни — смерть. Герой не может торговаться с врагом, не может ловчить, хитрить. Основной принцип героической борьбы — честность, акт самопожертвования, отдачи мощнейшего количества энергии жизни — своей жизни! Не за что-то /это не договор мены/ а всегда — во имя, во славу, ради чего-то.
Истинный героизм — явление непостижимое, как бы неземное, не общепринятое, вырвавшееся из другого мира для того, чтобы поразить нас, выжечь мощным взрывом жизненной энергии нечто мертвецки гнилое прижившееся в душах, и смертью — оживить их.
Мы с детства восхищались подвигами героев Великой Отечественной войны. Воспитанные в пионерских отрядах, носивших имена этих героев, мы изучали их жизнь, равнялись на них, хотели быть похожими, мечтали о том, чтобы служить честно своей Родине, преумножая ее славу и силу. Мы гордились Родиной и гордилась ее героями. Не наивны ли эти слова сейчас для молодежи? К сожалению, наивны. Так же, как русские народные сказки сонной доброй бабушки, как воркование прялки возле печки, как шелест влажной сирени в вечерних сумерках и звонкое теньканье синичек ранним апрельским утром… Наивное и родное…
Многое очернено и оплевано, яркие звезды затянуло серым туманом, а тогда в школах на уроках мужества мурашки бегали по спине от рассказов настоящих воинов — участников сражений за Советскую Родину. Героизм выживших был немного стертым. Почему-то мы всегда больше преклоняемся перед погибшими. Подвиг Александра Матросова, бросившегося и заслонившего своим телом амбразуру немецкого дзота, долго мусолила в перестроечное время «желтая пресса». Так хотелось журналистам развенчать русский и советский героизм, обратить героя в шизофреника, неврастеника, а высшее проявление человеческого духа — в безумное проявление страха. Бесовское это желание все же не стерло из памяти поколений беспримерные подвиги героев. Как медведь от мелких, никчемных блох отмахивалось поколение от подобного рода публикаций. Но если в медведя — иглой или — колом?...
Истинный героизм есть непостижимое по безумству и высоте явление. Отдать жизнь, сознательно перестать существовать, лишь бы только жило что-то заветное, родное, святое, недоступное по высоте, — то, что дороже человеческой жизни — обывателю может показаться действительно безумным. Кто знает, может быть это яркое «высокой степени безумство» и есть — не всем доступный истинный разум.
Выживший герой страны живет потом так, будто ничего не случилось, ибо он внутренне уже готов к повторному проявлению своего поступка, словно ему удалось включить необходимый элемент в своем внутреннем генетическом коде. «Включенный» код передается из поколения в поколение с генетической памятью и потому потомки героев — потенциальные герои.
В одном человеке есть герой от рождения, в другом героя может не быть в силу психологических и генетических особенностей. Однако сколько примеров, когда слабый, тщедушный человек проявляет великое мужество, запредельную для себя силу, совершая подвиг. Подвиг — это не просто движение тела, не просто поступок, это — работа. Это мощная вспышка души, словно в значимый момент ее вдруг осеняет уверенность в том, что она — вечна, что пожертвовать телом легче и правильнее, чем пожертвовать своим вечным бытием, что не совершив поступок, она не проломит тупиковую стену и не сможет остаться живой, горящей, чистой. Это вспышка — и — решительный шаг в вечность, чтобы не тлеть потом, умирая медленно еще до физической смерти от осознания стыда, своей слабости и нерешительности, и если хотите, — предательства. Предательство — всегда поражение. Есть люди, которые не в силах жить побежденными. И это — Божественное начало в человеке неистребимо, ибо Господь умер победителем, а мы несем в себе — каждый — Его образ и подобие.
Какая война — такие и герои. Формы героизма с течением времени изменяются, и кто теперь герой нашего времени? Сейчас, когда все ценности социального устройства рушатся, трудно поверить в истинность героизма. Высокие нравственные ценности принижаются. Надо бы постоянно напоминать о подвиге юных мальчишек шестой роты Псковской десантной дивизии, не уступивших бандитам своих душ, не предавших себя, не нарушивших приказ. Написаны статьи и книги, поставлен памятник и больше ни слова. Но мальчишки-то — живут! Они всегда будут жить, их юные жизни не перечеркнешь, не замалюешь рассуждениями о ненужности «чеченской войны», о безнравственности политики на Кавказе, спорами о том, чья это земля, зачем мы там были… Но 6 рота остается истинной Россией.
Для подмены наших ценностей суетятся на экранах телевизора высокооплачиваемые «идеологи» И вот вам — последний герой на необитаемом острове, вот вам — шуты в бронированных жилетах, бегающие от быков, летающие с парашютами, залезающие в пещеры. Кинокамера снимет любой «героизм» и будет ставить в пример молодежи.
Стране нужны таланты и характеры, герои и личности. Нашему подрастающему поколению не с кого брать пример. В ранимую раннюю пору жизни, когда неокрепшая, нежная душа тянется к настоящему, высокому, достойному уважения и поклонения, дети получают яд медленного действия и начинают заболевать безысходностью.
Время заражено токсином предательства. Может быть, только — время, а не страна?
Слова «предательство» и «преданность» — одного корня. Однако быть «преданным кем-то» и быть «преданным кому-то» — это разные вещи. Большая опасность подменить эти понятия и будучи «преданными» своим детям предать их. Большая опасность, что дети, преданные нами, не будут преданными никому или, того хуже — начнут предавать.

ГЕНИЙ — не ГЕРОЙ?

Чем меньше остается в сосуде воды, тем ближе, яснее, прозрачнее дно, тем лучше можно рассмотреть каждый камушек, каждую ракушку… Покуда сосуд был наполнен до краев, истинное дно было спрятано за толщею вод, и не очень-то подвергались изучению эти самые камушки и ракушки. Больше волновала сама толща — ее плотность, насыщенность, температура, различные организмы, обитающие в этой среде. Время истекает. Нам нужно изучать дно.
«Все дается сыну своему — своему народу и ничего не дается чужому». Дно наше непроглядное вскармливает душу русского народа — отсюда эта необъяснимость, непредсказуемость, скрытость при полной открытости и бесхитростности. Отсюда эта непостижимость для всех чужих, которых дно не кормит. Сколько поглотила Россия немцев, шведов, финнов, греков и прочих всевозможных народов, некоторые из представителей которых обрусели, стали своими, а не чужими. Им тоже было — дано. И какова была отдача, какова была реализация этого случайного или заслуженного дара русского дна! Славный, женственный характер России подобно нежному незримому облаку обволакивал мягко инородцев, имевших более твердый, более мужественный характер и рассасывал их, втягивал в себя, даруя им своеобразную благодать творчества и, тем самым питаясь ими. Россия питается инородцами. В небольшом количестве они необходимы ей и полезны для нее. Она благодарно помнит тех, ставших своими, забыв, какой они национальности, уважая их талант и мужество. Но в большом количестве они ей не нужны, она от них освобождается.
Обращая взгляд на сегодняшнюю молодежь, задаешься вопросом: кого будут помнить они? Что сейчас для молодежи — талант? Есть ли гении в стране или сила дна иссякла и теперь ничего не дается сыну родному, а все берет насильно — чужой? Был ли вообще феномен русского гения, или мы это придумали на время, а теперь прозрели и поняли, что ошиблись? Ведь если сейчас гения нет, значит, его не было вовсе, поскольку гениальность, если она присуща народу, то не может иссякнуть.
Когда придет время, о них узнают, а сейчас гении мертвы. Разве не смерть для великого человека, если в его присутствии народ восхищается и поклоняется ничтожному? Разве не мертва уже при жизни русская литература, если ее буквально задавили, задушили книжные развалы с откровенной, забубенной греховщиной, а народ взахлеб читает то, что приятно щекочет его нервные окончания и пачкает душу. Разве не мертва русская классическая музыка и ее великие современные гении, которых мы не знаем, но которые, безусловно, продолжают слышать то, что другим слышать не дано? Если при этой Божественной данности эфир и концертные залы наполнены искусственным бесцветом, который послушно впитывает в себя оболваненный народ, разве может быть живым в этой жизни гений? Как возможно жить музыканту-гению в толпе, где мурлыкают и напевают некую кашу из нот и бессмысленных слогов?
Великие танцоры, целые школы русского танца заживо погребены под порнографическим кордебалетом, который мало кто любит, но терпят. Часто ли может позволить себе обыкновенный обыватель посетить классическую постановку при такой высокой стоимости билета?
Мы, кажется, смирились с тем, что у нас нет ни талантов, ни тем более — гениев. Успокоились на рассуждениях революционеров от культуры о том, что русская литература приказала долго жить, так же, как и русская культура в целом, и смиренно ожидаем смерти последнего оплота — почвы дна — русского языка, наблюдая, за насильственными инъекциями, отравляющими его существо, изменяющими качества духа языка, а вслед за тем — качества духа русского народа.
Потом разберутся другие? Время покажет? Навряд ли. Будет ли кому, если сами мы не разберемся?
Из рода в род появлялись в России люди, прославлявшие свою страну и свой народ на весь мир, послужившие своей стране, своему народу и всему миру. Литературные труды, научные идеи, шедевры русской живописи, музыки, военные победы составляют славу России. Теперь происходит обмельчание. На поверхность выходит только легкая пена. Хоть она и ярче, заметнее воды, однако дно остается и толща вод — тоже. Народ в своей толще и многослойности не знает своих великих современников. И интеллигенция не знает. И верхи тоже. Это как — ведаешь, что в лесу закопаны сокровища, и даже знаешь, где именно, и карту имеешь, но … нет лопаты. Диалог с властью о проблемах культуры ведут не те, кто ее рождает — писатели, композиторы, художники, поэты, скульпторы, — а те, кто к ней пристроился и от нее кормится. Завсегдатаи не только телепрограмм, но и круглых столов у Президента такие «созидатели русской культуры», как Михаил Швыдкой…
Жизнь таланту дает признание. Но мало того, что для таланта, а особенно для талантливой молодежи, у нас нет круга, нет среды, — нет еще и спокойствия за свою страну, нет возможности потихоньку трудиться во оправдание дара. В существующих условиях талант не только должен физически выживать, чтобы сохранить самого себя, не сломать свой стержень, не согнуть сердцевину, но еще и нести тяжелый крест откровенного, ясного понимания катастрофического, гибельного состояния страны и нации. Талант при свойственной ему совестливости, ответственности, тревожности, не может не нести ответственности и обязан помогать всем, кто окружает его, ибо знает, что ему послана сила несравнимо большая, чем другим. В результате талантливый человек становится заложником, мучеником нашего времени.
Каково профессиональным, талантливым сценаристам смотреть /а то и самим обрабатывать/ современные мыльные трагедии! Каково талантливым режиссерам работать с таким материалом! Каково истинно талантливому артисту играть эти роли и произносить тексты, от которых хочется потом несколько раз почистить зубы! Потому настоящие уходят в глубь, на дно, а на поверхности, в грязной пене суетятся серые бездари, «творящие» одно и тоже в огромном количестве в рекордные сроки.
Каково теперь доживать свой век забытыми, отвергнутыми, если не открыто осмеянными тем, кто был ранее признан народом, как призванный! Разве все это — не смерть для живущих талантов и гениев? Разве это — уже — не смерть для тех гениев, кто вот-вот родится?
Россия велика, сильна и богата. Как бы она ни кормила досыта, ни поила допьяна чужих, она их не любит. Россия любит самых ненужных, самых неудачных, самых непутевых, но СВОИХ детей, она обожает, обожествляет своих гениев, и отдает им все свои внутренние, незримые, самые драгоценные силы. А то, что детей и стариков России не любит ныне действующая власть — это не страшно, но несправедливо, а значит подлежит исправлению.
Принято говорить, что талант должен жить в нищете. Но для чего ему, таланту, нищета? Находясь в состоянии внутренней агрессии и усталости, сопряженной с потерей времени и затратой сил на выживание, человек, конечно, может создать шедевр. Из последних сил, один или два. И сгореть в них. И то спорно, останутся ли эти произведения в веках. Шедевр, как глас Божий, рождается из тишины и мира, из морального равновесия и душевного покоя. Как тяжело достичь этой гармонии извне, заставить себя отключиться от всего, забыть про мир, не слышать, не видеть, не чувствовать его, сосредоточиться в себе и переселиться в мир выдуманный, гармоничный, чтобы там, в состоянии виртуальной тишины и мира создать, суметь услышать, увидеть, почувствовать то, что тебе передают для других… Представьте, сколько не создано из-за глупой траты времени и сил на преодоление нищеты, сколько погибло не рожденного из-за выдуманного каким-то бездарем: «талант должен жить в нищете».
Нет, талант не должен никому, кроме своего таланта. Он напрямую, без посредников, отчитывается за жизнь своей искры Божьей перед Тем, Кто ее в нем зажег. Власть уничтожает, душит таланты нищетой сознательно и планомерно.
Сейчас народ вынужден потреблять, давиться тем, что ему насильно впихивают. Единственная возможность не потреблять — это выключить телевизор, радио, не общаться с людьми, поехать на природу и любоваться гениальными красками, гениальными пейзажами, слушать гениальное пение птиц, журчание ручья… Или пойти в библиотеку и заново перечитать классиков. Но ведь хочется чувствовать не вчерашний день, а — сегодняшний и хочется предчувствовать день завтрашний, поверить, проверить свою веру в будущее, опираясь на сейчас.
Потребность в знаниях, желание постичь мудрость в народе есть, она не может исчезнуть, как не может исчезнуть стремление к высокому, преклонение перед истинным, верным, как не может исчезнуть совесть, всегда стремящаяся к покою чистоты. И если еще лет пять-десять назад можно было усомниться в этом, наблюдая, с каким аппетитом народ поглощает бесовщину и греховщину, то сейчас — нет.
Если общество хочет быть образованным, оно строит университеты — хорошие, государственные университеты, а не коммерческие предприятия по производству дрессированных юристов и экономистов.
Если общество хочет быть здоровым, оно строит больницы — доступные для народа, с хорошо оплачиваемыми и работающими с душой врачами.
Если общество хочет воевать, оно вооружается…
Как определить, что сейчас хочет современное общество? Кажется, оно желает как можно больше и поскорее все потратить, потребить, переработать.
Нас слишком долго приучали молчать и подчиняться, доверять начальству, уважать власть. Способных к бунту уничтожали в поколениях. Те, что выжили и их потомки — стали способными только к выживанию. Немногочисленные правнуки настоящих героев уже не представляют реальной угрозы врагу в связи со своей малочисленностью и разрозненностью, а также неспособностью понять — как, какими методами нужно и возможно бороться. Эта сила растворилась в бесконечных просторах России. Кто-то сопьется, кто-то уйдет в монастырь, кто-то отмучается век свой в душевных терзаниях, изнывая от бессилия и бездействия. Предки наши умели воевать, они научили нацию, как вести войну, как одолеть врага. Они научили нацию не быть стадом. Но мужественные свойства русской души, героические гены у наших мужчин стали засыпать, убаюканные покоем, уютом, сытостью, успешностью. Учиться воевать можно только на полях битвы. Воину необходимо «счастье боя», как птице — полет, как рыбе — вода, как поэту — восторг творчества. Русскому воину нужно воевать непрерывно, чтобы не забывать ощущение победы.
С течением времени, с изменением мира изменяется характер войн, изменяется и характер воина, его качества. Открытый бой, борьба — кто сильнее — это самый честный бой. Когда русская деревня еще была жива, наши деды и прадеды не просто так по праздникам организовывали кулачные бои, где «стенкой на стенку» деревня шла на деревню. Не из вражды и не для победы, а только для подтверждения постоянной готовности своей к бою организовывались стихийно или сознательно эти битвы под гармошку. Порой и гармонисту попадало больше всех, как заводиле… Непрерывность войн в былые времена была той необходимой тренировкой, которая не позволяла снижать боеспособность и боеготовность воина, сохраняла боевые качества мужского населения.
Со временем в войнах стало применяться оружие и техника. На смену открытому, силовому героизму пришел героизм разума и смекалки. Побеждал тот, у того было умение управлять техникой, стрелять из оружия. Основным условием победы стала степень обучения войска.
Ведет ли сейчас Россия войну? Думается, что наше поле боя не может зарасти. И сейчас ведется битва незримых, но вполне материальных сил. Характер этой самой хитрой и опасной из всех войн, доставшейся на долю России, переменчив. Враг лукав, изворотлив, а русский воин, воспитанный поколениями предков, как неукротимый и честный защитник, слишком прост, наивен, прямолинеен и открыт. Он машет руками, когда враг давно за спиной, он взводит курок, не зная, какую технику враг предпримет.
Напряжение борьбы — это наш обычай. Поэтому, когда долго нет врага или когда врага трудно распознать, мы начинаем вести войну «стенка на стенку» с друзьями, с сочувствующими народами, со своими близкими, в своей семье, с самим собой. Мы желаем победы любой ценой. Это, может быть, тоже в крови. Восторг перемочь, перетерпеть, преодолеть, выжить, сохранить свое и себя во имя России, во славу Божью! Этот восторг победы, этот свет воскресения через состояние смерти — глубинная изначальная основа русской души.
Мы зашли слишком далеко. Реальные условия постоянного несчастья остаются реальными. Реальные победы становятся виртуальными, виртуальный враг набирает силы, а растерянный народ — как армия без полководцев, потому что лидеры… спят. И пока они спят простому русскому солдату невдомек, что значит — героизм мудрости? Ибо в настоящей войне победит мудрый.
Чтобы достичь уровня гения талант в современных условиях должен проявить героизм — высочайшее достижение человеческого духа, акт самопожертвования, мужества, воли. Иначе ряд: Пушкин, Достоевский, Суворов, Кутузов, Чехов, Шолохов, Свиридов, Василевский, Чайковский, Жуков… кто продолжит?

ГНЕВНОЕ ЧУВСТВО ЧЕСТИ

Люди все одинаковы. Люди все разные. Как деревья в лесу.
Люди все красивы, как деревья. Если которое деревце покосилось, то оно все равно красиво той жалостной, более нежной, чем обыкновенная, красотой.
Люди все нужны миру. Просто так никто не приходит. Как деревья в лесу: сосна — чтобы человеку дом построить, кедр — чтобы орешки собрать, осина — печь натопить, береза — соком всех напоить и еще — для красоты.
Все люди талантливы от рождения. Как деревья в лесу. Сколько ни прижимай зеленый росток дубка сухим стволом поваленной ветром ели, а он все равно тянется к солнцу, к небу. Так и народ. Будь он нищий, бродяга, пьяница, слабак, но он талантлив душой, а если талантлив, значит — счастлив. Его душа мечтает, летает, переживает яркие драмы, страдает по пустякам и всерьез, преодолевает трудности, решает проблемы. А если проблем нет, то она — талантливая душа — талантом своим сумеет их создать, сотворить. Проблема — это тоже продукт творчества. И может быть для того, чтобы решить созданную проблему, нужно стать нищим, бродягой, пьяницей, а потом бороться с самим собой, в малых и больших победах обретая счастье.
Там, где душа требует постоянной борьбы для ощущения победного ликования и радости, там замолкает расчетливый рассудок, там не спорит послушная мудрой душе воля. Да, иной человек понимает смертельный риск, опасность этого необъяснимого безрассудства, но все равно, все равно! Ощущение ранее пережитого счастья полета, мгновения просветления, благостного восторга преодоления, победы — зовут в путь. И что это, скажите, если не безрассудность, не безумие, которое имеет одну общую границу с гениальностью, другую с вечностью, третью…
Отчаянная мужественность, критическая смелость или вседозволенность и вольность? Свободолюбие или самодурство? Стремление к самоуничтожению или мечта задыхающегося раба освободиться от ярма, расправить плечи и блаженно вздохнуть неугнетенной душой, а потом терпеть дальше, счастливо предчувствуя следующую победу.
Как каждый из нас, так и весь народ. Мы постоянно находимся на краю гибели от безрассудности своей и гениальности. А лучше сказать — ненормальности, громадности. Она никак не вмещается в общепринятые рамки норм остального средне-серого света, который старается не делать глупости и путает с глупостью мудрость.
Натура русского человека менее уравновешена, чем у других. Соответственно и у страны. Натура России не может быть признана нормальной среди уравновешенных стран, что некоторых уравновешенных медленно злит, рассудительных приводит в бешенство. Потому что — непонятно! И это для нас неплохо. Избыток не всегда лучше, чем недостаток, а недостаток не всегда хуже, чем избыток.
Но нам не достает характера — той железной настойчивости, которой отличаются некоторые народы. Хотя то, что для них — железная настойчивость — для нас — это грубое упрямство, нам это неловко и некрасиво…
Русским присуще передаваемое из поколения в поколения уважение к правилам, на которых основано существование всего общества. Эти правила — это корень, центральный нерв, отвечающий за все функции организма нации. Нарушение правила, сбой при передаче информации потомкам, угнетение или гибель хотя бы одного из основных правил существования влекут разрушения центрального нерва. Этот нерв сейчас разрушают сознательно, планомерно и беспощадно.
Наследственное уважение к правилам, потребность сохранения их передается в генетическом коде, в крови, в языке, в музыке, в культуре быта, укрепляется воспитанием и не подлежит изменению, исправлению и переустройству.
Характер нации ослабевает, когда ослабевает центральный нерв. При этом ничего плохого не происходит ни с рассудком, ни с талантом. А ведь именно талант и определяет судьбу народа.
В последнее время русская нация, не смотря на воинствующее мужество женщин, страдает слабоволием. Разрушено одно из основных правил, на которых покоится существование общества, правило, строго определяющее перечень женских и мужских функций, возложенных на противоположные полы и полезные для нации в целом. Русский народ становится все более женственной, инертной, ленивой и мечтательной массой, как бы впитывая те качества, которые женское население сознательно или бессознательно вытесняет из своей сущности.
В трех ипостасях своего существования — дух, душа, тело — нация процветает или гибнет, как единый организм. Душа своей Божественной природой сама управляет духом и телом. Мучается душа — мучается тело, угнетен дух, изменяется характер, слабеет воля. Но, как Феникс, возрождающийся из пепла, так и ослабший, несчастный организм может вдруг восстать, собрать все силы и приняться за труд, впитать в себя новое здоровье, благодаря необъяснимой властной искре, которая в трудный момент приходит на помощь.
Перебитый нерв нации восстанавливается, как только эта искра проникает в самую ее душу. И искра эта — генетическая потребность ощущения нужности каждого своему народу, причастности каждого к общему пути страны.
За Веру, Царя и Отечество шли в бой с врагом наши предки. Это же правило, перебитое временем, должно вести по жизненному пути и нас. Это же правило мы должны передать потомкам. Если оно будет вновь осознано и принято нацией, то центральный перебитый нерв будет восстановлен и больше никогда не даст сбоя.
Восстановление нерва возможно только при условии всеобщего желания, предчувствия неизбежности возрождения этого главного правила нации. Неукротимое желание жить, работать, созидать не на свое благо, а на благо других. Трудиться не во имя себя, а во имя Родины.
Гневное чувство чести — нерушимый фундамент, заложенный в нацию. Это невозможно разрушить. Это сильнее и даже важнее, чем центральный нерв. Это непостижимая, недостижимая и несказанная глубина души народа, который не имеет права на смерть.
Всякий народ имеет свои лучшие и худшие качества и знает их, поскольку ощущает самого себя так же, как всякий отдельно взятый человек. Свои лучшие качества русский народ скромно прячет, а худшие — беззаботно демонстрирует. И те и другие нам необходимо любить и даже возвести в культ, и тогда — кто его знает? — может быть, именно худшие станут лучшими?
Пьют все, но пьяницами называют русских.
Побираются, попрошайничают многие — а нищими называют русских.
И сколь угодно невидящих своих бед, а у русских нашли две беды — дураки и дороги. Только эти дураки дали миру бесчисленное количество талантов и гениев, а бедовые дороги не одних умных завели в болото поражения.
Кто-то боится размножаться на своих квадратных метрах, а у русских — 1/6 доля суши.
Кто-то и вовсе не имеет государства, и знать не знает, что такое война, а темный русский мужик, как Ванька-Встанька — сколько ни бей — поднимается.
Худшие качества народа сформулированы не самим народом, а навязаны ему и приняты им будто на пробу для проверки и переработки.
Так скажи здоровому, что он больной, здоровый будет чувствовать себя плохо, прислушиваться к организму, ждать смерти. Скажи больному, что он здоровый, — начнет выздоравливать.
Гневное чувство чести обусловило и создало наше историческое величие, стало духовным капиталом, который мы обязаны передать в наследие нашим потомкам.
Народ, сильный числом, территорией проживания, духом, природными богатствами, талантом — это не историческая случайность, а закономерный итог, выведенный из сложной формулы веков. Сомнениям не должно быть места. Никто не может совладать с ним. Это такой же факт, как факт существования леса. Выруби его на корню, а следующей весной на чистом месте рванется ввысь молодая, буйная поросль. Могучий, темный, таинственный лес, в котором каждое дерево красиво, сильно, талантливо… А подойдешь ближе — березка шелестит встревожено, осина трепещет боязливо, тополь волнуется, могучий дуб сурово вздыхает. Все в нем — сплошные сомнения, но тем не менее он жив, здоров и благороден. Без него планете — никак.
Нам нужно всемерно гордиться своей благородной национальностью. Нам нужно культивировать все свои качества. Все! Особенно то гневное чувство чести, что вело наших предков к сегодняшнему непростому дню, как ярость благородная. Мы не растратили его, но и не укрепили, поскольку перестали четко осознавать. Мы пока колеблемся духом, а пока мы колеблемся, мы не восторжествуем. Пока мы не восторжествуем, мы — это не мы.

ПОСЛЕДНИЙ ПАРАД

Дядя Петя всегда так говорил: редко у какой бабы корма не подкачает. Тоже моряком был. Правильно говорил, корма у всех баб непутевая — одним словом, не корабли эти бабы, а никудышние лодки.
— Ну и как я тебе разгляжу температуру? — бубнил Коля, вертя в толстых пальцах блестящую трубочку градусника.
— Тут тридцать пять, тридцать семь, тут Валь, и сорок два… И, по-моему, сорок два и есть… А, Валь?
Он строго глянул на жену.
Валя второй день горела в лихорадке. Дом их стоял одиноко поодаль от деревни.
— Может, тогда поеду до Сергеича за лошадью?
— Нет, — помотала головой жена, — Сорок два не может быть, так бы я уже померла, а я вон… еще дышу. Не езди, принеси лучше клюквы, отвари малиновых веток.
Коля кивнул угрюмо и пошел на веранду. Там под притолокой торчали перезимовавшие пучки сухой малины, череды, чистотела и разных других трав.
— Заварю-ка я тебе еще зверобоя, — подумал вслух Коля. Он пристально осмотрел ряд сухих трав, ожидая, как которая-нибудь так и бросится сама в глаза. Она и поможет. Травы хитрые. Ежели человек дурак, то они умно поступают — лезут на глаза.
— Ну, зверобой, ты, что ль? — спросил Коля у сухих рыжеватых звездочек. Что-то якобы услышал в ответ и поморщился недовольно:
— Малина точно, я это знаю, но и еще что-то…
Он отошел на несколько шагов вглубь веранды, потом внимательно глянул на ряд трав и удивился:
— А ты-то тут при чем?
Маленький, белесый пучок бессмертника напрашивался в руки.
— Ежели только для подмоги, печенку поддержать. А так ты не лекарь, не берись даже, — выговаривал Коля, заваривая сухие стебельки крутым кипятком.
— С кем ты говоришь? — слабым голосом позвала из горницы жена.
— Да с травой, — ответил Коля, — Малину выпила?
— Выпила.
— Спи теперь, отдать швартовые, задраить иллюминаторы! Весь праздник мне испортила, — добавил он тихо.
— Весь праздник тебе испортила, — донеслось из комнаты. — Уж прости, что частушек не попою.
— Ладно, — буркнул Коля, — Сам справлюсь… Нужны кому частушки эти.
— А закуску-то какую не соорудил?
— Кок на камбузе не спит. Достану все из трюма, хлеба порежу… Чего там…
— Да подмети пол-то, палубу-то эту… А то стыдно людей. Скажут, заболела Валя, а Коля грязью зарос… — проныла жена тоскливо.
— Ладно, ладно, палуба у меня в шесть утра надраена до блеска. Флаг только не поднят. Все недосуг. И некому.
Коля в молодости служил в военно-морском флоте на Северном Ледовитом океане. Пять лет оттрубил на крейсере «Отчетливый». Пожалуй, что вся его жизнь в эти пять лет и уместилась. Все остальные годы были неважными, прозрачными, будто несуществующими и ненастоящими. А от его настоящей жизни остался только чемодан фотографий. Маманя письмами его пять лет печку растопляла, а фотографии бережно складывала в небольшой такой картонный чемодан. Коля гордился своей молодостью. В Морфлот тогда брали только самых лучших, самых крепких парней. Их деревня вообще была военно-морской, мало кто из парней служил в других войсках. Крепкие, невысокие, светловолосые, их, как лучших боровичков в грибную пору забирала Родина на пять, а то и на семь годков под свое крыло, берегла под сердцем, как самых надежных и родных.
Зимними скучными вечерами, когда Валя смотрела по телевизору бразильские фильмы, которые Коля не понимал, он прятался от ее слез и причитаний на печку, где зажигал тусклую лампочку, открывал заветный чемоданчик и начинал снова разглядывать свою короткую настоящую жизнь. И вот уже всех десятков лет — как не бывало, а Коля снова оказывался на корабле, болтал с Афоней Сташенко, с Тимкой Петровым, ругался с Саней Зайнуллиным, а потом мирился. Афоня худой, не в коня корм, а Тимка — вон какой маленький, меньше всех. Это потом он подрос, заматерел. Афоня отъелся… Перебирая фотографии, Коля снова и снова переживал одни и те же пять лет.
Но была у него небольшая кучка фотографий, аккуратно завернутых в пожелтевшую газету и перевязанных старой резинкой. Коля не смотрел эти фотки, чтобы не травить душу, и Вале не давал смотреть. Там был один член их команды, который потом погиб… Так глупо погиб…
— Коль, а Коль. Маня-то придет ли? — спросила жена.
Маня всегда приходила на праздник со своим Ваней. Пока они с мужиками отмечали День Военно-Морского Флота на лавочке возле дома, Маня чаевничала с Валей. А потом они начинали петь частушки под Колину гармонь.
— Придет, куда она денется, — пообещал Коля.
— Вот и хорошо, — вздохнула жена.
Мане было уже к семидесяти, она была постарше своего Вани на четыре года. Может, и не пойдет уже — не то здоровье — семь километров из соседней деревни.
Коля крякнул с досадой на годы и пошел в горницу, где на стене вместо ковра висел морской Андреевский флаг. Он осторожно отцепил булавки, которыми флаг был пришпилен к пухлому слою обоев, покрывавшему круглые бревна избы, и торжественно понес флаг на руках на улицу. Там рядом с домом целый год ожидал этого часа железный флагшток, сиротливо раскачиваясь под ветрами. Каждую грозу, укрывая голову подушками, Валя завывала, боясь удара молний. При этом она утверждала, что все тучи, как пчелы на медведя, летят на эту железяку и потому гром гремит так страшно громко, что молния бьет в их дом.
— Какая глупость! — пожимал плечами Коля. — Будто тучам в небе места нет! Летают они, Валя, где хотят, а молния бьет всегда в железо. Это правда. Хорошо, что не в дом. Если бы в дом, Валя, то был бы пожар.
Валя, боясь грозы, наваливала на себя груду подушек и завывала, а Коля, поправляя ее покрывала, успокаивал:
— Земле-то ить тоже крутиться надо. Ты вот не поешь когда, — шустро крутишься? А? Не шустро. Потому как сил нету. Вот и ей поесть надо. Чего выть? Счас она зарядом-то заправится и пойдет кружить до следующего лета. Годовое дело, Валя! А ты боишься.
За многие годы совместной жизни Коля привык к однообразию. Он знал все слова и все поступки жены, и потому жизнь в своем простом, привычном укладе не раздражала и не мучила его.
— Знаешь, как-то Тимка попросил нас укоротить ему шинель. Выдали нам новые шинели, а Тимка росточком маленький, прям малышок. Как его в Морфлот взяли — не понимаю.
— Да рассказывал ты мне сто раз! — с ходу сердилась Валя.
— Ага, — не обращая внимания на ее замечание, продолжал Коля. — Шинель-то ему вышла аж до пят! Нашел он ножни и говорит Сашке Вострякову, мол, обрежь…
— Да слышала я! Ну и нагнулся, ну и отметил, ну и получил себе куртку. Ну?
Коля медленно гладил рукой затылок, счастливо улыбался, глядя куда-то сквозь потолок на далекий свой корабль «Отчетливый», где в кубрике матросы-пацаны потешаются друг над другом.
— Нагнулся он и говорит — во, во, — показывает рукой под колено — досюда чтоб было. Сделали зарубку. Ладно. Ага. Сашка-то понял, в чем дело…
— Думаешь, понял?
— А как же! Понял, паразит... Ножнями взял и отрезал… Казенное имущество…
— Ай, паразит, — не выдерживала в сотый раз на этом месте Валя.
— Ага. А когда шинель-то примерили, так она как куртка ему… Тимке-то. Понимаешь? Он нагнулся, понимаешь? Надо было не нагибаться!
— Ну неуж не понимаю! — возмущалась Валя.
Коля крепко жмурился и раскачивая головой, собираясь громко захохотать.
Валя не выдерживала и в сто первый раз улыбалась, искренне жалея и дурачину Тимоху, которому потом вписали три наряды вне очереди за порчу государственного обмундирования и всех остальных, которых уже и в живых-то не было…
— Теперь про командира будешь рассказывать, про то, как ты его спас?
— Да, спас… Смыло бы волной… А вот так совпало: он уже за бортом, одной рукой держался… Как будто Бог меня послал — пошел я на палубу…
— Не буду слушать! — категорически протестовала Валя. — Страшно. У меня потом голова кружится и шатает. Нет, не буду. Про медведя расскажи.
Колин настрой тут же пропадал. Про медведя он рассказывать не любил.
— Ладно, пойду косить, — отмахивался он от жены. — В другой раз расскажу. Тебе не все положено знать. Не бабье дело — морская наука.

Коля бережно расправил флаг, проверил петельки и стал аккуратно прицеплять флаг к веревке. Все приготовив к торжественному подъему, он пошел в дом за гармонью.
Гармонь украшала избу и занимала почетное место наверху серванта, подавляя своим коричневым блеском весь нехитрый Валин хрусталь.
По молодости, после удачных свадеб, на которых Коля был первым гостем-гармонистом, гармонь иной раз просыпалась под утро вместе с незадачливым хозяином вовсе не на своем месте, не на серванте, а в дальнем углу комнаты на ножной швейной машинке. Порой она и вовсе была прикрыта старым фланелевым халатом, как виновница разгула хозяина. Несколько дней, пока налаживались отношения в доме, а Коля потихоньку приходил в себя, она смиренно стояла там и никто не подходил к ней. Халат на это время не снимался, чтобы инструмент не лез Вале на глаза и не слушал лишних оскорблений и угроз в свой адрес. Потом, когда обиды затихали, а Коля полностью успевал загладить свою вину, гармонь торжественно водружалась на свой трон, который на это тревожное время чинно занимал ее главный соперник — блестящий электрический самовар, подаренный Вале колхозом в день ухода на пенсию Самовар съезжал в угол на сшвейную машинку, и все становилось на свои места до следующей веселой и разгульной свадьбы.
— Ты как, получше? — спросил Коля жену.
— У-у, — кивнула Валя.
— А то, может, поприсутствуешь… При подъеме флага?
— Не бабье дело, — сказала Валя
— А то ведь, такое дело… Что-то Ваня с Маней не идут. Кто поднимать будет?
— Не бабье дело…
Ваня с Маней и в самом деле очень запаздывали. Время приближалось к обеду, а флаг был не поднят.
Коля вынес гармонь, аккуратно примостил ее на бочок на лавку и присел рядом.
Неподнятый флаг колыхался на ветру, как расклешенное девичье платьице на причале. Поднять флаг самому — н-проблема, но тогда некому будет играть музыку.
Коля поднялся, нерешительно подергал веревку и снова присел на лавку.
Уже лет тридцать в День Военно-Морского Флота флаг поднимался под музыку. Раньше на праздник к нему собиралось много мужиков — и своих, и с соседних деревень. С годами гостей становилось все меньше, а теперь вот и вовсе никого нет. И Ваня подвел, наверное, заболел.
Коля посидел еще немного, потирая ладонью ахмуренный лоб, потом решительно встал и направился в сторону пляжа.
А почему бы и нет? Ну, неужеле на самом деле, бабе поднимать флаг? Тем более, что приболевшая она, еще и слова не те говорить начнет, в серьезный момент, как всегда разхихикается, испортит всю церемонию. Всяко в такой солнечный день кто-нибудь на пляже загорает, может и найдется какой достойный, подходящий мужик. Может, обрадуется даже такому счастливому случаю — поднять флаг…
Коля высмотрел с пригорка на противоположном берегу парочку в купальниках и пошел к ним. Торопливо перешел речку вброд, намочив парадный костюм, и виновато подошел к молодым людям.
Девушка и парень лежали на цветном покрывале, нацепив на глаза солнцезащитные очки, и были похожи на инопланетян.
— Кхе, — тихо, чтобы не напугать, предупредил Коля.
Парень повернул к нему черные окуляры и замер в ожидании.
— Я извиняюсь, конечно, — сказал Коля, — но вы случайно не военный?
— Что такое? — возмутилась девушка и согнула ноги в коленках.
— Нет, — сказал парень.
— А в армии, часом, не служили?
Коля присел на корточки, не сводя глаз с черных очков.
— Нет, и не собираюсь. А что? Коля задумчиво вздохнул:
— Да мне тут… Это… Флаг бы надо поднять.
Честное признание неожиданно не понравилось и ему самому. Стало как-то неловко, будто он поделился с посторонними глупой идеей. — Да ладно, чего там, — поспешно добавил он.
— Какой флаг?
Парень приподнялся на локте.
— Андреевский…
— Зачем?
Парень приподнял очки и строго глянул на старика.
— Так ведь как зачем… Праздник сегодня. День Военно-Морского Флота, — доложил он парню, досадуя на себя за покладистость.
— Какого флота? — удивился вдруг парень, — Дед! Очумел? Флот твой весь уплыл. Который-куда. Флот уплыл, а праздник остался, да, Ветта?
Парень радостно расхохотался своей шутке. Коля зачем-то кисло улыбнулся ему в ответ. Девушка недовольно перевернулась на другой бок.
— Ладно, я пойду, — сказал Коля и поднялся, громко хрустнув коленками.
— Вот сука, — бубнил он то ли на себя, то ли на парня, переходя речку вброд. — Зря только штаны намочил. Козел.
Парадный костюм его был мокрым и идти в таком виде в деревню не хотелось. Да и моряков там не осталось, так одни только безыдейные старички.
Коля стал перебирать, кого можно было бы пригласить, но всякий раз приговор был один. Он шептал торжественно, как судья: «Недостоин» и тяжело вздыхал.
Получалось так, что флаг придется поднимать Вале. И хотя он всю жизнь упрекал ее в том, что она баба, а бабе на корабле места не должно быть, но положение сегодня становилось безвыходным.
— Отдраить иллюминаторы! — скомандовал он, отвешивая ситцевые шторы на окнах. — Достать из трюма провиант! Подъем!
Валя недоуменно замигала слезящимися от температуры глазами.
— Все на палубу! Форма одежды — парадная.
— Чего ты?
— Вставай. Сегодня тебе будет доверено поднять флаг.
— Дожилась…
— Может, конечно, и не достойна ты, но больше некому. И потом: раз уж баба на корабле живет, то она и не баба, а моряк. Подъем. Валя растерялась.
— Не положено мне…
— Ладно, — махнул рукой Коля. — Ты хотя бы политически грамотная. Я столько лет вел с тобой разъяснительную работу. А то ведь другие… Ладно, вставай.
Валя засуетилась, с трудом поднялась с постели. Хворь как рукой сняло.
— Тогда мне костюм надо надеть? С пиджаком…
— Давай.
Валя слабо пошатнулась, открывая шкаф.
— Ты это… — замялся Коля, — Не серчай, что ты хворая такая… Пройдет.
— Ага, — кивнула Валя, — Я сейчас, я скоро. Не расстраивайся, что я баба, Коль. У вас ведь медведь на корабле жил? Жил! А что я, хуже медведя, что ли?
— Медведь флаг не поднимал, — строго поправил ее Коля и пошел на улицу.
Мишу зарубили топором мужики на причале. Их ручного, доброго друга, который без спросу побежал за угощением к народу. Опять же — к бабам, которые полоскали белье на мостках. И как они не уследили? Как прозевали своего Мишу?
— Готова?
Валя стояла перед ним в сером костюме, в выходных черных туфлях на толстых каблуках, строгая и немного виноватая.
— Готова. А Вани нет? Может, еще придет…
— Нет.
Коля взял в руки гармонь, надел на плечи ремешок и тоскливо глянув по сторонам, гаркнул:
— Приготовиться к подъему флага Российского Флота!
Валя побледнела и сжала губы.
— Флаг Российского Флота поднять!
Он развернул меха, дал первый яркий аккорд. Валя дрожащими руками стала тянуть веревочку.
— Медленно тяни, плавно! — торопливым шепотом подсказал он. — Господи Ты Боже мой! Не дергай!
И заиграл.
Неожиданные для летнего дня звонкие звуки «Варяга» всколыхнули тишину, и она вздрогнула, испугав и поле, и лес, и небо. Казалось, качнулись и затрепетали деревья, пошатнулся дом, зашелестела трава.
— Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает… — запел Коля.
Раньше он никогда не пел. Только играл. Голос его был хриплым и напряженным, готовый в любую секунду сорваться и утонуть в музыке, как старая, ржавая баржа в бесконечном океане.
— Врагу не сдается наш гордый «Варяг». Пощады никто не желает.
Петь ему было трудно. Голос клокотал и задыхался, боролся с тишиной из последних сил, будто уже тонул в ледяной безразличной воде. Не все слова песни были слышны, некоторые проглатывала жадная, ледяная пучина. Коля захлебывался песней, она душила его, охватив горло жаркими, беспощадными строками. В какой-то момент он замолчал вовсе, но потом снова запел песню сначала, упорно не сдаваясь, проговаривая по слогам каждое тяжелое, как камень слово.
Из его потускневших от напряженной неравной борьбы глаз потекли слезы. Они растекались и прятались в глубоких морщинах его торжественного, светлого лица.
А флаг медленно поднимался все выше и выше над домом. И казалось, что не будет конца Колиной песне, и движению этому не будет предела. И где-то высоко-высоко над облаками тонкий, трепетный лоскут вдруг замашет крыльями и полетит над землей как живая, славная птица.
Дер. Коньково
Псковская область

СКОБАРЬ ПОД ДРАКУ

Катерина сидела у стола, как натянутая, готовая оборваться, струна. Усталость, сковавшая тело в первые минуты тепла и тишины старого, уютного дома, сконцентрировалась, сжалась, как пружина, до звона в ушах, и заныла, заломила в усталых суставах.
Ольга суетилась вокруг стола, бестолково переставляя чашки и тарелки, перекладывая с место на место то ложки, то ножи. Она то искала солонку на полочке умывальника, перебирая зубные щетки и мыльницы, то складывала в четыре рядка несвежее полотенце, прикрывая его крышкой кастрюли, то смахивала рукой с угла незримую паутину, и Катерине казалось, что невестка, наводя порядок, сгущала вокруг нее незримый хаос, не позволяя ни говорить, ни мыслить, а только поеживаться от неуюта и напряжения.
— Ты сядь, — спокойно посоветовала Катерина, — Сядь и успокойся.
Ольга вздрогнула, будто Катерины в доме не было, а голос прозвучал с пустого стула.
— Я же не ругать тебя пришла. Ты не ребенок, чтобы тебя ругать.
— А зачем вы пришли? — спросила Ольга, и глаза ее, колючие и острые, глянули сквозь Катерину в тусклое, угасающее окно.
— Так разве гостей встречают? «Зачем пришли?» Да зачем бы ни пришла, а ты встреть, накорми и спать положи по-русски.
Ольга, едва присевшая на стул, тут же подхватилась и снова стала расставлять на столе тарелки.
Катерина устало вздохнув, принялась выкладывать из своей сумки на стол пакеты и свертки.
— Ставь чайник. Газ работает?
— Нет. Закончился давно.
— А плитка? На чем готовишь?
— В печке. Плитка перегорела.
— Как чай будем пить? Может, самовар разведем?
— Хлопотно. Я включу электрический чайник.
— Хорошо, — буднично согласилась Катерина. — Полет сорвался с цепи, ты видела?
— Видела. Он распустился совсем. Только поесть прибегает раз в сутки, а в руки не дается.
— Пусть бегает, только дед Филя за кур переживает.
— Кур он съест, — согласилась Ольга.
— Зато грядки не перероет. Хорошо, что зима. И что за порода у этого кобеля? Нисколько не может на цепи сидеть. Неймется ему.
— Свободу любит, — кивнула Ольга, наливая воду в чайник.
— Свобода пуще неволи. И собаке, и человеку. Чем больше свободы, тем сильней печаль, тем строже потом тюрьма.
Ольга напряглась. Ковшик с водой замер в ее руке, и вода плеснулась через край чайника.
— Осторожней, — посоветовала Катерина, — Я ему костей привезла, пусть поест.
— Кому?
— Полету.
— А…
— Вынеси на веранду да дверь открой. Он на запах примчится, там мы его и поймаем.
Она протянула Ольге сверток и та послушно выскочила в дверь.
— Голая-то не бегай. Не девчонка, поди, чтобы замечания тебе делать, — недовольно заворчала Катерина ей вслед. Но Ольга не вернулась.
Катерина присела на диван, откинулась на спинку и закрыла глаза. Посидела так несколько минут и, не удержавшись, прилегла на пышную подушку, собранную еще ее свекровью из гусиного пуха. За многие годы подушка не слежалась, не отяжелела, а все так же притягивала и успокаивала усталые головы сладким сном.
Зевнув, Катерина окинула взглядом кухню и отметила про себя, что невестка стала еще аккуратнее, хотя и прежде неряхой не была. Чистые, словно накрахмаленные половички на сияющих полах, печка безупречная, как в сказке или в мультфильме, новые обои — голубые васильки на желто-белой пшенице… Кому он нужен, этот уют и порядок? Ольге? Зачем он ей одной? И для чего она здесь, при этой печке, при этой колышущейся занавеске, при этом старом, заснеженном доме в лесу? Что ей тут сторожить, когда прошлое в старых стенах живет чужое, не ее, не Ольгино прошлое. У Кати — другое дело. У Кати — свой дом. По бревнышку, по досочке с Павлом построили. С закрытыми глазами каждый сучок и задоринку найдет, каждый гвоздик помнит — который магазинный, который самодельный, из кузницы, для экономии, для крепости…
Крепость сильная вышла, и бросать ее нельзя. Иначе тут же захватит враг — сырость, плесень, время… Время — не враг, захватчик. Захватит и не отдаст потом. И внукам не отдаст, и правнукам. Если, конечно, они захотят брать. Крепость дома надо беречь, охранять. А зачем им две крепости?
Катерина прислушалась к шуму на веранде, ожидая, когда Ольга вернется, и не заметила, как сквозь шум стали проступать, как мурашки по коже, чьи-то голоса, разговоры. И вот уже то один, то другой человек ходили по комнате, плыли в ее сознании, медленно улыбались и не мешая друг другу скользили сквозь свои тела: и свекровь, и свекор, и муж ее Павел, и братья его, и сестры. Катерина даже не удивилась, как это она пропустила их приход, ей было хорошо, спокойно и сладко от того, что все улыбаются и радуются друг другу.
— Что ж это такое! — возмущенно кричал кто-то за спиной свекрови и та медленно, согласно кивала.
— Кого это он съел у вас на веранде? Кости разбросаны, а он сидит, как барин, лапы растопырил. Кого он съел-то, Катя?
Из-за спины свекрови выглянуло озабоченное лицо деда Фили, а в его ногах начал шевелиться и пухнуть, расти на глазах старый, рыжий кот Пискун, подобранный ею в городе в первый год после свадьбы.
— Куры наши все целы, Липа? — продолжал голосить дед Филя, а Катерина радостно потянулась к пышной молодой шерстке Пискуна. Она так давно его не гладила, так скучала по нему, задавленному автобусом на дороге.
— Тихо ты, тихо, — шикнула бабка Липа и Катерина, испугавшись осторожного шепота, резко открыла глаза. Ольга сидела на стуле у стола, а у дверей стояли в торжественном ожидании нарядные бабка Липа с сумкой в руках и дед Филя с гармонью на груди.
— Ой, я задремала, — сонно удивилась Катерина и, стеснительно поправив волосы, стала подниматься с дивана.
— Лежи, лежи, ты утомилась, — махнул по-отечески рукой дед Филя, — Ты нам не мешаешь. Я сегодня напиваться буду, как настоящий артист.
— Я тебе напьюсь! — пригрозила бабка, — Сегодня женщин большинство, значит, праздник женский. А ты у нас будешь за генерала за столом. Будешь музыку играть.
— Это мы с удовольствием, — захорохорился дед. Музыку играть один я могу. Бабам разве можно инструмент в руки давать? Вам, бабам, что в руки попадет, то и пропало. Все испортите, поломаете, любой мужской инструмент в негодность произведете.
Дед лихо подмигнул Катерине, но та шутку не раскусила. Более опытная бабка Липа незамедлительно ткнула деда острым локтем в бок:
— Язык-то прикуси! Нахальник, — вполголоса осекла она его.
— А что я сказал? — искренне изумился дед, хотя глаза его были озорными и наглыми.
— Инструмент ему… — прошипела зло бабка.
— Садитесь за стол! — пригласила Ольга.
— А чего она? — возмутился дед, — Разве я не прав? Разве можно бабе в руки давать гармонь? Ну на вот, на, Оленька, возьми, сыграй, справишься?
— Гармонь ему… — протянула бабка, остро косясь на супруга и забираясь за стол.
— Вот я и говорю. Нельзя никакой мужской инструмент вам в руки дать. Не справитесь! А не могете, так и не берите! Так ведь хватают, хватают! А не справиться. Только все спортют, все поломают. И — на тебе потом, спорченный. Куды с ним? Чего празднуем сегодня?
Дед, не глядя на супругу, взял со стола бутылку красного вина, быстро разлил по рюмкам.
— Выбирайте, какой хотите: хотите — прошлый Новый год, или Крещенье, или Сретенье. А может даже 8 Марта? А? Только у меня подарков нет…
— Будешь музыку играть вместо подарков, — сказала сквозь зубы бабка Липа, все еще обдумывая про инструмент.
— Заранее нехорошо праздновать, — робко запротестовала Ольга.
— А мы не заранее, мы в самую точку. Мы — отвальную справляем, — сказала Катерина.
— А кто отваливает? — растерялся дед, — Я только собрался привальную, только обрадовался, что деревня ожила, а уже кто-то отваливает?
— Ольга уезжает, — сказала спокойно Катерина.
— Куда? — изумилась Ольга.
— К мужу и сыну, — ответила Катерина, — Вот за это и выпьем.
— А хозяйство? — насторожилась бабка Липа, — Кто ж так с животиной поступает? Разве так можно? Хочу — кормлю, хочу — брошу, хочу — всех под нож. Она же живая, скотина. Кобель вон дурной бегает по деревне, и то жалко.
— За животину будет второй тост! — прервал жену дед Филя, — А кобеля мы на веранде поймаем и закроем.
— Интересное дело, — бабка Липа недовольно чокнулась рюмкой со всеми и, поморщившись, выпила вино, от огорчения забыв проследить за рюмкой деда.
Дед, заметив тонкий лучик призрачно мелькнувшей свободы, осушил свою стопку и тут же стал наливать вторую.
— Куда прешь? — произнесла ледяным голосом бабка, пихнув его под столом ногой. — На тот свет?
— А за животину-то, за животину-то! — напомнил он ей, и бабка горько закачала головой.
— Ранее животина в хозяйстве за самое главное считалась. Всю семью вокруг себя держала, к земле привязывала. А теперь? Ну как так можно их забижать? Разве это дело — всех под нож? Раньше, даже если семья разваливалась, то все одно, скотину старались не резать, а породистую в городе продавали, чтобы породу сохранить. Жалость раньше была у людей, а теперь нет ее, жалости. Теперь только к себе жалость, мол, разнесчастный я, а скотина — что? Счастливая, что ли? Еще день не наступил, а мы уже грехов напридумывали, уже обижаемся на него, уже планы строим, как скотину извести! Куда глошешь-то в одиночку!
— Я чтоб не мешать твоей речи, чтоб не перебивать… — оправдывался дед.
Катерина подняла рюмку, жалея деда и предложила выпить за то, чтобы не обижаться ни на себя, ни на завтрашний день, ни на прошлый.
— Сыграй, дед Филя, «Скобаря», — попросила Ольга.
— А вам какого: «Новоржевского» или «Под драку»?
— Давай под драку, — лихо махнула рукой Ольга.
— А драться не будете? Он сильно заводной, — предупредил дед, — Мы, бывало, в молодости как пойдем на кулачный бой деревня на деревню, стенка на стенку… И-и-эх!!!
Дед рубанул рукой воздух и судорожно передернулся от студеной и горячей памяти.
— А без гармони не ходили, нет. Что за драка без гармони? Без музыки — зло прет, а с музыкой — одна физкультура. Но с куражом. У-у-ух!!! Кур-ражу было во мне! Да, Лип? — радостно уточнил он у бабки.
— Ладно тебе, — раскрасневшись от вина, бабка замигала глазками и задрала высоко подбородок.
— У-ух! — ободрился дед бабкиным поведением, — А я там заглавный был, во всех драках первый!
— Генерал, — согласно кивнула бабка, гордо глядя прямо перед собой.
Дед зыркнул на нее настороженно, но заметив эту гордость, возвысился духом и выпятил грудь колесом.
— Ага! Я там за генерала всегда. На каждой драке. По моей команде и начало боя и вся битва на мне была. И мир от меня зависел!
— Ну, уж, — приостановила его бабка.
— А как же, — сглотнул дед, чуть не поперхнувшись, — Гармониста больше всех потом били, если вовремя игру не прекратить. Тут дело тонкое, ты не лезь!
— Ну уж…
— Не лезь, говорю, в разговор! Я как заиграю «Скобаря под драку», так и заходят, и заходят желваки на мордах. А морды-то у нас в молодости покрупней, чем у кабанов были. Да, Лип?
Бабка величественно кивнула:
— Что быки все.
— Ага! — обрадовался дед, что она помнит его молодую морду. — А глаза, как по команде, кровью нальются, а кулаки зачешутся, затяжелеют, ну прям не знаешь, куда их деть! Хуже, чем один инструмент перед зазнобушкой. Так отяжелеют кулаки! Прям некуда девать их! Хоть ты волком вой, какое горе!
— Ну! Чего ты?! — осадила его бабка — Опился?
— Ага, да, — быстро пришел в себя дед, — Про что это я. Это я про начало драки… Заговорился… Гармонь тут ни при чем, я про кулаки.
— Счас прекращу! — строго предупредила бабка Липа. — Или дело говори или играй.
— Интересно, — поддержала деда Ольга, — Я про кулачный бой и не слышала.
— А я один раз видела, — покачала головой Катерина. — Это ужасно. Страшнее ничего не бывает.
— Война страшней, наверное, — сказала Ольга.
— Нет. Война страшна открытой силой, а кулачный бой — скрытой, припасенной для войны. Стихия! Природное явление!
— И чего они петушились, петухи эти, — недовольно поджала губы бабка Липа. — Вот только один щипаный и остался с гармоней своей. Остальные уж на том свете все.
— А петушились, чтобы бабами не стать, дура ты! — воскликнул обиженный за петухов дед, — А остался я один из всех с тобой мучиться, потому что Господь спас в войну, пуля не брала меня. Гармонь била насквозь, на убой, а меня — нет!
— Войну выиграли, страну спасли. Может, потому и спасли, что готовили мужики себя каждый год на кулачных боях. Мужская сила — это мужская гордость, — сказала Катя.
— Вот именно… А она…
— Сильно ты нежный, слова не скажи… — обиделась бабка. — Сыграй нам скобаря этого. А ну!..
Дед, не дожидаясь конца фразы, растянул меха, и тревожные, дрожащие, низкие звуки, не спеша чередуясь, перемешивались с дребезжащими высокими. Они словно нервно подталкивали друг друга: низкие — сильные, простоватые и откровенные, но очень уверенные в своей силе, устойчивые и незыблемые, засевшие крепко где-то в самом верху правой планки гармони, они были похожи на гудки пароходов, поездов, на звуки моторов самолетов, на лязг гусениц танка… Они монотонно возвещали о непобедимой своей мощи, и левая рука поддакивала, поддерживала их низкими мажорными аккордами. Мол, это так, это есть, а как же, совершенно верно, спору нет! Но в торжество низких нот вплетались переливы, всхлипы и взвизги высоких, хитроватых, переменчивых, тех, что прятались внизу правой планки под рукой гармониста и изредка, пока дремали верхние, делали робкие, несмелые вылазки, раздражая и дразня слух. Их хотелось придавить, заглушить, прихлопнуть мягкой, беззлобной ладошкой, приглушить этот тощий коварный писк, которому не отзывалась никак мажорная, жизнеутверждающая левая планка.
А низкие звуки пели и торжествовали, шли вперед и набирали силу, как огромный поезд, не замечающий писклявых, мелких собачонок. Но высокие собачонки, лающие неугомонно и глупо, нервировали, а движение низких звуков набирало силу, наполнялось беспрекословной властью. Кулаки начинали сжиматься до хруста, а душа раскалялась докрасна и желала одного — выплеснуться из тела.
Катерина стала растирать в волнении грудь. Ольга вскочила, судорожно сжала спинку стула побелевшими пальцами. Бабка Липа, глубоко дыша, прищурив голубые глаза, смотрела куда-то далеко сквозь стену, в дальнюю глубь времен, будто за стеной, прямо у дома, на улице, услышав мистическую музыку, уже собралась вся довоенная молодежь. И братья ее тоже, и батька, который издалека всегда сопровождал их для контроля, а сам в боях не участвовал, так как имел после Первой Мировой только одну руку. И вот они уже хорохорятся один перед одним, крупные, плечистые, мордастые, с круглыми, светлыми головами. Лица их становятся бордовыми, глаза горячими, тела насыщаются звуками, как соком жизни, и земной кровью, и небесной солью. А напротив этой стенки стоит другая стенка из соседней деревни. Точно такая же мордастая, плечистая. И не ясно, что им делить, и делить им нечего, потому что завтра же будут без обид здороваться. И здороваться будут крепким, мужским рукопожатием, если, конечно, ты в бою доказал, что — мужик...
Еще миг, еще несколько дрожащих, писклявых переливов и взвизгов гармошки, и вся мощь простого, низкого, земного, подземного, темного нутра рванется, как кромешная масса льдин, прорвавшая мощную плотину терпения.
— Стой! — воскликнула Катерина, — Стой, а то я всю посуду перебью!
Она внезапно прижала ладони к глазам и напряженно заплакала.
Бабка Липа, тоже видавшая кулачные бои издалека, принялась утирать кончиком платка мелкие, тусклые бисеринки слез. Ольга с пересохшими губами, воспаленными до бешеного блеска глазами, мяла сильными, покрасневшими пальцами спинку стула и буравила взглядом дедову гармонь.
— Ну что? Как я вас? — язвительно спросил дед. — Пронял? Довел? Наливай, Липа, супруга дорогая! Полную! Пронял я вас!
Бабка послушно налила ему вина, и он быстро осушил стопку, пока она не очнулась от магнетического музыкального воздействия.
— А теперь — частушки! — провозгласил он.
— Нет, не надо, — всхлипнула Катерина, — Теперь не надо.
— Ну, какой ты артист? Довел нас, а теперь частушки не играй, — обиженно сказала бабка Липа, — Теперь играй «Скобаря Новоржевского», тот повеселей будет.
— Разудалый, ага. Счас я вам настроение устаканю. А то вы в бой собрались, а вам нельзя, потому что вы бабы, слезы льете, а драться не можете, одно только все портите. Хорош реветь. Катерина, слушай другого «Скобаря». Скобари разные бывают: один до слез доведет, другой — до радости. Как мужик. Бывает, какой — с пониманием, а который и… как гаркнет, как топнет ногой! Да, Лип? Не дожидаясь ответа, дед лихо развернул меха:
— И-и-эх! — подкинул он сам себя на стуле воинственным кличем, и уверенные, торжествующие, низкие звуки, словно издалека, окружая со всех сторон, то приближались, то отдалялись, настораживая и пробуждая. Тут же к низким нотам стали напрашиваться в сопровождающие высокие, тонкие всхлипы и залихватские переборчики, нелогичные по звучанию, робкие и кроткие, хоть и с потаенной, сдержанной удалью. Низкие не протестовали, не отталкивали, а наоборот, дружественно притягивали эти странные, непонятные трели. Мажорные, торжественные аккорды левой руки утверждали необходимость воссоединения, и вот уже высокие трели стали увереннее, открытее, веселей. Они все чаще и чаще вплетались в гулкие гудки басов, пока те смиренно не отступили, выставив их в передовые плясовые ряды, как уступает пара мужиков-плясунов сцену бабам-частушечницам, сменив свою грубоватую, мощную медвежью присядку и разудалое самобичевание по плечам, груди, коленкам, пяткам — их мелкой летящей дробью тонких, гулких каблучков.
— И-и-эх! — подкинул себя дед на стуле, и Катерина, схватившись за ворот кофточки, стала медленно топтаться, а бабка Липа замотала отчаянно головой, крепко зажмурив глаза и морщась, будто глотнула кислющего питья.
Объединившись в единую, бурную волну, играющую с огромными скалами тишины, звуки, то отдалялись, но надвигались мощной, готовой обрушиться и все поглотить волной. Они требовали ответа. Раскачав волною память, в которой, как на гладком дне океана, все таилось мирно до поры до времени, звуки смеялись и радовались этому своему дару. Где-то в самой глубине забуянившей крови зрел ответ, который должен был прозвучать, и музыка ждала его, сначала ждала, а потом требовала, и чем сильнее накатывала волна, тем воинственней, напористей требовала музыка счастливого блеска в глазах человека.
Бабка Липка вскочила со стула, раскинула широко руки, до того напряженно теребившие друг друга, подпрыгнула на месте, как коза, и выплыла на носочках на середину кухни. Вдохнув полной грудью и счастливо засияв, она зажмурила крепко глаза и отчаянно замотала головой, словно говоря: ой, да не хотела я, не хотела я, да вы меня заставили. Она вдруг заголосила тонким надрывным голоском на одной плывущей, качающейся на волнах ноте:

«Ох, лихо-тошно того жаль, кого в охапочке держал!..»

Дед, приглушив гармонь, дал ей выкричаться в долгой, зыбкой, как колыбель строке, и когда бабка, переводя дух, открыла отсутствующие глаза, он грохнул во всю мощь радостный, подтверждающий ее слова, проигрыш. Бабка хватанула пересохшим ртом воздух и, крепко прижав руки к груди, снова зажмурила глаза и замотала головой в такт каждому слогу следующей строки, опуская голову все ниже и ниже, словно помогая песне вырваться, выдохнуться из тела, родиться до конца:

«А дорогой мой дорожиночка, скорее приезжай!..»

Дед, дрыгнув ногой, стукнул каблуком и закачался вместе с гармонью, с напряженным, серьезным лицом, рванул меха, словно это дело было сейчас самым важным в жизни, и музыка поглотила, растворила в себе все бабкино горе и радость, объявленную только что протяжым ликующим плачем.
— О-о-ох! — взмахнула бабка руками, будто это были тяжелые большие крылья и обессиленно, низко поклонилась.
— Ох, тошно мое лихо!
Дед поняв, что бабка просит перерыва, заиграл тихо, почти неслышно.
— Ой, душегуб, всю силушку вытряхнул! Погоди хотя, дай передохнуть!
Дед, прищурив умные глаза, пристально выжидающе глядел на жену и неумолимо продолжал подыгрывать.
Бабка виновато усмехнувшись, послушно раскинула руки и плавно, уже без прежнего отчаяния и удали, замотав головой, пропела:

«А я надену бело платье новоржевское шитье-е-е-е…»

Дед одобрительно кивнув, сосредоточился над гармонью и усилил проигрыш. Катерина села на диван, почувствовав, что ноги ее совершенно не держат. Она смотрела то на деда, то на бабку, то на свою невестку. Смотрела и понимала, что после этого концерта разговора с Ольгой не будет. Незачем разговаривать напрасно. И так все понятно. Уже сказано все, что следует знать