ТАЙНЫЙ ОСТРОВ

Продолжение

ДМИТРИЙ ЕРМАКОВ,
писатель, член Союза писателей России.

Через неделю, получили дивизионную газету: на самой первой странице, рядом с большой статьёй, перепечатанной из «Правды» — статья про автоматчиков и фотография со знакомыми лицами.
«Выращиваем советских автоматчиков.
В ожесточенных боях против немецких поработителей наша доблестная Красная Армия приобрела огромный боевой опыт эффективного использования отечественного оружия. Наглым табунам вражеских автоматчиков мы противопоставляем несокрушимую стойкость, упорство и отвагу. Тактике немецкой гитлеровской армии мы противопоставляем свою — русскую, сталинскую тактику.
Во многих местах сейчас основной маневренной и ударной силой врага являются автоматчики. Им мы противопоставим своих советских автоматчиков, вооруженных чудесными автоматами ППД и ППШ.
Всеистребительный огонь наших автоматчиков должен господствовать на полях битв. Родина снабдила своих воинов быстродействующим оружием для того, чтобы как можно быстрее уложить на русскую землю проклятых фашистов. Как это сделали недавно лейтенант Дойников и рядовой Иванов, отбив атаку немецких автоматчиков и уложив на поле боя три десятка фашистов.
Товарищи автоматчики! Народ ждет от вас подвигов во имя родины! Беспощадно бейте врагов из своих автоматов, истребляйте бандитскую свору!
Вперед и только вперед! Смерть немецким оккупантам!»
И знакомая подпись: «И. Корин».
А на фото Дмитрий Дойников и Алексей Иванов — хорошо вышли.
Ершов, когда эту статейку прочитал — только затылок почесал, однако же, листок вырвал, в карман планшетки, туда где всё ёще и заметка про рекордистку Веронику хранилась, сунул.
А Дойникова при встрече по плечу хлопнул:
— Силён, брат! Без году неделя в роте, а уже пресса о тебе пишет…
— Чего пишет? — не понял Дмитрий Дойников.
— В газете пишут.
— А, ну, дак чего, ну… Две недели-то! — вскинулся и широко улыбнулся лейтенант Дойников.

* * *

Старший лейтенант Олег Ершов писал Вере Сапруновой: «Дорогая Вера, как и обещал — пишу.
Я уже еду на фронт, бить фашистских гадов. Назначен командиром взвода. А как твои дела, Вера?
Я вспоминаю те наши минуты, мало их у нас было, но всё ещё впереди. Только ты жди, и я приду к тебе. Всё время о тебе думаю.
Олег».

Вера отвечала ему… Она знала, что все знают об их отношениях — и не скрывала их. Пусть думают, что хотят…
«Дорогой мой, бесценный друг! Где ты сейчас и что с тобой — жив ли, здоров? Я надеюсь, и, как и говорила — буду надеяться и ждать тебя долго, долго, пока ты не приедешь. Не может быть, чтобы мы расстались уже навсегда. Я не плачу по тебе и не тоскую — я жду и дождусь.
И ты — желай жить, не забывай в бою, что нужно быть осторожным и смелым. Ранен будешь — выживай обязательно, если страстно хотеть жить, то от ран не умрешь.
За меня не переживай.
Твоя Вера.
Пиши почаще, хотя бы просто, что жив и всё.
Обнимаю и целую тебя.
В.»

«Милая моя! У меня всё по-прежнему. Мы уже на фронте. И уже были в бою. Настроение у всех самое бодрое и хорошее. Вооружены мы отлично — лучшая рота в полку. Будем и дальше стойко защищать свою страну, своих близких, родных и знакомых.
Как дела в Семигорье? Передавай от меня привет вашему председателю, он хороший человек. Что слышно о тех ребятах, которых я уводил в военкомат? Я никого из них с тех пор не видел…
Береги себя.
Олег».

«Мой дорогой друг. Милый Олег. Не сразу решилась, но сейчас хочу тебе сказать, чтобы ты знал — у нас будет ребёнок. Твой ребёнок. Наш…
Береги же себя ради нашего счастья.
В.»

«Родная моя, если бы ты знала, как я счастлив. И хотя жизнь моя сейчас трудна и не всегда приходится ночевать в тепле — согревает меня твоя любовь и наше общее счастье. Ты береги себя… А я — солдат, мне беречь себя — значит, смелым быть, примером для бойцов. Но, как ты знаешь — смелого пуля боится, смелого штык не берёт. Меня назначили командиром роты. Теперь у меня ещё больше ответственности, от меня зависит жизнь уже многих людей…
Да — вот же удивительно, в наш полк прибыл твой земляк, парень из соседней деревни, лейтенант между прочим — Дмитрий Дойников. Я его к себе взял. Парень бравый, сразу хорошо себя показал…
Поклон от меня твоей маме, моей дорогой (уверен в этом) будущей тёще.
Береги же себя, Верочка. Ты теперь не одна.
Твой Олег».
И ещё он писал:
«Мой чудный, нежный друг.
Письма, полученные мною, перечитываю вновь и вновь.
О себе, моя милая, скажу: кому и зачем нужна жизнь, если мы не победим фашизма? Но мы его, хотя и дорогой ценой, победим.
Как ваши дела? Уже скоро? Родная моя, может, когда это письмо дойдёт до тебя… Нет, говорят, что нельзя раньше времени… Но ты мне сразу напиши.
А я буду очень хорошо воевать и постараюсь заслужить отпуск. Вот бы это было здорово!
У нас сейчас всё стабилизировалось, но это затишье перед бурей. Каждую секунды мы — командиры и бойцы чувствуем, как ждут нас в Ленинграде. Мы должны прорвать эту блокаду.
Ты, милая, в своих чудных письмах прекрасно выражаешь свои чувства.
На некоторых из писем сохранились следы твоих слез. Верочка, не надо слёз. Держись.
Олег».

« Как я и говорил — начинается. Без умолку бьёт артиллерия, своя и немецкая. В блиндажах от сотрясения тухнет свет, а я в это время читаю стихи и думаю о тебе, моя милая. Ведь не будешь же думать: «Ах, как бы меня не убило, ах, не попала бы в меня мина». Если думать так, какая же это жизнь. Завтра в бой.
Береги себя и сына.
Олег.
Да, ещё перепишу тебе стихотворение нашего армейского поэта. Хорошее стихотворение:
Скажи, письмо, ей ласковое слово,
Пусть грусти тень сойдет с её лица.
Скажи, что скоро встретимся мы снова
У старого заветного крыльца.
В суровые, томительные ночи
Я много слов хороших накоплю,
Приду с войны, взгляну любимой в очи
И расскажу, как я её люблю.
А если же от пули немца злого
Останусь я лежать среди полей,
Найди для жизни друга ты другого,
Чтоб был достоин памяти моей».
Это было последнее письмо Вере Сапруновой от Олега Ершова.

«Олежек мой дорогой! Что-то нет от тебя писем. И сердце полно тревогой. То в один, то в другой дом приходят горестные известия, и мне всё мнится, что очередь моя. Грех о живом так думать, но что делать, если так страстно хочется быть с тобой.
Олежек, а ты — не обижаешься ли на меня за что-либо? Не думал ли ты плохо обо мне? Да — я с первого взгляда полюбила тебя. И не могла отпустить тебя на фронт, не став тебе женой.
Но если я что-то сделала плохо — я наказана разлукой, тревогой, тоской…
И счастлива нашим сыночком. Пусть он будет, Олег — как ты!
Будь живым, родной мой.
И мама целует тебя.
Твои: Вера и Олежка».
 

3

Авторота, в которой служил Степан Бугаев, располагалась на одном из участков Карельского фронта…
Пришла зима. Возили по льду озера (озёр тут очень много) к передовой боеприпасы, продукты… Авиация-то ещё ничего — к озеру редко вражьи бомбардировщики прорывались, да и на суше — отбомбили и улетели. А вот артиллерия… До озера снаряды не дотягивали, но и от озера ещё до передовой ехать да ехать по лесным дорогам. А у финнов каждая полянка пристреляна…
Уже и не раз, понимал это Степан, смерть от него в нескольких метрах была — чуть быстрее бы или медленнее ехал — и попал бы снаряд в его машину…
Зимой ещё метели — незнакомое белое пространство озера, вешки вдоль дороги заносит, если с пути собьешься, то уж дома не бывать. А вспоминалось невольно и родное Сухтинское озеро, в котором не заблудился бы он ни зимой, ни летом даже с завязанными глазами…
Едет по накатанной дороге, сквозь метелицу фарами путь высвечивает. Что это там… Фигура. Человек. Притормаживать стал и винтовку за ремень подтягивать.
Ездят они, шофёры, с винтовками в кабинах, с которыми быстро-то и не развернёшься. Из-за этого Степан, уже было, чуть не погиб: человек пять на лыжах, с автоматами на его дорогу вышли. Заметить-то заметил их, но винтовка, как назло, застряла. А финны уж совсем рядом были, но не стреляли — может, в плен взять хотели. Хорошо сзади машина шла, да не с продуктами, а взвод автоматчиков-«смершевцев» в кузове сидел. Вряд ли кто из финнов тогда ушёл…
Помня тот случай, Степан остановился метрах в пятидесяти от странной фигуры, винтовку прихватил поудобнее, приготовился вывалиться из машины и стрелять, если что, из-за колёс… Фигура не двигалась в жёлтом, забелённом снегопадом, свете фар. Сперва Степан подумал, что это кто-то (наш или финн) с автоматом на шее стоит. Но одежда чёрная, не белый маскхалат… Да и нет, не автомат перед собой в руках держит… «Баба, что ли? С ребёнком, что ли?..»
Подъехал ближе, встал.
— Возьмите, пожалуйста… — только и сказала, укутанная по брови платком, в каком-то чёрном, с торчащими клочками ваты пальто, женщина, с младенцем, тоже укутанным в шерстяной платок, на руках.
— Да вы откуда ж такие? Залазь быстро! — дверь приоткрыл. Женщина влезла, и дальше машину погнал Степан Бугаев. Нет-нет, да на женщину посмотрит. Она молчит, только склоняется к ребёночку своему. А тот совсем молчит.
Степану жутковато стало — живой ли ребёнок-то?!..
Закряхтел, засопел… Живой!
— Парень? — спросил Степан.
— Мальчик, — ответила женщина и, наконец-то, платок с головы на плечи сдвинула…
Степан опять взглянул — вроде бы молодая, а седая прядь в волосах…
Ребёнок уж заплакал. Чувствует Бугаев, что женщина что-то сказать хочет, да боится или стесняется.
— Ну чего ты? — грубовато спросил.
— Мне покормить его надо…
— Ну, так корми. Я глядеть не буду, — чуть ли не зло Бугаев ответил.

… Ольга, сначала, с огромным трудом слова из себя выталкивала. А потом уже и торопливо, будто спешила, говорила. А потом — спокойно и подробно, как бы для себя самой, чтобы не забыть ничего, рассказывала.
Степан, напряжённо в снеговую мглу вглядывался, крепко баранку держал, слушал.
— Муж мой, Василий, командир был, старший лейтенант. Участвовал в финской. Их полк потом на новой границе и оставили, только севернее перевели. Разрешили и нам, жёнам, приехать. Городок был финский, чистый такой, аккуратный… Они, говорят, когда отступали — всё сжигали за собой, а тут — нет, всё целое — домики такие, тротуары, газоны, сосны… И так мы хорошо жили там, все семьи командирские. Дружили, все праздники вместе. Самодеятельный театр у нас был… В начале июня сорок первого, они, мужья наши, с солдатами в учебные лагеря выехали. Потом, в середине июня, их уже к самой границе перевели. Девятнадцатого июня я родила. Вася приезжал к нам, но сразу опять уехал… От городка до границы пятнадцать километров было.
Когда война началась — у нас ещё всё тихо было. Говорили даже, что Финляндия в войну не вступит. Никуда нас не увозили…
А ночью двадцать пятого — загрохотало там, всё небо осветилось. Мы сразу поняли, что началось. А потом оттуда первая машина, грузовик с ранеными, приехала. Страшно было смотреть. Нам сказали, чтобы уходили скорее. До станции километров двадцать. Мы, жёны, кто что взять успел, детей в охапку — на улицу. Пошли к станции. А над нами самолёты летят и уже станцию, слышно, бомбят. А от границы, обгоняя нас, машины с солдатами. Многие ранены были, в крови все, в лохмотьях, голые почти — от взрывов, наверное. Нас догнало какое-то подразделение — пешком, но очень быстро шли… Я политрука Васиной роты узнала. Он ко мне подбежал. Погиб сказал, у него на глазах… Закричал ещё на нас, что мы медленно идём. Они, говорит, на танках и машинах наступают, там уже никто их не держит… На станцию пришли, а станции нет… И тут опять самолёты и по нам стреляют и бомбят. И женщины и дети падают и умирают… Я Коленьку держу на руках и бегу, бегу, всё кажется, что это вот сейчас прямо на нас самолёт пикирует… Три дня ещё мы уж одни шли... Коленька закашлял у меня… Я понимаю, что если не остановлюсь, не приведу себя и его в порядок — умрём. И попросилась в дом в деревне. Карелы там жили. Пустили. Обогрелись мы хоть там, в бане помылись. Скоро финны пришли. Ничего, не выдали меня, но всё-таки потом уходить велели. Мы ушли. В русской деревне приютили нас. Потом стали русских выселять, в лагерь какой-то, мы опять уйти успели… Шли долго. Люди помогали. Вот так и идём…
Дорога по озеру кончилась, утихла и метель, заснеженный чёрно-белый лес по сторонам тянулся, но вскоре уже въезжали в городок, где Степанова часть стояла. Рассвело уже. Степан тормознул у вокзала.
— Ты вот что, Ольга. — Тут на вокзале можно вам, наверное, обогреться. А потом — в комендатуру, ты же офицера жена…
— Вдова, — она поправила.
— Ну, вот… Документы его у тебя при себе? — Она кивнула почему-то. — Там помогут вам… А потом уезжайте. У тебя родня-то где есть?
Она покачала головой:
— Нету.
— Как же так-то?
— Вот так, детдомовка я…
Степан ненадолго задумался. Достал из кармана химический карандаш, обрывок газеты. Написал номер своей части, своё имя, фамилию… Подумал и написал ещё…
— Вот, поезжай до этой станции, там вот по этому адресу, рядом с вокзалом — сестра моя, Мария, живёт, от неё — в деревню добирайся, сестра подскажет. Я своим туда напишу, примут. Там хоть ребёнка выкормишь. Не дадут пропасть. И школа у нас там есть — пойдёшь учительницей… Ольга кивнула. Сказала:
— Спасибо, Степан…
Ребёнок захныкал, и она торопливо вылезла из машины и пошла в здание железнодорожного вокзала. Степан видел, как к ней сразу подошёл военный патруль, но уже не стал вмешиваться, погнал в часть — и так опаздывал…

* * *

Ольга в комендатуру не пошла, не было у неё никаких мужних документов. Политрук, что видел его мёртвым, должен был бы документы взять, да не до того, видно, было.
Стала она на проходящие поезда проситься. Никаких эшелонов с эвакуируемыми тут не было — только военные и санитарные. И ответ везде один: «Не положено».
Зашла опять в вокзал. Патрульные разрешили ей в уголку у печки кормить ребёнка, но уже недовольно посматривали. Последняя сухая пеленка… Ольга, не обращая внимания ни на кого, распеленала Коленьку на скамейке у печки, перепеленала. Отвернувшись к стене, дала грудь…
Видно, что готовится к отправке санитарный эшелон, суета на перроне — ходячие раненые залезают в вагоны, санитары несут носилки…
Ольга выбежала, прижимая ребёнка к груди, на перрон.
— Товарищ военврач, — возьмите меня, санитаркой возьмите, — сунулась к высокому, в шинели, а не в полушубке майору. Тот глянул на неё зло:
— С ума сошла!
Побежал к головному вагону…
Ольга шла вдоль состава. Вот по команде румянощёкого старшины грузят в вагон какие-то мешки. Ольга к нему…
— Не положено, — привычно ответил.
— Я знаю, что не положено, — твёрдо она сказала…
— Ну, так чего… — то ли ей, то ли замешкавшемуся с мешком на плече солдату рявкнул.
Ребёнок заревел.
— Уйди отсюда, — опять старшина ей.
— Не уйду…
— Всё, закрывай! — крикнул старшина, и двери вагона захлопнули. Сам старшина в соседний вагон полез…
Загудел паровоз, зашипел пар под колёсами.
Ухватила старшину за полу белого полушубка…
Тот вроде бы и не глянул на золотые серёжки, но её вперёд себя в вагон затолкнул, а в вагоне сразу в боковое тесное купе и дверь запер снаружи…
Вагон, в который грузили мешки — был склад на колёсах. Соседний — вагон взвода хозяйственной обслуги, командиром которого тот старшина и был. Ольгу он и чаем с хлебом напоил, и какую-то простыню на пелёнки ребёнку дал.
— Виктор Геннадьевич меня зовут, — сказал зачем-то.
Ночью он снова сунулся в купе к Ольге. Коленька спал на нижней полке, и она наконец-то прилегла рядом с ним…
— Виктор Геннадьевич, ложись и спи, — кивнула она на полку напротив. — Меня тронешь — начальнику эшелона скажу, под трибунал пойдёшь, — сказало ему просто и зло. Он отстал. Вышел.
Утром она спросила, когда будет город, где жила сестра того водителя. Оказалось, что скоро…

— Выходи, — буркнул ей старшина, открывая дверь вагона, и она с ребёнком на руках ступила на перрон незнакомого города.
Дом, где жила Мария, Ольга не сразу нашла. Почему-то никто не мог подсказать, где этот Паровозный тупик… А и дом-то совсем рядом был. В конце-концов, какой-то пожилой железнодорожник показал ей дом.
Нашла комнату Марии, подала записку от Степана.
Ольга торопилась дальше, в деревню (а куда ей ещё-то). Но Мария придержала:
— Подожди, отдохнуть вам надо, в себя придти…
Коленьку оставили ненадолго со старшими детьми (было воскресенье, и они не учились), и Мария повела Ольгу в баню.
— Тут недалеко, быстро сходим.
Ольга боялась оставлять ребёнка, но и вымыться было нужно.
— Мы посидим! — бойко сказала девочка лет семи, Маринка.
— Присмотрим, — серьёзно сказал мальчик, десятилетний Генка.
Муж Марии, Леонид, и в воскресенье работал в депо.
А вечером и Коленьку в тазу искупали.
Леонид пришёл почти ночью, немногословно познакомился с неожиданными гостями.
А утром Ольга уже и не могла подняться — горела вся в болезни, будто до этого месяцы лишений и борьбы за жизнь ребёнка не давали понимать свою болезнь. А тут — тесёмочки развязались…
Её в тот же день увезли в больницу.
Мария зла не держала на нежданную гостью, но боялась, конечно — не заразно ли. За детей, прежде всего, боялась. Врач успокоил — не заразно.
Ребёнка Мария у себя оставила на время Ольгиной болезни.
— Где двое — там и трое! — мужу сказала.
Тот, молчаливый и кажется абсолютно невозмутимый мужик — кивнул. И даже сказал:
— А как же. Мы уж теперь в ответе за него, — и подмигнул, стоявшему на четвереньках на кровати и любопытно глядящему на него малышу.
Мария и Степану, брату, написала обо всём, что, мол, Ольга с ребёнком у неё, что заболела Ольга-то…
Тот редко писал, но тут скоро письмом откликнулся: «Помогите ей. Жив буду — за всё отплачу».
«Жена она ему, что ли?» — думала, прочитав такое Мария, на Кольку, который уже вовсю ползал по комнате смотрела — нет, не похож на Степана… А, может, и похож… «Вот же Стёпка — на войне бабу нашёл. А в Семигорье-то сколько девок сохло по нему…» «Вот приедет родителям такая радость», — думала про своих стариков и усмехалась: «Ничего, будет им с внуком веселее… Только бы Ольга-то поправилась…»
А Ольга долго поправлялась, только через месяц выписали её. И вскоре на попутной машине Мария отправляла Ольгу с Колькой в Семигорье…
— Так кто ты хоть Степану-то? — спросила всё же.
— А ещё и не знаю… Спасибо вам, — Ольга ответила и обняла Марию, смущённо отворачивавшегося Генку, веснушчатую Маринку. — Спасибо вам, родные!

Машина довезла лишь до Крутиц. Дальше на попутных санях с добродушным немногословным заросшим бородой возницей…
И когда ехали вдоль озера, Ольга вдруг увидела в ледяной ещё глади остров, а на нём… Белый храм и колокольня. И звон колокольный плывёт над озером, над берегом, наполнят душу радостью. И сынок её, Коленька, на руках у неё заулыбался…
 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Что толкнуло в эту войну Финляндию? Желание вернуть утраченные в результате «зимней войны» 1939 — 1940 годов территории? Это было бы понятно, если бы и остановились на довоенных (имеется в виду всё та же «зимняя» война) границах. Но ведь пошли дальше и не только на Карельском перешейке, всю Карелию захватили, о «великой Финляндии» заговорили. Ещё можно как-то немцев понять, но финны-то?.. Значит, такова вера была в совместную (с Германией) мощь.
Или мелочное желание карлика — урвать что-то от беспомощного великана? Комплекс провинции (а Финляндия — тысячелетняя провинция то Швеции, то России)?
Но ведь именно Российская Империя дала княжеству Финляндскому автономию, его населению — демократические свободы, которые и не снились остальному населению России. А советская Россия — дала уже полную государственную независимость. Большевики даже не воспользовались (а ведь это было бы естественно) ситуацией Гражданской войны в Финляндии в 20-х годах, не поддержали тамошних «красных», сохранили нейтралитет… На свою голову.
Обоснованность претензий СССР, из-за которых и совершилась «зимняя» война, пусть и не официально, признавалась всеми здравомыслящими политиками Европы и США…
Если же говорить о Маннергейме, фактическом руководителе Финляндии в те годы, остаётся только удивиться — человек, получивший от России буквально всё: образование, возможность службы в элитных войсках царской России, возможность путешествовать и т.д. (его жизнь — сама по себе увлекательный роман — частично и сдержанно описана им в мемуарах), этот человек, возглавив армию и государство, принёс неисчислимые беды и скорби, как своему, финскому, народу, так и родственным карелам и вепсам, уж не говоря о русских — именно на территории оккупированной Карелии были созданы концлагеря по национальному признаку — для русских…
Неужели и он, Маннергейм, человек, безусловно, выдающихся ума, образования, информированности, неужели и он был настолько ослеплён финским национализмом?
Как безусловно незаурядный военный стратег, он не мог не понимать, что Финляндия не сможет противостоять СССР (что и показала «зимняя» война: потери Советского Союза были очень велики, финские войска успешно противостояли на отдельных участках, смело контратаковали, умело вели партизанскую войну — и всё же понесли сокрушительное поражение) в случае неудач немцев, что только нейтралитет по образцу Швеции мог гарантировать — мир и, относительное во время войны, спокойствие народу.
Как бы то ни было — 22 июня с территории Финляндии поднималась немецкая авиация для нанесения ударов по объектам на территории СССР, а 25 июня — уже и финская армия (на некоторых участках были и немецкие части) вступила на советскую территорию, Финляндия ввязалась в полномасштабную войну.
Впрочем, уже в 1940 году, вскоре после подписания мирного договора между СССР и Финляндией, по которому Советскому Союзу отходил Выборг и некоторые другие территории, Маннергейм получил послание рейхсмаршала Геринга, в котором предлагалось в обмен на разрешение перевозок германских войск через Финляндию в Северную Норвегию возобновить поставки германского вооружения, прерванные «зимней» войной. Руководство Финляндии охотно согласилось на это.
А в октябре 1940 года в Финляндии была разрешена вербовка добровольцев в войска СС. Всего завербовались две тысячи человек. Они отправились в Германию, где из них отобрали наиболее подготовленных солдат и офицеров, прошедших школу «зимней» войны, более четырехсот человек, и зачислили в дивизию СС "Викинг". Остальные финские добровольцы прошли курс обучения, и в июне 1941 года из них сформировали финский батальон СС. В январе 1942 года этот батальон был включен в дивизию "Викинг", находившуюся на территории южной Украины.
То есть уже в 1940 году было очевидно, что в случае войны финны выступят на стороне Германии, не случайно же и в гитлеровском плане «Барбаросса» им отводилась определённая серьёзная роль.
Минимум, на который рассчитывали финны — возвращение Выборга и других территорий по границе 1939 года. Максимум… Поговаривали о Великой Финляндии до Урала… Хотя претензии немцев на Кольский полуостров с его залежами полезных ископаемых — были заявлены сразу и однозначно, Карелию финны видели своей территорией, рассчитывали и на выход к Белому морю. Ещё в мае 1941 года (!) началось формирование администрации Восточной Карелии.
18 июня 1941 года в Финляндии началась мобилизация.
21 июня финская армия и флот начали операцию "Регата" — вторжение на стратегически важные Аландские острова в Балтийском море, объявленные демилитаризованной зоной ещё в 1921 году. За одну ночь с материка на архипелаг на кораблях были переброшены пять тысяч солдат с боевой техникой. Персонал советского консульства на Аландских островах был арестован и вывезен в Турку.
Вечером того же 21 июня (всё это ещё до начала войны!) немецкие заградители начали ставить минные заграждения поперек Финского залива, чтобы запереть в нём Балтийский флот. Одновременно три финские подводные лодки поставили минные банки у эстонского побережья, причём, их командиры получили приказ атаковать советские корабли, «если попадутся достойные цели».
22 июня с озера Оулуярви стартовали два гидросамолёта. Через три часа они приводнились на Конь-озере в нескольких километрах к востоку от Беломорско-Балтийского канала. С самолётов высадились два десятка финских диверсантов, одетых в немецкую форму. Они попытались прорваться к каналу и взорвать шлюзы, но были отбиты. 22-24 июня финские самолёты неоднократно вели разведку над территорией СССР. Один из них был сбит в районе Таллина.
23 июня в Москве Молотов вызвал к себе финского поверенного в делах Хюннинена и потребовал чёткого определения позиции — выступает ли Финляндия на стороне Германии либо придерживается нейтралитета. Ответа не было.
Утром 25 июня по приказу Ставки ВВС Северного фронта совместно с авиацией Балтийского флота нанесли массированный удар по аэродромам Финляндии и Северной Норвегии, где базировались немецкие и финские самолёты. В этом налёте участвовали 236 бомбардировщиков и 224 истребителя. По советским данным в ходе первого налёта на земле был уничтожен 41 самолёт противника. Финны утверждали, что сбили 23 советских самолёта.
В тот же день 25 июня собрался парламент Финляндии. Премьер-министр Рангель заявил депутатам: «Состоявшиеся воздушные налёты против нашей страны, бомбардировки незащищённых городов, убийство мирных жителей — всё это яснее, чем какие-либо дипломатические оценки показали, каково отношение Советского Союза к Финляндии. Это война. Советский Союз повторил то нападение, с помощью которого он пытался сломить сопротивление финского народа в войне 1939-1940 годов. Как и тогда, мы встанем на защиту нашей страны».
Депутаты поддержали его. Прозвучали слова: «Наступил великий исторический момент, встаёт вопрос о пересмотре границ, пришло время Великой Финляндии!» — встреченные аплодисментами.
Парламент Финляндии проголосовал за войну с СССР. При этом подчёркивалось, что Германия — союзник в этой войне, но у Финляндии свои с цели.
24-28 июня 1941 года на финско-карельской границе происходили незначительные столкновения. Утром 29 июня финны заняли город Энсо и расположенный там крупнейший в СССР бумажный комбинат. Продолжая наступление в Карелии, уже 3 октября финские войска вошли в Петрозаводск.
Вокруг Петрозаводска финны построили шесть концентрационных лагерей, куда заключали не только военнопленных и партизан, но и просто этнических русских.
Даже опасность войны с Британией не останавливала финских вояк в их стремлении к захвату Карелии и других территорий СССР. В ноябре 1941 года Маннергейм получил секретную телеграмму Уинстона Черчилля. В ней предлагалось, не объявляя об этом официально, прекратить все военные действия против СССР под предлогом, например, суровой зимы, и таким образом фактически выйти из войны.
«Для многих друзей Вашей страны было бы досадно, если бы Финляндия оказалась на одной скамье вместе с обвиняемыми и побеждёнными нацистами», — говорилось в телеграмме. В ответной телеграмме от 2 декабря Маннергейм вежливо отказался от предложения Черчилля.
Продолжая наступление, финским войскам удалось форсировать реку Свирь и закрепиться на значительном плацдарме (до 100 км в длину и 20 км в глубину) на южном берегу Свири. Финнам оставалось пройти чуть более ста километров до Тихвина, взятого немцами 8 ноября. В этом случае замкнулось бы второе кольцо вокруг Ленинграда, и всякая связь с ним, кроме воздушной, была бы потеряна.
Что бы ни говорил уже после войны Маннергейм о том, что финны, мол, сознательно не стремились к соединению с немцами — остановлены они были советскими войсками. Не мог Маннергейм не понимать, что это был его исторический шанс оказать реальное влияние на ход великой войны и он бы такой шанс не упустил… Не случилось.
В день независимости Финляндии, 6 декабря 1941 года, финский парламент торжественно объявил о присоединении к Финляндии «освобожденных территорий». В тот же день финны узнали, что Англия объявила им войну. В тот же день Красная Армия перешла в контрнаступление под Москвой. А на следующий день атака японцев на Перл-Харбор втянула в войну США.

* * *

Иван Попов и Фёдор Самохвалов в феврале 1942 года оказались на фронте, в одном полку, в одной роте, в одном взводе даже. Пехотинцы.
Располагался их взвод на острове в Ладожском озере. Островок маленький, но со стратегической точки зрения очень важный. Расположена на нём зенитная батарея, отгоняющая вражеские самолёты от дороги на Ленинград. Да остров и является пунктом на этой дороге.

В тот вечер, когда их неожиданно атаковали, был сильный снегопад.
Все в белом, диверсанты-лыжники двигались стремительно. Часовые увидели их уже совсем близко, всё же успели открыть огонь, но были тут же убиты…
Цель финского нападения — взорвать батарею и склад, уничтожить пункт обогрева и дозаправки автомашин.
Телефонная связь была нарушена. Бой уже у складов шёл. Иван стрелял из-за поленницы, слева Фёдор, справа другой солдат… Капитан Семёнов под командой которого здесь находились и зенитчики и пехотинцы, был убит одним из первых. Общего командования не было. Финнам удалось разделить гарнизон. Зенитчики и часть пехотинцев –были окружены у батареи и склада боеприпасов. Другая группа (в ней и Иван с Фёдором) — у продовольственного склада. Третья группа — у казармы и столовой…
Финнов было много, оборонявшимся солдатам казалось, что их просто бесконечно много. А весь и гарнизон-то острова сорок три человека.
Финны безостановочно поливали из автоматов, приближаясь на достаточное расстояние — бросали гранаты.
На острове раньше монастырёк какой-то был. Склад, который Иван с Фёдором обороняли — церковь; казарма и столовая — в братском корпусе и трапезной располагались. Батарея на насыпном каменном волнорезе…
— Да сколько же их! — Фёдор выстрелил. Ещё выстрелил. Передвинулся за поленницей, потому что туда, откуда стрелял, рой вражеских пуль полетел.
И все так же стреляли, передёргивали затворы и снова стреляли, меняли позицию и снова стреляли, будто делали серьёзную, очень нужную работу.
Фёдор удивлялся сам себе — ничего не боялся он. Делал то, чему учили — передёргивал затвор, брал на мушку, нажимал на спусковой крючок, менял позицию, снова высматривал белую скользящую тень или стрелял по вспышке из автоматного ствола. Некогда бояться… А как там Ванька-то?.. Чего не стреляет? «Иван! Ванька!..»
Иван выстрелил, и тут же остро ударило в плечо…
Ивану казалось, что он продолжает стрелять, что он стреляет метко, каждым выстрелом поражает врага…
Раненых переносили в склад-церковь, там в глубине храма клали на ворох какого-то старого тряпья… Старик-санитар (откуда взялся?) — перевязывал раны, давал воду…
Остров и разорённый монастырь на нём в мирное время служили пристанищем рыбаков, а этот старик, последний монах, жил тут в избушке при храме, был оформлен в рыболовной артели смотрителем маяка. И правда, в туманы зажигал на колокольне фонарь и бил в колокол.
Иван слышит гул, или это пение, или стоны… Кто это так поёт?.. И видит он храм с открытыми воротами, и свечи в нём, и пение дивное. И стоит Иван на пороге, а дальше не идёт. И выходит к нему старец в чёрной одежде с белыми крестами, тот самый, что уже являлся однажды ему на Сухтинском озере. И говорит старец: «Не бойся Иван, молись, и мы будем молиться. Вместе одолеем врага!»
Звон колокола монотонный и величественный разливался над островом, над ледяным озером, заполнял собой небо… Последний монах, качал тяжёлый язык большого колокола. И колокольный голос разгонял мрак и снег…
На рассвете финны отошли, не добившись своей цели. Из сорока трёх человек защитников острова в живых остались двадцать два, десять из них — раненые… По дороге в Ленинград ехала первая в то утро машина…

Иван очнулся, нащупал рукой что-то, подтянул… Посмотрел — старинная какая-то книга, буквы крупные, но непонятные, хотя вроде и русские…
— Это, милый, ты ведь Евангелие нашёл, ну бери с Богом, так и быть значит, есть у меня ещё… Как звать-то тебя, сынок? — Голос старика, мягкий и добрый, и борода у него — добрая, белая…
— Иван…
— Вот и слава Богу, Иван.
Фёдор Самохвалов подошёл к нему:
— Вот тебя как, Иван… Жив. Хорошо. В госпиталь теперь. А меня не задело даже…
Иван улыбнулся, ничего Федьке не ответил.
Вскоре раненых увезли с острова.

Два месяца лежал Иван Попов госпитале.
А Евангелие он сохранил. В книге ещё лежала бумажка, будто бы из школьной тетрадки и на ней чернилами очень чётким красивым почерком было написано:
Ищите Бога,
Ищите слёзно,
Ищите, люди,
Пока не поздно.
Ищите всюду,
Ищите каждый,
И вы найдёте
Его однажды.
И будет радость
Превыше неба,
Но так ищите,
Как нищий хлеба.
Аминь.
Иван с первого раза запомнил это стихотворение. Евангелие держал при себе, никому не показывал. Но иногда, когда все спали в палате, доставал и в свете уличного фонаря, достававшего через неплотно задёрнутое окно изголовья кровати, пробовал читать и уже что-то понимал…
 

2

Хоть война — а ко всему люди привыкают. Налаживалась и военная жизнь в Семигорье, как и во всей стране. Младшие ребятишки в школу бегали. Все кто старше — работать в колхоз…
Стали похоронки приходить — то в одном конце села, то в другом баба заголосит… Во всей округе, в деревнях больших и малых — ожидание и страх по избам жили. Ждали — письма с фронта, боялись похоронки…
Районная, областная и прочие газеты полнились призывами к колхозникам, наподобие:
«Будь в колхозе, как в строю,
Борись за Родину свою».
«Колхозница! Братьев на фронт провожая,
Их замени на фронтах урожая!»
Так и трудились, помня, что отцам, сыновьям, братьям на фронте ещё труднее…

Был март…
— Вот что, Авдей Иванович, — сказал как-то утром старику Бугаеву председатель колхоза Коновалов. — Бери Зорьку, розвальни и с Васькой Косым поезжайте-ка на дальние лужки, пора там сено брать.
Старик кивнул, переспросил недовольно:
— С Васькой?
Григорий Коновалов только сейчас и сообразил, что Авдею Бугаеву не больно-то с Васькой дело иметь хочется — из-за него же Степана-то посадили… Ну, да — уже сказал дак… Да и кого ещё-то отправить?..
Запрягли неражную лошадёнку Зорьку, кинули в розвальни вилы, верёвку, топор… У каждого в кармане по куску хлеба — к вечеру только вернутся-то… Поехали в сторону от озера, по лесной дороге на самые дальние сенокосы колхоза «Сталинский ударник».
Старик держал вожжи, изредка понукал лошадь, с Васькой не разговаривал. Тот сам заговорил:
— Ты, Авдей Иванович, не сердись на меня, чего ты… Ну уснул я тогда… Я ж вину не отрицал… А Степан, как не знаю чего, упёрся, мол, он виноват и всё тут…
— Да замолчи ты! Сам же знаю всё! — ответил зло старик, и не к месту подхлестнул вожжёй Зорьку. Лошадь удивлённо-обиженно крутнула головой и не прибавила шагу. И Васька обиженно замолчал. Старик оглянулся на него. Васька сидел боком к нему, но будто бы и смотрел на старика, не поймёшь, глаза-то вразбежку…
По дороге этой не часто, но ездят — из дальних деревень в Семигорье и дальше по Сухтинской дороге… Так что — путь накатан.
Чёрно-белые ёлки стоят отяжелелые снегом… Видны в лесу в дугу согнутые молодые деревья. Много снега в этом году…
Уже чувствуется дыхание весны. Днём припекает. Синица тинькает на кусту…
Самый дальний стог почали. Пока снег с него скинули да накидали сено на розвальни, прижали жердинами, связали верёвкой… Солнышко к вечеру покатилось.
Ехали обратно, жевали свои куски хлеба… Васька правил.
На белом снегу хорошо видны синие вмятинки следов: вон заячьи — две лапы широко расставлены, две почти вместе; лисья строчка… А вон там — собачьи, что ли? Волчьи? Не по себе Ваське, боязно. Оглядывается на Авдея. Тот сидит нахохлившись, мохнатая шапка и борода в одно сливаются — всё волосьё, глаз не видно… «Не поеду больше с Авдеем, пусть председатель чего хочет делает!» — думает Васька. «Не поеду больше с Косым, пусть Коновалов делает чего хочет», — думает Авдей Бугаев. Думает он ещё о сыне и о странной женщине Ольге, которая пришла к ним с месяц назад, о которой и Степан писал в письме. Баба она ничего, хорошая, учёная, в школе теперь работает, и парнишка хороший у неё. Только — кто она Стёпке-то? Ничего не поймёшь… Ну, пускай живут…
— Авдей Иванович, чего эта? — вдруг Васька голос подал. И Зорька всхрапнула и аж задрожала, побежала шибче без понуканий.
— Чего?
— Волки же!..
А Бугаев уже и сам их увидел.
— Гони! — Ваське крикнул, а сам встал в санях, широко расставив ноги, вилы в руки взял. — Гони, Васька!
Васька гнал, Зорька бежала. Скоро уж лес-то кончится, а там поле, село видно уже будет…
Пять их или шесть — не разберёшь, то один, то другой вперёд выскочит. Вот справа — здоровый, серый, большеголовый, круглоглазый сани обходит, под брюхо лошади целит. Бугаев не ткнул, а как лопатой огрел его вилами по хребтине. И волк, щёлкнув пастью, отвалился в сторону… Но уже слева обходит другой… Авдей ткнул в него, но промахнулся, потерял равновесие, упал на колени, но тут же поднялся и успел — как острогу вонзил вилы в зверя, уже готового прыгнуть на лошадь… Волк, кровяня снег закрутился, пытаясь зубами вырвать впившуюся в него смерть. И вся стая будто споткнулась об него, закрутилась…
Запалённая Зорька шибко бежала, Васька не сдерживал её, старик Авдей Бугаев стоял на коленях в задке саней, держа в руках топор…
Так и выехали в поле. Темнело уже, видны были огоньки в окнах кое-где, вон у Сапруновых баба какая-то бежит к бане, ещё кто-то там…
— Авдей Иванович! — уже успокоившийся Васька окликнул. — Глянь-ка, чего там у Сапруновых-то… Верку ведь в баню ведут. Рожает ведь, точно рожает!
Но старик не отзывался.
— Авдей Иванович, — Васька обернулся, бросил вожжи оббежал гружённые сеном розвальни и увидел старика, тот сидел, откинувшись на сено, топор был зажат в левой руке, а правая сунута за полу тулупа, к сердцу…

И в те же минуты, когда умирало старое сердце Авдея Бугаева, новая жизнь заявляла о себе, громким криком. Вера Сапрунова родила на удивление фельдшерицы и помогавшей ей бабке Ильиничне (хотя ещё кто кому помогал) быстро. А мать Верина, Анфиса, сказала с гордостью за дочь:
— А и я Верку так же родила! Только выскочила!

* * *

Перезимовал колхоз первую военную зиму. Лошадей совсем почти не осталось, а надо ведь было пахать, боронить, сеять. Мерин пожарный ещё кое-как бродил, ещё пара лошадёнок — кривая да хромая — в колхозе имелась… Ну, начали и на быков да коров сбрую ладить, а что делать…

Раньше Костя Рогозин лишь боронил, пахать ещё не доводилось. И он очень волновался этой весной — справится ли, не опозорится ли?..
Коновалов волнение парнишки понимал. Старался помочь, чем возможно — поле помягче выбрал, плуг наладил…
Костя пахал за речкой у Косминского леса. На соседнем от Кости поле, за овражком, пахал Васька Косой, какой-никакой, а мужик. Хотя и он раньше-то немного пахивал.
До поля вместе дошлёпали. Васька помог плуг опустить, подхлестнул старую лошадёнку Зорьку:
— Сама пойдёт, только плуг придерживай, — Косте сказал и своего быка на соседнее поле погнал…
Костя взялся за ручки плуга. Сердце его стучало быстро, сильно… Лошадь дёрнулась, плуг чуть приподнялся, и лошадёнка пошла быстрее, легче. «Не балуй!», — ломким баском прикрикнул Костя, всем весом налёг на рукояти и опустил плуг на нужную глубину. И уже не давал лошади почувствовать слабину. А чувствовал он, как затвердели пальцы на рукоятях плуга, напряглись руки, плечи раздвинулись необычайно широко, будто вздулись грудь и спина… Разваливается под плугом земля, пьяня живым, призывным запахом… И восторженное чувство молодой силы захватило его… «Это же я теперь мужиком стал!» — по-детски, радостно думал Костя…
Сразу же на свежую пашню, с неприятным скрипящим криком, опускаются белые озёрные чайки…

Григорий Петрович Коновалов обходил поля.
Дорога, по которой он шёл, была скрыта кустами, и Костя не мог увидеть его. А Коновалов видел мальчишескую фигурку чуть выше плуга, видел с каким усилием Костя вёл плуг, будто сам тянул тяжеленный воз…
Председатель спустился с дороги в поле, не торопился, проверил глубину вспашки — не везде ровная была, но ничего, не плохо…
— Костя, — окликнул парня.
Тот оглянулся, опустил плуг, лошадь покорно встала.
— Постой, — Коновалов пошёл к нему.
Костя видел (он будто почувствовал и оглянулся, когда председатель с дороги в поле свернул), как мерил глубину Коновалов, и ему почему-то показалось, что председатель недоволен, и он ждал и боялся не ругани, но упрёка.
— Нормально, нормально, — заранее успокаивая его, говорил, подходя, Коновалов. — Ну, молодец, мужик, — и руку по-взрослому протянул.
Костя плоско, дощечкой, протянул ладошку…
— Хорошо, хорошо, — Коновалов неторопливо обошёл плуг, похлопал по крупу лошадь… — А дай-ка я спробую! Вспомню хоть… — и, не ожидая ответа, встал за плуг. — Н-но, Зорька!
Дважды из конца в конец поля провёл плуг председатель.
— Вот спасибо, брат. Хоть косточки размял. А то стал забывать, как и пашут-то…
Костя не знал, что ответить…
— На обед-то в деревню побежишь или с собой мамка дала? — спросил Коновалов.
— С собой.
— Это правильно… Вишь, земелька-то здесь хорошая, унавоженная… — он оборвал себя, не сказал, что когда-то это поле их семье и принадлежало, он ещё с дедом, отцом ежегодно сюда и вывозил навоз со своего двора, здесь и сам когда-то впервые за плуг встал…
— Ты, Костя, люби её, земельку-то, и она тебе тем же ответит, — сказал и сам смутился вроде бы, за кисетом в карман полез. — Батька-то пишет? — спросил.
— Пишет.
— Ну, слава Богу… Продолжай. Скоро обед, отдохните с Васильем…
И пошёл на соседнее поле к Ваське Косому, а ещё надо было дойти и туда, где бабы пашут, и им помочь, и коров, что на первую травку пастись выгнаны поглядеть… Много забот у председателя. Да забот-то он не боится. От другого душа болит, мается — мужики на фронте, а он тут…
 

3

Шёл июль 1942 года. Планы германского командования на летнюю кампанию были связаны, прежде всего, с наступлением на Юге, с выходом к Волге и в Закавказье, к бакинской нефти. И наступление шло успешно.
Понимая всю опасность немецкого наступления на Юге, советское командование не оставляло планов деблокирования Ленинграда…
Прибыв из штаба полка, командир роты автоматчиков капитан Ершов вызвал в штабной блиндаж командиров взводов.
— Получена команда выдвинуться вот в этот район, — указал на карте, -выходим через час, готовьте людей. К вечеру должны быть на месте, там получим следующую команду.
— Так средь бела дня и пойдём, товарищ капитан? — спросил своего друга Ершова старший лейтенант Дойников.
— Ну, погода не лётная, — поняв его, Ершов кивнул, потом, дорога просёлочная, в основном вдоль леса или через лес, так что в случае чего — укрыться есть где. Вот здесь только, — Ершов ткнул пальцем в карту, — открытая местность километра полтора. Левее тут у нас железная дорога, в полукилометре от нашей дороги,— тут он запнулся, будто задумался, но продолжил, — а правее — лес, тоже метров пятьсот от нас.
— Может, лесом этот участок пройдём, — командир первого взвода, основательный в поступках и мыслях, а вследствие этого и внешне, лейтенант Волобуев сказал.
— Что там за лес — не известно. Скорость движения упадёт, а у нас каждая минута на счету, — капитан Ершов ответил.
И, редкий случай, политрук вмешался:
— Товарищи, время и маршрут передвижения утверждены командиром дивизии.
— Всё, ребята, — вдруг неофициально Ершов сказал, — расходимся по своим подразделениям. Выход, — он посмотрел на часы, и продолжил уже строгим командирским голосом, — через сорок пять минут.
В назначенное время рота начала движение.
… И в это же время сдвинулись со своих мест все другие подразделения полка, и другие полки дивизии, и все выдвигались на позиции, определённые командиром дивизии, согласованные с командующим Армией и утверждённые генеральным штабом… И всё это двигалось и замирало, атаковало и умирало по воле одного, имеющего высшую власть человека — и здесь под Ленинградом, и на всех других фронтах великой войны, где люди сражались и умирали, исполняя волю своих земных властителей, которые в свою очередь вольно или невольно подчинялись (или же должны были подчиняться воле своих народов) — и высшей воле… Но рядовые и офицеры и даже генералы и маршалы, отдельно взятые люди редко задумываются о столь высоких материях, они выполняют (или не выполняют) свой долг в определённый момент в определённом месте, но тем (своей столь незначительной отдельной судьбой) — влияют на ход мировых событий…

Рота автоматчиков просто выдвигалась на своё, определённое планом предстоящей операции, место.
Шли по дороге между незасеянных полей, некошеных лугов, то и дело дорога ныряла в перелески. Погода была пасмурная, но без дождя…
Вдруг видят — корректировщик немецкий над ними. За мотор, будто мычащий во время полёта, называют такие самолёты «корова».
— Все в лес, — скомандовал капитан Ершов, и его команду повторили командиры четырёх взводов, и через несколько секунд вся рота была скрыта деревьями.
«Корова» ещё «помычала» над лесом, над дорогой и скрылась в низких серых облаках.
Рота вышла на открытый участок, разнотравный луг, весь бело-зелёный от зонтичных цветков морковника. Виднелась слева железная дорога, справа — лес…
Вдруг что-то зашумело позади и слева. И не сразу обратили внимание на проходивший состав. А состав короткий — всего из трёх вагонов, остановился и вдруг воздух наполнился шипением, свистом…
— Ложись!
Снаряды, выпускаемые орудиями немецкого бронепоезда, рвались перед дорогой, на дорогу, за дорогой, встряхивая землю, вскидывая чёрные фонтаны…
Дорога тут была оканавлена. Да ещё ручей какой-то её пересекал, и под дорогой была проложена труба…
В канаву, в ручей и падали, вжимались в грязь…
Взрывы прекратились, поезд свистнул, и, пятясь, уехал…

… Тихо стало. И в этой тишине огромный коричневый муравей, с круглыми немигающими глазами, с острыми усами, страшными лапами ползёт прямо на него, Митьку Дойникова, и нужно что-то делать, спасться…
— Старлей! Дойников! Трубу затыкай!
От этого крика он очнулся. И увидел травяной скат канавы, а прямо перед собой отверстие трубы проложенной под дорогой. Кинулся к дыре, и закрыл, ещё не понимая зачем. И тут же в него что-то упруго ударилось, он схватил — мягкое, живое, дёргающееся…
Хохот и крики:
— Поймал!
— Заяц!
— В котёл его!
Тут и сам Дойников увидел — зайца поймал он. Как и люди, бедолага от взрывов спрятался…
Сжался, глаза зажмурил, уши прижал. Серая в рыжих подпалинах шерсть клочками на нём…
— Держи крепче! Щас вдарим! Прямо в нос надо, я знаю… — кричал Алёшка Иванов.
И пополнил бы русак не скудный, но однообразный армейский рацион… Но дёрнулся заяц. Разжал руки Дойников. И заяц припустил через дорогу, по полю, в кусты. Свист, крики, смех вдогонку ему летели…
И вдруг, будто все одновременно это поняли…
— Капитан!
— Товарищ командир роты!
— Олег! Ершов!
Старший лейтенант Дмитрий Дойников первым оказался рядом с лежавшим в канаве, ничком, капитаном Ершовым.
— Олег, что? Олег… Санитара сюда!
Рыжеусый санитар с краснокрестой, вымазанной в земле, сумкой на боку быстро подбежал. Гимнастёрку разорвали, а там и дырочка-то напротив сердца, как от иголки…
И тут опять шум от железной дороги…
— В лес бегом! — яростно крикнул Дойников, и все — солдаты и командиры трёх других взводов, и политрук сразу и безоговорочно подчинились его команде. Был Дойников заместителем командира роты, стал командиром…
Ершова на плащ-палатке вчетвером несли… Успели до леса добежать. Немцы и стрелять не стали.
Долго шли лесом, потом снова на дорогу вышли…
— Здесь, — Дойников сказал. И, поглядев на часы, скомандовал: «Привал тридцать минут».
Сам рыл сапёрной лопаткой и другие помогали.
Дойников взял документы капитана Ершова, пилотку его взял, а свою хотел надеть ему на голову, но… положил просто рядом со светловолосой его головой, посмотрел последний раз на друга и закинул полой плащ-палатки… Закапывать сам не стал, не смог, отошёл…
Вспомнилось Семигорье и бравый лейтенант, с которым шли потом на сборный пункт, все их разговоры… Верке надо писать… Сын ведь у них… Так и не успел увидеть…
Опустили, зарыли. Над холмиком поставили наспех сделанный крест… Неподалёку сутулилась деревенька, дорога через неё шла, и у ближнего дома Дойников свернул во двор, стукнул в окно. Кто-то торопливо выглянул, на крыльцо вышла пожилая женщина в чёрном платке (видно, тоже горе):
— Мать, прошу тебя, вон там, за перелеском на бугре похоронен советский командир, вот его данные, — на листке карандашом написал фамилию, имя, отчество, даты рождения и смерти, — сделайте потом табличку хоть, за могилой присмотрите…
Женщина молча кивнула.
Дойников ещё Алёшку Иванова (тот был у него навроде ординарца) кликнул:
— Дай банку.
Сержант Иванов достал из вещмешка банку тушёнки.
— Вот, возьмите, — подал Дойников женщине. Та заколебалась сначала, но взяла. И вдруг свободной правой рукой перекрестила Дойникова и Иванова, и всех проходивших мимо молодых (Ершов старался в роту только молодежь подбирать) солдат…
— Храни вас Господь, сынки…
К назначенному времени рота прибыла в полуразбитое село, где уже были и другие части, расположились на окраине. Тут же явился посыльный, передал приказ командиру роты явиться к командиру полка. Дойников пошёл.
Узнав о гибели капитана Ершова, полковник Палкин вскинулся… Но, махнул рукой, только сморщился, а потом крепко сжал зубы, поднялся.
— Пошли к комдиву, — сказал.
В тот день и штаб дивизии расположился в этом селе. Шло совещание. Роте Дойникова предстояло захватить и ни в коем случае не сдавать без команды одну из высот…
Уже темнело, когда лейтенант-разведчик вёл через лес Дойникова и сержанта Иванова к высотке. Дождь начал накрапывать. Вон и высотку видно уже. Деревья вокруг с посечёнными стволами, с обломанными ветками… А на земле, между деревьями — разорванное тело… И ещё, ещё…
— Обнаружили себя, и их минами накрыли, — лейтенант сказал, увидев, как дрогнуло лицо Дойникова. — Ну, сейчас погода подходячая — не увидят вас, если шуметь не будете… Вон там уже их окопы. Пулемёт — вон там стоял и вон там… Дойников положил лист, на планшетку накидывал карандашом план местности. Иванов держал над ним растянутую на руках плащ-палатку, закрывая от дождя…
— Убрать-то не могли, что ли? — сказал всё же Дойников, опять наткнувшись взглядом на изодранный взрывом мины труп.
— Хоть раненых вынесли, — зло ответил лейтенант. — Как тут унесёшь? Днём они на всякое движение огонь открывают. А ночью… Мы, что ли, понесём сейчас…
Дойников уже не слушал его, он думал, то глядя на схему, то на высотку…
— Всё пошли.
Перед выходом роты на штурм высоты явился командир полка. Приказал:
— Всем, всей роте сдать личные документы — красноармейские книжки, комсомольские и партийные билеты… Если что, немцы не должны понять какая часть атакует их, — тихо только командиру роты и политруку пояснил. Политрук Емельяненко кивнул, первым достал партбилет. Дойников вынул и свои документы, и документы Ершова.
— Если я не смогу, сообщите его семье, здесь есть адреса,— сказал.
Полковник кивнул.
Через час рота подошли к высотке. Моросил дождь, тьма была непроглядной. Красная ракета взлетела и, неторопливо описав дугу, погасла, не достигнув земли. Справа и слева от высотки началась сильная стрельба. И лишь через пять минут, молча, в абсолютной вязкой тишине автоматчики стали приближаться к немецким позициям. Их заметили, когда до траншеи оставался один рывок. И они рванули. Через мгновение бой шёл в траншее, и уже рвались автоматчики дальше, к плоской вершине холма, где был штабной блиндаж. Короткая яростная атака закончилась минут через десять после начала. Немцы скатились с высотки. Но почти сразу же начались попытки отбить её… И странно, вскоре стало ясно, что стрельба, бой, охватывают высоту, что уже, кажется, в селе из которого выходили они пылает зарево…
Это была немецкая контратака. Дивизия отступала. И лишь их рота, выполняя приказ, захватила и не сдавала высоту…
Дмитрий Дойников, хоть видел, понимал, что что-то неладно, а всё же надеялся, что наступление советских войск будет успешным, что уже скоро блокада будет прорвана, а там — и с отцом встретится…

… И даже командир дивизии не знал, что атака на этом участке фронта — отвлекающий манёвр, что основной удар — в другом месте, но и тот удар, вскоре стало ясно, не принёс ожидаемого результата. Попытка прорыва блокады не удалась…

Рассвело — стало видно, что всё серо-зелёное кругом от немецкой формы. Много их лежало и на вершине, и на склонах холма. Но и потери роты были значительными. Раненые тоже были. Санитар перевязывал, поил и снова перевязывал раненых собранных в одной из землянок.
А немцы опять лезли, тоже автоматчики…
Захватили один из немецких пулемётов, да свой был — с двух флангов как вдарили… Немцы тогда из миномётов начали… Побросают мины, опять автоматчики лезут… Силы русских на исходе. А и немцы, видно, устали от безуспешных атак. Три самолёта зависли над высоткой, и, покружив, по очереди стали высыпать свой груз…
Дойников, политрук Емельяненко, Иванов — в штабном блиндаже были. Рванули первые бомбы, и на какое-то время всё стихло…
— Погляжу, — сказал Иванов, поддёрнул на плече ремень автомата и полез вверх по земляным ступеням.
— Подожди, — окликнул его политрук, но Алёшка обернулся только, улыбнулся, показав крепкие желтоватые зубы, и полез выше, сдвинул наверху дверь… Опять рвануло… Изуродованное тело упало вниз. Чужое, будто бы тело. Только улыбка его — Алёшки Иванова.
И тут страшно грохнуло, затрещало, взлетело и рухнуло — бомба попала прямо в блиндаж…
…Митька ничего не понимал, он только видел синее-синее небо. И понял, что умирает. И сам себе сказал: «Как же помирать-то легко…» А потом почувствовал дикую боль и услышал крики и стоны повсюду (взрывом его выбросило из блиндажа, и он лежал наверху).
«Мама, мама…» — плакал кто-то. «Помогите, братцы!..» «А-а-а!..»

… И крики эти, стоны и воздыхания — устремлялись в синее-синее небо и сливались с пением незримых небесных певчих, встречавших новопреставленные души…
После этого удара авиации человек пятнадцать ходячих раненых уносили на шинелях и плащ-палатках четверых тяжелораненых и среди них старшего лейтенанта Дойникова. Это были все, кто остались в живых от роты. Старшим по званию оказался лейтенант Волобуев. Он, поняв, что приказа об отступлении не будет, самостоятельно принял решение — отступать. Чудом им удалось спуститься с холма в лес и незамеченными уйти от того места. Через двое суток остатки роты вышли (опять же — чудом) в расположение частей Красной Армии.

Предыдущая страница Следующая страница