ТАЙНЫЙ ОСТРОВ

Продолжение

ДМИТРИЙ ЕРМАКОВ,
писатель, член Союза писателей России.

До зимы 1944 года часть, в которой служил Степан Бугаев, находилась в Карелии, а потом их перекинули под Архангельск, в Исакогорку. Поговаривали о переброске на Дальний Восток, но этого не случилось. Так и возил Степан грузы из порта на железнодорожную станцию до демобилизации в мае 1945 года.
Из дома писала мать, что хоть и тяжело, а живут, что Ольга ей, как родная, не она бы, так как бы и пережила смерть мужа, что Коля ей, как внук родной.
«Хорошая женщина она. И Колька хороший. Да кто она хоть тебе? У неё спрашиваю, так говорит, что и сама не знает. А мальчишка хороший…» — писала мать. Написала и сама Ольга — благодарила за всё. А он матери отписал, что вернётся, тогда и разберутся, кто она ему, кто он ей. А Ольге стеснялся писать. Мария тоже писала. И тоже Ольгой интересовалась и прямо брату советовала — жениться. У Марии с Ольгой своя переписка наладилась — самая бойкая. Марии очень уж Ольга и её сын нравились, и Ольга была благодарна за помощь во время болезни…
 

3

По мере того, как всё более ясно становилось, что Советский Союз выстоит и победит в войне с Германией, менялись и настроения в финском обществе. Те же националисты говорили уже не о «Великой Финляндии», а о необходимости любой ценой сохранить независимость Финляндии.
И уже осенью 1943 года начались попытки с финской стороны связаться с советским руководством с тем, чтобы Финляндия могла с наименьшими для себя потерями выйти из войны. Передаточными звеньями в предварительных переговорах служило министерство иностранных дел Швеции и посол СССР в Швеции Александра Коллонтай.
Финны торговались, мечтали оставить за собой Выборг и другие территории, принадлежавшие им до «зимней» войны.
Коллонтай по поручению советского руководства заявила, что отправным пунктом для переговоров может быть только граница 1940 года.
Финны упирались. СССР от языка дипломатии пришлось переходить к языку военной силы. В ночь с 6 на 7 февраля 1944 года 728 советских бомбардировщиков сбросили 910 тонн бомб на Хельсинки. В городе начались пожары. Горели военные склады и казармы, заводы… Так как население было оповещено о налёте за несколько минут до него, потери среди мирных жителей был невелики — около ста человек. 17 февраля был совершён второй налёт советской авиации на Хельсинки. А в ночь с 26 на 27 февраля 1944 года — третий. Город бомбили 880 самолётов, Система ПВО финнов оказалась малоэффективной. Не помогла и срочно переброшенная из Германии эскадрилья, укомплектованная асами люфтваффе. За три налёта советская авиация потеряла не более двадцати самолётов.
В марте 1944 года правительство Финляндии обратилось через Стокгольм к советскому правительству и запросило более детальные сведения об условиях мирного договора. 25 марта финская делегация прилетела в Москву для переговоров. В это же время по приказу Маннергейма началась эвакуации гражданского населения с Карельского перешейка и вывоз различного имущества и оборудования из оккупированной Карелии.
В ходе переговоров финнам были выдвинуты требования — безоговорочно признать границу, установленную весной 1940 года; в течение апреля 1944 года интернировать с территории Финляндии немецкие войска; в счет репараций поставить Советскому Союзу в течение пяти лет товаров на шестьсот миллионов американских долларов.
Несмотря на то, что положение финских войск уже было безнадёжным, несмотря на то, что все здоровые мужчины в возрасте до сорока пяти лет включительно были уже призваны на военную службу, 18 апреля финское правительство официально дало отрицательный ответ на советские условия мира. Вероятно, это стало следствием параллельных тайных переговоров с Германией. А 22 июня 1944 года в Хельсинки прибыл министр иностранных дел Германии Риббентроп. В ходе переговоров с ним финны (в лице президента Рюти, скоро смененного на этом посту Маннергеймом) заверили, что не подпишут такой мирный договор, который не одобрит Германия.
Но «не одобрил» такие договоры с немцами Советский Союз — в июне 1944 года началось крупномасштабное наступление на Ленинградском и Карельском фронтах, уже в конце июня был освобожден Петрозаводск.
25 августа 1944 года правительство Финляндии через своего посланника в Стокгольме обратилось к советскому послу в Швеции A.M. Коллонтай с письмом, в котором просило передать правительству СССР просьбу Финляндии возобновить переговоры о заключении перемирия.
29 августа посольство СССР в Швеции передало ответ Советского правительства на просьбу Финляндии: 1) Финляндия должна порвать отношения с Германией; 2) Вывести все германские войска из Финляндии к 15 сентября; 3) Отправить делегацию на переговоры в Москву.
3 сентября премьер-министр Финляндии Антти Хакцелль выступил по радио с обращением к народу Финляндии, сообщив решение правительства начать переговоры о выходе Финляндии из войны. В ночь на 4 сентября 1944 года правительство Финляндии сделало заявление по радио, что принимает советские предварительные условия, разрывает отношения с Германией и соглашается на вывод немецких войск из Финляндии к 15 сентября. Одновременно Главное командование финской армии объявило, что прекращает военные действия по всему фронту с 8 часов утра 4 сентября 1944 года.
8 сентября 1944 года в Москву для переговоров прибыла финская делегация.
19 сентября 1944 года в Москве было подписано «Соглашение о перемирии между СССР, Великобританией, с одной стороны, и Финляндией — с другой».
Выполнение Финляндией условий соглашения о перемирии привело даже к ряду вооруженных конфликтов финнов с немцами. Так, 15 сентября немцы потребовали сдачи финского гарнизона на острове Гогланд. Получив отказ, они попытались захватить остров. Гарнизон острова получил мощную поддержку советской авиации, которая потопила немецкие суда. 700 немцев, высадившихся на Гогланде, сдались финнам. На севере Финляндии немцы слишком медленно отводили свои войска в Норвегию, и финнам пришлось «поторопить» их.
Осенью 1944 — зимой 1945 годов наши войска полностью вытеснили немцев из советского Заполярья, но по какой-то причине (возможно, эта причина ещё станет известна в будущем) не пошли в Норвегию. Маршал Маннергейм 3 ноября 1944 года отплыл в Стокгольм, а оттуда отправился на лечение в Португалию, где его торжественно принял диктатор Антониу Салазар. Маннергейм вернулся в Финляндию только в 1946 году, но лишь для того, чтобы подать в отставку. Большую часть оставшихся дней своей жизни он провёл за границей, к 1951 году он закончил работу над мемуарами и в том же году умер.
Для большинства финнов он был и остается национальным героем. Наверное, они знают о своем маршале что-то такое, что позволяет им гордиться человеком, деятельность которого принесла столько горя финскому народу.
Пусть даже он и был уверен, что трудится на благо Финляндии; ведь как известно: «благими намерениями…»

* * *

После разгрома финнов в Карелии дивизия, в которой служили Иван Попов и Фёдор Самохвалов была переведена в Заполярье. Туда и приехал Иван для дальнейшего прохождения службы после госпиталя.
Полк располагался в посёлке среди сопок и болот на стыке финской, норвежской и советской границ. Немцы от границы ещё не отошли. И хотя уже перешли к обороне, их авиация часто бомбила нашу территорию. Дивизия ожидала приказа о наступлении...
Рота, в которую вернулся из госпиталя Иван и в которой продолжал службу его дружок-землячок Фёдор Самохвалов, называлась теперь ротой охраны и как раз охраняла штаб дивизии.
Самохвалов каким-то образом в секретный отдел попал, жил в роте, вместе со всеми, но уже как бы и сам по себе — в общие наряды не ходил, в казарме только ночевал, с утра и до вечера находился в секретном отделе штаба, часто уезжал в какие-то командировки в Мурманск…
— Слушай, я поговорю с секретчиками насчёт тебя… — сказал Фёдор покровительственно после дружеской встречи в казарме.
На груди его уже три медали посверкивали, а у Ивана и одной не было…
Иван пожал плечами, он плохо представлял себе, что там за служба в секретном отделе.
Старшина, руководивший фельдсвязью, в подчинение которого и попал Иван (договорился ведь Федька!), в первый же день зачитал ему приказ НКО № 150 за подписью Сталина, по которому за потерю секретных документов полагался штрафбат или штрафрота, за потерю совершенно секретных документов — расстрел.
— Вот так, Иван Иванович. Так что — не теряй!
В обязанности Ивана теперь входила доставка документов в штаб Армии и получение там нового ключа к шифру. Вручали этот ключ (запечатанный пакет) только лично в руки. Самолётом лететь не полагалось — могли сбить немцы. От посёлка была проложена узкоколейка в сторону Кировской железной дороги (которую так мечтали захватить или «перерезать» немцы и финны, да так и не смогли), по этой дороге подвозили к линии фронта боеприпасы, людей. Вот по ней то в паровозе, рядом с машинистом, то в вагоне и ездил Иван — в первый раз сопровождающим при «старшем», у которого и находились документы, а потом уже и сам за старшего (вскоре ему и звание сержанта присвоили).
И редко бывало, чтобы поезд не бомбили. Машинисты опытные были, когда самолёт пикировал для обстрела — тормозили, когда самолёт снова на круг уходил — рвали вперёд. Так вот и ездили…
А Фёдора перевели на приём и регистрацию документов в штабе, он уже никуда не ездил.

… Поезд шёл сквозь февральскую метель. Колёса стучали, вагоны кренились и вздрагивали, паровоз со скрипом притормаживал на спуске, высвечивал фонарём снежную ночь перед собой.
И эта метель была лучшей гарантией благополучного окончания путешествия. Но к утру выяснило… Видно — всего один самолёт и прорвался-то…
Сержант Попов (добротный полушубок, полевая кожаная сумка, пистолет — не снаружи в кобуре, а, по инструкции в кармане полушубка, на кожаном же ремешке) сидел со своим сопровождающим рядовым Сидоровым (тот тоже в полушубке и с автоматом ППШ). В вагоне-теплушке, кроме них, ещё человек пять всего — легкораненые, самостоятельно добирающиеся в госпиталь, счастливый сержантик-отпускник…
Как тут шарахнуло!.. Видимо, совсем рядом с их вагоном бомба взорвалась. Поезд сразу встал. И так тихо стало, будто ничего и не было, будто вечно стоял этот вагон между снеговых сопок…
Попов огляделся — никого! Дверь теплушки (одна из досок двери выломана) откатил — впустил свет и свежий воздух. Ноги — в валенках и сапогах торчали из-под нар.
Все живы оказались. Вскоре тронулись. Доехали.
… Уже к штабу Армии подходили.
— Да ты чего хромаешь, Сидоров?
— Да чего-то нога…
Расстегнули полушубок, отогнули полу, а из ноги-то сзади, из бедра, щепка торчит.
— Да как ты терпел-то? — Иван удивился.
— А что делать-то? Терпеть и надо, — всё больше бледнея, проговорил рядовой Сидоров.
До штаба кое-как добрались. Оттуда сопровождающего сразу в госпиталь, а Попову другого автоматчика в обратную дорогу дали.

Иногда Иван вспоминал и не верилось, что всё это происходило с ним — «учебка», за два месяца, будто бы сделавшая из деревенского паренька солдата, переброска на фронт, бомбёжка эшелона, остров на Ладоге, бой (в котором он стрелял по людям и, может быть, в кого-то и попал), ранение, тот монах на острове («Да был ли он? Показался, наверное, как и те, что явились на острове в Сухтинском…»), медсанбат, госпиталь в уральском городе, Заполярье, штаб… Чья воля вздыбила мир, сорвала миллионы людей со своих родных мест, деревень и городов и бросила в неимоверные испытания, на грань жизни и смерти? Чья это воля? И для чего исполнилась она?..
Каким-то чудом всё это время Ивану удавалось сохранять в своих личных вещах Евангелие (его он очень редко доставал из вещмешка, а уж тем более читал), а вот тот листик со стихотворением ближе хранился, среди писем. И его Иван давно уже знал наизусть… «Ищите Бога…» А зачем искать его? Не Бог ли вёл и ведёт его, Ивана Попова, этим странным, нелёгким, но, видимо, очень нужным путём? «И будет радость превыше неба, но так ищите, как нищий хлеба…» вспоминалось…

Вернулся в часть. Передал пакет Фёдору.
— Где у тебя Сидоров-то? — спросил Федька, увидев чужого автоматчика.
— В госпитале, бомбили нас.
-А-а…
В кабинет вошёл незнакомый капитан, козырнул небрежно, Попов и бывший ещё тут же сопровождавший его рядовой оба вытянулись, честь отдавая, а Федька Самохвалов, даже не привстал, принимая какой-то документ на тонкой папиросной бумаге. Глянул в документ, кивнул, записал в журнал…
Капитан ушёл сразу, ушёл и солдат-автоматчик…
— Ты сегодня вечером, как? — Фёдор спросил.
— Я свободен вроде, сейчас старшине доложусь и в казарму, отдохнуть.
— Ясно, ну, я к тебе вечером подойду. Посидим сегодня в каптёрке. Мне посылка пришла… Твои-то пишут?
— Пишут, — ответил Иван и пошёл в казарму.
До вечера он спокойно отдыхал в казарме (как «секретчика», его давно уже не трогали ни командир роты, ни политрук).
Прочитал письма из Семигорья. Валя писала: рассказывала о жизни в селе. «Гармонист у нас теперь Костик Рогозин. На твоей гармошке играет, не хуже и тебя. Так что у нас теперь будет два своих гармониста. Сена заготовили на стадо с запасом, да пришлось половину отдать соседям, так и переживаем хватило бы до весны. Ну, да уж, наверное, хватит. Председатель наш Коновалов всё-таки ушел на фронт, а вместо него знаешь кто? Митька Дойников. Он в обе ноги ранен, «списали, говорит, подчистую»… А бригадиром у нас, смех один, поставили Ваську-косого, а мы, девушки, взяли и переизбрали его, зачем нам бригадир такой… А зоотехник-то Глотов — теперь большой начальник. Да всё это уже тебе писала. У твоих вроде тоже всё хорошо. Твоя Валя.
Да у нас теперь все поют песню, которую сначала учила с ребятами в школе новая учительница Ольга. Вот слова песни:
Танюша

Село с рассветом
Вышло из тумана,
Стоял суровый утренний мороз.
Схватили немцы девушку Татьяну
И утащили в хату на допрос.

У ней в глазах бесстрашие сияло,
Нашли у ней гранату и наган.
Пытали, но ни слова не сказала,
Не выдала Танюша партизан.

Седые ветры грозно ветви гнули.
Палач к веревке ящик приволок.
И девушка в последний раз взглянула
На вьющийся над крышами дымок.

«Нас не сломить!» — услышали крестьяне,
А дальше петля крик оборвала…
Слеза родной, любимой Тани
Навеки слезы с лиц смела.

Пусть слава не умолкнет
О Тане комсомолке.
Нигде нет наших девушек смелей:
Они рискуют жизнь, как Таня, за отчизну,
Всегда со светлым сердцем, как у ней».

Хоть Иван не знал музыки, но стихи эти сжали сердце. «Это, наверное, про ту девушку Таню, про которую писали в газете в сорок первом», — подумал, вспомнив большую статью в «Красной Звезде» про то, как девушка сожгла в подмосковной деревне избу, где жили немцы, а её схватили и казнили …
Ещё раз всё письмо перечитал, аккуратно сложил…
Однако же, что-то не возвращался из штаба Федька Самохвалов!
Уже и каптенармус Осипов подходил: «Где землячок-то твой? Посылка его у меня, обмыть хотели…» — тихо заговорщицки сказал.
Иван подождал да и сам в штаб пошёл. Хоть уже вечер был, часовой у штаба знал его, пропустил. Дежурный по штабу офицер, сидевший рядом со входом, только спросил:
— К себе?
— Да.
Прошёл в секретный отдел. Там уже никого не было. Только в комнате, где Самохвалов сидел, свет за дверью виднелся.
Иван распахнул дверь…
Фёдор, бледный как мел, сразу убрал руку под стол, и что-то было в руке.
— Ты чего?
— А ты…
Иван бросился к нему. В руке у Самохвалова пистолет был, он судорожно засовывал его в кобуру.
— Что случилось?
Фёдор встал, покачнулся… К двери прошёл, запер на ключ.
— Я потерял совершенно секретный документ. Это расстрел. Лучше сам.
— Какой документ? Где?
— Здесь. Помнишь, капитан заходил?
— Ну.
— Принёс бумагу. Я зарегистрировал. Вот сюда положил… И нет её.
— Хорошо искал?
— А ты как думаешь?
— Давай снова искать, — решительно Попов сказал. — Сколько времени у нас?
— До утра… Да я всё осмотрел.
— А кто-то заходил-выходил?
— Ну, заходили-выходили. Вон и ты выходил… Я потом уже дёрнулся, чтобы в сейф убрать — и нет…
Они обыскали всё — пол, стены, потолок, шкаф… Сдвигали тяжеленный сейф…
Фёдор сидел — опустив голову в ладони, уперев локти в стол. Иван на стуле у окна. И не знал, как утешить друга. Как тут утешишь. Мог бы — на себя бы его вину взял. И тут взмолился мысленно: «Помоги, Господи! Господи, помоги нам!» И решительно поднялся:
— Давай снова искать! — сказал Фёдору.
— Отстань.
— Будем искать! Помогай! — почему-то сразу к сейфу, стоявшему в углу напротив окна, подошёл. — Давай! Двигаем!
Фёдор подошёл; вместе, напрягшись, отодвинули сейф от стены. Не было ничего под сейфом.
— Ну, давай на место… — снова Иван сказал.
Когда двигали, ладонь его соскользнула на заднюю стенку сейфа. Чуть руку не придавило к стене. И он почувствовал…
— Назад двигай! — рявкнул.
Двинули.
Иван достал руку и в ней был листок просвечивающей на свету папиросной бумаги. (На письма солдатам полагалось бумагу выдавать нормальную, а документы, даже самые секретные на какой только бумаге ни писали — не хватало её, бумаги-то)…
Видно, сквозняком, когда дверь открывалась, сдуло лист за сейф, и он прилип к задней стенке.
Фёдор побледнел, потом покраснел, схватил бумагу…
— Да осторожнее ты. Не порви! — уже радостно Иван крикнул.
Фёдор тут же открыл ключом сейф, положил туда документ, запер. Сел на стул, обхватил голову руками. И тут он зарыдал…
«Слава Тебе, Господи, слава Тебе!», — мысленно Иван произнёс.
 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

В дверь кабинета председателя Семигорского сельсовета Ячина постучали.
— Да-да!
— Здравствуйте, — вошёл невысокий сухонький человек в поношенном драповом пальто, в руке его была затёртая чёрная шляпа. Борода клочковатая, нестриженная, глаза маленькие, близко посаженные к грушевидному носу, щёки — на удивление — розовые, лысина в обрамлении седых волосиков тоже розовая…
Буравчики в Ячина вкрутил и ещё раз сказал:
— Здравствуй, Полуэкт Сергеевич.
— Здравствуй… батюшка… Гражданин Харитонов…
— Вот, вернулся. По постановлению. Вот справка, — подходя к столу и садясь на стул с гнутой спинкой, сказал отец Анатолий, бывший настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы села Семигорья. — Матушка там, в сенях, — добавил, кивнув на дверь.
— Значит, отпустили… — Ячин, приходя в себя, сказал.
— Отпустили… — согласно кивнул священник. — И товарища Ярославского похоронили, — язвительно добавил.
— Вы, это… Не надо… — опять растерялся Ячин. — При чём тут Ярославский…
— Да… Это я так, — отец Анатолий отмахнулся. — Я пришёл-то на счёт жилья…
— Дом ваш постановлением райисполкома и районного Совета передан в пользование сельсовета, — с явным удовольствием прервал его Ячин.
— Да это-то я знаю. А жить-то нам с маткой где?
— Поставим этот вопрос, — весомо ответил Ячин.
— Поставь, Полуэкт Сергеевич, будь добр, а мы с матушкой пока что в сторожке… — отец Анатолий поднялся и вышел в сени родного дома.

Для семигоров отец Анатолий с матушкой будто с того света вернулись. Для кого-то, как для старика Попова — в радость, для кого-то и нет… Николай Иванович Попов сторожку сразу в их пользование передал, сам в свой, где невестка жила, дом перебрался.
Пожарным старик Попов остался. Вторым пожарным, вместо Оськи-поляка, отец Анатолий и устроился…
Конечно же, к священнику сразу потянулись, особенно старушки, понесли да повели вечерами в сторожку детей, народившихся после ссылки священника, крестить… Стали и об открытии церкви поговаривать — мол, политика в отношении церкви изменилась…
Из райкома приехал товарищ Круглов, коммунистов и руководящих работников в сельсовете собрал, человек десять: председатель колхоза Дойников, председатель сельсовета Ячин, директор школы, новая «эвакуированная» (хотя, она сама себя эвакуировала) учительница Ольга Сергеевна… Круглова молча слушали…
— Да, партия и правительство признают патриотическую роль церкви в войне, что и понятно — значительная часть населения СССР, выросшая и воспитанная при старой режиме, всё ещё находится в плену религиозного дурмана, но мы должны бороться с церковниками за молодежь. А что у нас? Вернулся бывший поп, бабки к нему пошли, да ещё и детей повели. Куда школа смотрит? — глянул строго на директора и учительницу. — Старухи тёмные — пусть верят, а детей отдавать нельзя! Почему коммунисты молчат?
— Видно, не все молчат — кто-то же в райком написал, — сказал, скрывая в усах усмешку, председатель колхоза Дойников.
— А вы бы, товарищ Дойников, Дмитрий Алфеевич, не язвили бы. О делах в колхозе мы ещё поговорим отдельно. Тоже — не всё благополучно. — Дойников кивнул. — Да и с приёмом вас в партию… — начал Круглов и оборвал, поняв, что не время и не место.
— Что с приёмом? — Дойников вскинулся.
— Потом. Есть вопросы… — неопределённо сказал Круглов.
… Когда стали расходиться из сельсовета, на крыльце к Круглову подошёл старик Попов, несколько женщин.
— Товарищ Круглов, тут вот, мы вот…
— Да что такое? — Круглов недовольно сказал.
— Вот. — Старик подал бумагу.
Круглов глянул, недовольно брови свёл, свернул лист, сунул в карман френча:
— Рассмотрим, — и пошёл к родительскому дому.
Дойников хотел спросить его, что за вопросы по приёму в партию (рекомендации у него были хорошие, и заверяли его в райкоме, что сразу по истечении испытательного срока примут), но передумал, не захотелось с представителем райкома связываться — начнёт указывать, мол, то не так да это не этак… Ну его…
А в заявлении жителей села Семигорья и округи было написано: «… Во исполнение статьи народной Сталинской Конституции о свободе совести просим разрешить отправление службы в Покровской церкви села Семигорье. Просим не отказать. За сим:…» И с полсотни подписей.

Через три недели в сельсовет пришёл ответ, который и вручил старику Попову срочно по такому случаю вызванному председатель сельсовета Ячин.
«Открытие церкви в селе Семигорье признано нецелесообразным. Верующие жители Семигорского сельсовета могут посещать вновь открытый для церковной службы храм в районном центре…»
Настоятелем открытого в райцентре храма и стал отец Анатолий, туда и уехал с матушкой, но и в Семигорье часто приезжал. Старик Попов сторожку уже больше не занимал — всегда готов был принять там дорого гостя. Приезжая, отец Анатолий уходил в сохраненный от осквернения алтарь храма, подолгу молился там.
 

2

Катерина услышала стук в дверь, скрип открывавшейся двери и шаги на мосту, тут же и в избу постучали.
— Заходите! Да дверь захлопывайте скорей, — говорила Катерина, когда, вкатив впереди себя белый клуб пара, вошли в избу двое знакомых ей странников — слепой да немой.
— Здравствуйте, люди добрые, пустите, ради Христа, обогреться.
— Проходите, проходите… Девки, помогите…
Внучки Катерины Поповой гостили у бабушки — здесь и в школу ближе было бегать, да и мать их, дочь Катерины, часто приходила, хотя осталась жить и после получения похоронки у свекрови и свёкра, да там и работала на ферме и в поле. Девочки показали странникам, где за печкой можно снять их со свалявшейся внутри овчиной старые тулупы, не застёгнутые на пуговицы (которых и нет), а запахнутые и перепоясанные широкими кушаками…
— Спасибо, милые… — слепец погладил девочек по головам. Немой то же самое сделал молча.
Катерина уже подвинула чугун с хлёбовом с шестка в печь, самовар поставила…
— А мы тебе, хозяюшка, вот… — слепец развязал чистый полотняный узелок (никто не видел, откуда он взялся у него в руках), в котором в был завёрнутый в бумажку рассыпной чёрный чай и несколько кусочков сахара. — Чай убери для гостей дорогих, нам травки завари, сахарок деткам отдай…
— Так и вы гости дорогие, — прибирая гостинец, вежливо сказала Катерина.
— Будут и подороже нас! — ответил слепец. И слова эти попали прямо в сердце женщины, ожидавшей с войны сына…
Тут проснулся на печи старик Попов, Николай Иванович…
— О, гости к нам пожаловали… — сказал вроде бы недовольно. Видывал он этих странников давно, еще в своей молодости (сколько же лет-то им?), а кто такие и чего ходят — понять не мог.
Но с печки слез, сел за стол, вскоре и странников за стол пригласили.
— Чем богаты, — Катерина сказала…
После чаю (девочки кусочек сахара на двоих съели и были счастливы), внучки осмелились (Катерина им сама шепнула):
— Дедушка, сказку расскажи, — слепца попросили.
— Расскажу, — усмехнулся тот в бороду.
— А можно мы ещё ребят позовём? — спросили сразу и у бабушки Кати, и у «дедушки», прадеда на самом деле — Николая, и у странника. Все и ответили им согласно.
… А вскоре сидели — кто на лавке прижавшись спинами к печи, кто на полатях — соседские ребятишки, обе внучки и лучшая их подружка на печи рядом с дедом. Горела берёзовая почти бездымная лучина в кованом поставце, Катерина время от времени сбивала в чугунок с водой нагар… Слушали, посапывая, раскрыв рты, распахнув глаза…
Немой сидел, тихо улыбаясь, ковырял по обычаю своему кочедыком новый наполовину сплетённый лапоть… А слепец, глядя слепыми глазами прямо перед собой, говорил:
— В некотором царстве-государстве жил-был мужик Фомка Беренников — такой сильной да дородной, что если пролетит мимо воробей, да зацепит его крылом, так он и с ног свалится! — ребятишки тут засмеялись, но немой вдруг строго глянул на них, кривым твёрдым пальцем погрозил, и все притихли.
— Плохо Фомке на белом свете, — продолжал слепец, — все его обижают, и вздумал он: «Дай пойду утоплюся с горя!» Подходит к болоту; увидали его лягушки и прыгнули в воду. «Это ведь они меня боятся, — думает Фомка, — не стану топиться!» Воротился домой, стал на пашню собираться; а лошадёнка у него была дрянная, на работе замученная; натерло ей хомутом шею до крови, и облепили её слепни да мухи видимо-невидимо. Фомка подошёл, как шлёпнет ладонью — одним махом сто побивахом! И говорит: «Ох, да я богатырь! Не хочу пахать, хочу воевать!» Соседи над ним смеются: «Куда тебе, дураку, воевать; тебе впору свиньям корм давать!» Не тут-то было, назвался Фомка богатырем, взял тупицу и косарь, сел на свою клячу и поехал в чистое поле. Там врыл в землю столб и написал на нём: «еду сражаться в иные города — одним махом сто побивахом!» Только что успел отъехать с места, прискакали к столбу два могучих богатыря, прочитали надпись и говорят: «Что за богатырь такой! Куда он поехал? Скоку молодецкого не слышно, следу богатырского не видно!» Кинулись за ним по дороге; увидал их Фомка и спрашивает: «Кто вы таковы?» «Мир тебе, добрый человек! — отвечают. — Мы сильно-могучие богатыри». «А по скольку голов сразу рубите?» Один говорит: по пяти; другой: по десятку. «Какие же вы сильно-могучие богатыри? Вот я так богатырь: одним махом сто побивахом!» «Прими нас в товарищи, будь нам старший брат», — богатыри говорят. «Пожалуй, — говорит Фомка, — поезжайте сзади». Пристроились к нему сильно-могучие богатыри, и отправились все вместе в заповедные луга царские. Приехали, сами легли отдыхать, а лошадей пустили траву щипать. Долго ли, коротко ли, — скоро сказка сказывается, не скоро дело делается, — усмотрел их царь: «Что, — говорит, — за невежи такие в моих лугах прохлаждаются?! Доселева тут ни зверь ни прорыскивал, ни птица не пролётывала, а теперь гости пожаловали!» Сейчас собрал войско великое и дает приказ очистить свои луга заповедные. Идёт сила-рать несметная. Увидали то могучие богатыри, доложили названному старшему брату, а он им в ответ: «Ступайте-ка, переведайтесь, а я посмотрю — какова ваша храбрость есть?» Вот они сели на своих богатырских коней, припустили их на войско вражеское, полетели, как ясные соколы на стадо гусей-лебедей, притоптали, прирубили всех до единого. «Дело-то неладно!» — думает царь. Опять собирает войско великое, чуть ли не вдвое больше прежнего, а впереди всего войска посылает силача-великана: голова, что пивной котел, лоб, что заслонка, а сам, что гора! Сел Фомка на свою клячу, выехал навстречу и говорит великану: «Ты — сильно-могучий богатырь, и я таков же! Ни честь, ни хвала будет нам, добрым молодцам, коли станем сражаться, не поздоровавшись! Наперёд надо друг другу поклон отдать, а потом и в бой вступать». Согласился великан. Разъехались они и стали кланяться. Пока великан наклонил свою голову, прошло полчаса времени; а другие полчаса надо, чтобы поднять её. Фомка же мал, да удал, не захотел дожидаться, хватил косарем раз-другой, и полетела голова с плеч долой. Войско дрогнуло и рассыпалось в разные стороны, а Фомка взобрался на богатырского коня, давай нагонять, да конём топтать. Нечего делать, покорился царь; послал звать к себе сильно-могучего богатыря Фому Беренникова и двух меньших его братьев. Угостил их, учествовал на славу, выдал за Фомку дочь свою царевну, и дал полцарства в приданое. Так-то вот на свете бывает-деется. Не самый сильный, а самый умный первым становится, — закончил слепец.
— Ещё, дедушка! — в несколько голосов выдохнули.
— Нет, ребятки, хватит, — сказкам своё время, а делу своё. — И вдруг спросил: — Уроки-то выучили?
— Выучили… — отвечали, но не все и не больно-то уверенно, ребятишки и стали уходить, накидывая пальтушки, напяливая шапчонки.
— Учитесь, учитесь, — уже уходящим детям старик говорил…
Все спать улеглись. Странники прямо на полу у печки на свои тулупы легли, свои же котомки под головы положили.
Утром Катерина первая встала, за печь принялась… Увидела, что слепец не спит. Он поднялся, обшариваясь вокруг себя руками, присел на лавку у печки.
— Утро доброе, хозяйка, — негромко сказал.
— Доброе… — откликнулась. — И спросила (всё не могла эти слова забыть): — Что это вы про гостей-то дорогих вчера говорили?..
— Будет гость, всем гостям гость… — ответил слепец.
— Иван… — выдохнула Катерина.
— Да, придёт твой Иван, Катерина, жди…
Слёзы глаза застили, сердце в горле стучало у матери. Бежала к соседке:
— Иди к нам, там странники, знают кто из мужиков вернётся! — и в следующий дом.
Когда же с десяток женщин вошли в избу — странников там не было.
Дед Николай Иванович с печи спросил:
— Это что за димонстрацья, бабы!
— Сам ты, димонстрат! — откликнулись женщины и засмеялись.
— Ну так, девки, хоть чаю попьём! С настоящей заваркой. Разболакайтесь, — махнула рукой Катерина и поставила горячий самовар на стол.
 

3

Война в советской Карелии и в Заполярье закончилась осенью 1944 года…
Полк, в котором служил Иван Попов и его друг и земляк Фёдор Самохвалов, перебрасывали в Архангельск морем.
«Кто на море не бывал, тот от родимья сердца Богу не маливался», — вспомнилась тут Ивану присказка старого моряка — его деда Николая. Страшно было поначалу, когда по трапу поднимались и затаскивали грузы на корабль. Не весь полк этим рейсом отправлялся, конечно — часть штаба, в том числе «секретный отдел», ещё какие-то подразделения — человек с полсотни всего…
Вышли из бухты в море… Покачивало не сильно. Страх прошёл, и в трюме, где разместили их, не сиделось. Иван вышел на палубу, у бравого матросика расспросил, что за корабль — от него и узнал, что это «морской охотник», английского производства, что год всего, как на воду спущен… В носовой части и на корме зенитные орудия, есть (как матросик сказал) и торпедные установки, все металлические части судна — блестят, каждый член команды знает своё дело, приятно поглядеть на них (да ещё и стараются морячки показать себя бывалыми морскими волками перед сухопутным народом). Качка с носа на корму, как на детских качелях — любо-дорого. Вспоминаются Ивану деревенские праздники, с обязательными качелями для ребят… Ветерок обдувает. Хорошо Ивану и непонятно, откуда и что это за «морская болезнь» у некоторых его сослуживцев…
Вскоре их «Ястреб» (так судно называлось) присоединился к каравану судов — десятка два военных и гражданских кораблей…

… На суше-то война закончилась, но ещё оставался очень сильный немецкий флот. Вот с этим флотом наши авиация и флот и воевали ещё долго. Говорили, что германское командование, отступая из Заполярья, отдало приказ по флоту — пока не будут израсходованы горючее и боеприпасы — не сдаваться, а когда горючее и боеприпасы кончатся — сдаться союзникам. Это были разговоры, а что там было на самом деле — знали, наверное, те, кому положено было знать. Но факт оставался фактом — уже ушли немцы из Финляндии, из северной Норвегии, а немецкие подлодки постоянно атаковали караваны, которые «по ленд-лизу» везли технику и боеприпасы в Мурманск и Архангельск, запирали наш Северный флот у берега, не выпускали в море, доходило до наглости — прямо в портах наши корабли торпедировали…
Обо всём этом знали все, кто служил на Севере, знал и Иван Попов и его сослуживцы. И всё-таки, так устроен человек, в плохое не верилось, да ничто и не предвещало ничего плохого…
Качка постепенно перешла в шторм. Начало корабль класть с борта на борт.
— Все в трюм! — капитан скомандовал «пассажирам».
Ну, в трюм, так в трюм — и там неплохо, на своей поклаже расположились — кто сидит, кто лежит, лампочки тускло, но горят. Качает, правда, сильно, кто морской болезнью страдает — тем ещё тяжелее теперь… Но ничего, меньше суток, говорят, до Архангельска…
Вдруг рында забрякала (вспомнился Ивану тревожный брякоток одинокого маленького колокола на колокольне в Семигорье в тот день, когда началась война).
«А ведь боевая тревога…» — сказал кто-то. Каким-то непонятным образом, (ведь в трюме сидели все), как вода в щели, проникла страшная весть. И будто бы все разом узнали и заговорили — подлодки! Подлодки встретили!
— Прекратить панику! Всем молчать! — рявкнул начальник секретного отдела подполковник Рябов. Все замолчали, только слышался плач женщин в их закутке, четыре офицерские жены были тут вместе с мужьями…
И уже не понять было — шторм швыряет судно или это бой начался. Что там наверху? — гром, треск… То проваливается судно, то взлетает, на правый бок кренится, на левый… И если на берегу, в привычной обстановке, каждый из находящихся сейчас в трюме людей знал бы что делать, то здесь — полная неизвестность и беспомощность…
Тут-то Иван и не поговорку уже дедову вспомнил, а и на самом деле взмолился (Евангелие, завернутое в чистое полотенце, лежало в его вещмешке), не зная правильных молитв своими словами: «Господи, помоги… Господи, да будет воля твоя!.. Господи!..» И как-то само собой откуда-то из самой заветной глубины памяти или души зашепталось: «Отче наш, иже еси на небесех…» Вдруг особенно сильно тряхнуло корабль (это был дан залп двумя торпедами). И тут же корабль чуть ли не «на попа» встал. Грохот. За руки схватились. Фёдор Самохвалов, всё молчавший, бледный, сжал запястье Ивана… «Братцы, прощайте, на дно пошли!..»
А корабль, со скрипом, на воду лёг. Опять с борта на борт бросает его. Потом снов залп, и толчок-рывок судна, ещё две торпеды из кормовой части ушли…
Сколько длилась та качка — несколько минут или час, не понимали находившиеся в трюме. А казалось, что бесконечно — потому что каждое мгновение конца ожидали… И неизвестно сколькие из них, как Иван Попов, молились мысленно…
Но вот стало наверху и снаружи всё стихать, и качка меньше стала…
Люк в трюм открылся…
Иван, так получилось, первым на палубу вышел, за ним, покачиваясь, Фёдор, как медведь после зимней спячки, ещё слабый, не понимающий, что произошло, злой, вылезал…
Куда девалась — сметена, смыта — вся красота судна, все те надраенные блестящие металлические ограждения палубы, лестницы, поручни. Висят куски искореженного железа, торчат какие-то металлические прутья…
«Пластырь заводи!» — слышен крик.
— А что пробоина? — тревожно спросил Иван у пробегавшего мимо матросика, того самого, с которым разговаривал еще до шторма.
— Не боись! Выше ватерлинии! — на бегу, деловито и в то же время всё с тем же чувством превосходства над «сухопутными» ответил матросик…
Уже позже узнали, как было дело…
Оказалось, что в корабль, шедший впереди, попали сразу две торпеды, он взорвался и пошёл на дно, а «Ястреб» накрыло взрывом и осколками боеприпасов.
Шторм совсем стих, но волны, если прикидывать на озёрный масштаб, были приличные. Фёдор и Иван стояли у борта и прикидывали:
— И на Сухтинском такая волна бывает, — говорил Федька Самохвалов.
— Бывает, — согласился Иван, но тут же добавил: — Но в озеро не выйти, захлестнёт же сразу…
— Да… А вот случай был, — начал рассказ Фёдор, прикуривая и прикрывая сигарету ладонями от ветра и брызг…
— Чего это там? — Иван сказал, указывая рукой. — Берег…
Караван их уже распался: какие-то суда отстали, кто-то ушёл вперёд.
Капитан судна что-то говорил их подполковнику Рябову, тот кивал…
Со стороны берега двигалось к ним широкое, неказистое судно с высокими бортами.
— Приготовиться к перегрузке, — крикнул тут подполковник — начальник секретного отдела.
Стали вытаскивать из трюма груз…
Вскоре прибортовались к буксиру — грязный он был, вся палуба почему-то в мазуте.
Качка, казавшаяся в сравнении со штормом несильной, оказалась приличной — как тут пересаживаться, да ещё грузы переносить, когда борта и «Ястреба» и буксира — то взлетали вверх, то опускались…
Подполковник Рябов ругается… Самохвалова подозвал, сказал что-то, тот Ивана кликнул.
— Сейф. Там же всё — шифры, печать, документы. Давайте, ребята думать…
Тем временем кое-как перекидывали то, что можно. Перепрыгивали, выбирая момент, когда сравняются борта люди. Женщин перед этим всё-таки обматывали верёвкой за пояс, но они-то легче всех, кажется, и переправились на соседний борт.
— Перекинуть… — сказал Самохвалов.
— А если не попадём, утопим, а? Представляете, что будет? — Рябов злясь на самого себя спрашивал.
Вариант, может, и не лучший выбрали, но уже и думать дольше некогда было: сейф обмотали ватником и ремнями приторочили Ивану на спину…
Его взяли за руки и ноги. Раскачали, и когда борта сравнялись — бросили. «Только бы на руки приняли», — ещё успел подумать Иван, закрывая глаза, а его уже подхватили сильные руки матросов буксира, со смехом на ноги поставили, а кто-то ещё сказал:
— Может, обратно кинем? Больно уж хорошо летает!
Потом уже сообразили, что всё-таки один-то сейф легче было перекинуть. А если бы вдруг Иван упал в воду, то с сейфом бы он точно и сразу на дно ушёл. Но это потом поняли, а тогда только радовались, что всё обошлось, смеялись. Прощались с «Ястребом» и его командой. А ещё через три часа были в порту Архангельска, где Иван и встретил Степана Бугаева.

— Слушай, тут строительство новой верфи в Молотовске идёт, — говорил Фёдор Ивану. — Давай останемся, а? Сейчас набирают… Давай. Домой в отпуск потом съездим… Ну?.. — требовал ответа от Ивана. — Чего там в деревне-то, в колхозе — даже паспорта нет, — тихонько добавлял, — ведь за скот держат… А тут — и работа, и зарплата, жильё. Можно хорошо устроиться…
— Нет, — долго не задумываясь, ответил Иван. — И вдруг вспомнил: — Помнишь, Федька, цирк-то?..
Тот не сразу вспомнил, а потом улыбнулся во весь рот:
— Да-а… — И сказал каким-то злым голосом: — Выжили, мы, Ванька, выжили! И надо жить!..
Фёдор Смохвалов так и сделал, как задумал — сразу же после демобилизации на строительство верфи устроился.

* * *

Зимой 1944-45 годов полк, в котором продолжал служить Степан Бугаев, перевели в Архангельск. Он продолжал работать на машине (теперь он ездил на «студебеккере»), перевозил, как и вся их авторота, грузы из порта на грузовую станцию железной дороги.
От порта до города частенько просили подвезти англичане или американцы.
Англичане обычно — покажут, что, мол, в город и молчат потом, высокомерные. Американцы больше нравились Степану — и курева своего дадут (слабоват табачок, да вкусный), и всё говорят чего-то, смеются, машину хлопают: «Гуд, машина, гуд!» «Гуд, гуд…» — Степан отвечает. Американцы-то попроще, чем англичане…
Неожиданно в порту во время погрузки увидел знакомое лицо… Да это ж Иван Попов!
— Иван! Попов! Земеля! — кричал сдержанный обычно Бугаев, высунувшись в окно кабины.
Иван, стоя на пирсе, что-то кричал двум солдатам, тащившим по трапу что-то тяжелое, квадратное. «Сейф», — догадался Степан. «Тоже передислоцируются», — по-военному подумал. И снова крикнул: «Иван»! Хотел уже вылезти, подбежать к нему, пока в кузов загружают какие-то ящики американские моряки (двое негров — всё только в паре работают, белые не встают с ними), а его лейтенант-щёголь в блестящих сапогах принимает какие-то бумаги у американского молоденького офицера, такого же щёголя в ботинках…
Иван обернулся, и они пошли навстречу друг другу. Обнялись…
Степан объяснил Ивану, где можно найти его, потому что Попов-то ещё и не знал, где они будут, не знал Архангельска.
В тот же вечер и в встретились, поговорили… Столько лет не виделись — войну прошли, а за полчаса всё, казалось, высказали. Дольше всего Иван рассказывал о только что завершившейся морской эпопее … Потом ещё пару раз встречались и как-то потерялись — у каждого своя служба. В письмах родным, конечно же, оба о встрече с земляком отписались.
Ходили слухи о переброске полков Степана Бугаева и Ивана Попова на Дальний Восток — но так это и оставалось слухами.
А Степану, который когда-то (почти уже пять лет назад) взял на себя вину непутёвого Васьки-косого, чтобы только (хоть куда!) из колхоза из деревни своей вырваться, всё сильнее, нестерпимее хотелось домой, в Семигорье.
Предлагали ему и другим ребятам из автороты оставаться на сверхсрочную — восемьсот рублей оклад, питание, обмундирование. А ведь все почти из голодных деревень были.
— Я уже пять лет отпахал. Нет — домой, домой… — отмахивался Степан от таких предложений.
Но домой только уже после победы, и то не сразу стали отпускать, а по прибытии «замены»…

… И через много лет вспоминал Степан Бугаев тот день, когда в казарму вбежал молоденький солдатик и крикнул растерянно как-то, будто не решаясь сообщить такую важную новость. «Победа!..» Ревели, обнимались и ревели матерые фронтовики, и только что призванные салаги… И верилось в счастье и мир, ведь для чего же, если не для счастья они выжили, перетерпели всё…

* * *

Встретили и отпраздновали в Семигорье горькую и радостную Победу. Женщины и девки дробили под гармошку, на которой, уже вроде бы и не хуже Ваньки Попова, играл Костя Рогозин.

Ягодиночку убили
Где-т под Ленинградом!
Я башки б поотрывала
Всем немецким гадам! — выкрикнула, а не пропела Верка Сапрунова. Потом мягче, со слезой в голосе:

— Не война бы окаянная
Не Гитлер бы на нас,
Не гуляла бы я, девушки,
Без милого сейчас.
И, передавая частушечное слово другим, молодым девчатам, звонко-озорно выпела:
— Вот и кончилась война,
Пошли ребята ротами,
Девушки молоденьки –
Не будьте полоротыми.
И девки откликнулись, и гармошка бойчее заиграла в руках Кости Рогозина:

— Ты дроби, дроби, подруга,
Да и я буду дробить,
Моего ты полюбила,
Твоего буду любить!
Задушевная подруга,
На границе тишина.
Сорок пятого, девятого
Закончилась война!

И ещё, и ещё — в перепляс пускаясь, дробили женщины, которые всю войну «пахали на быках, боронили на коровах».
А председатель колхоза Дмитрий Дойников, дал команду зарезать «сухостойную» коровёнку… Вскоре уже в вытащенном откуда-то огромном котле варилось мясо, коптилась и жарилась рыба…
Вдруг увидели все бегущих от озера к домам ребятишек-школьников (Ольга тревожно высматривала и с облегчением увидела и своего четырёхлетнего Кольку, которого девчонки школьницы уж так любили, как куклу выпрашивали у неё). Бегут, галдят… Уж не беда ли? Музыка стихла и стало слышно:
— Самолёт! Самолёт!..
— Он нам крыльями покачал!
И все услышали в голубом чистом небе гудение и увидели будто бы малюсенький, игрушечный самолётик… У тех, кому доводилось слышать гудение боевых самолётов, сперва сердце захлестнуло, потом успокоилось. Мирный это самолёт, наш…
Он летел вдоль дальнего берега… Потом исчез… Через несколько минут снова появился уже над семигорским берегом. И снова детишки загалдели…
— А ведь это озеро изучают, будут ведь на озере рыболовецкое хозяйство делать, завод по переработке рыбы, — сказал Дойников, слышавший о планах промышленного лова рыбы в Сухтинском озере и строительстве рыбзавода на последнем совещании в районе…
— Вон чево… А где будут строить?..
И мужики заговорили о рыбе, об озере, хорошо или плохо будет строительство рыбзавода для семигоров…
Ребятишки бежали вслед самолёту, махали ладошками, кепчонками, платочками… Устали, остановились…
И вдруг Вовка Синицин, второклассник, швыркнув носом, сказал:
— Я так же буду летать!
— Сиди уж, лётчик выискался!
— Ещё выше буду летать! Царем буду в небе! — твёрдо сказал мальчишка.

До утренней зорьки, как бывало, никто не гулял… С утра на работу. Да и праздник — больно уж горький хоть и радостный. Почти в каждой семье потеряли отца, сына, брата…
С утра Костя уходил в город, в военкомат. Было немного досадно, и радостно, и тревожно, и интересно — оттого, что он уходит из родного села, оттого что ждёт его многое новое, неизвестное, оттого, что кончилась война…
Весь вечер он играл на гармошке, оставленной ему Иваном Поповым. И весь вечер не сводил глаз с Анютки Дойниковой, младшей сестры председателя Дмитрия Алфеевича Дойникова… И она тоже пляшет, поёт частушки, а всё на него смотрит.
Однако ж идти ей было до Космина, туда ещё партия девушек шла, да кое-кто из парней-малолеток, да мужики и бабы…
Сам Дмитрий Дойников переселился из материнского дома в колхозную контору окончательно.
— Женись да свой дом строй. Ты ж председатель, а не зимогор какой. Перед людями же стыдно, — мать ворчала.
— Успею мама, — серьёзно отвечал Дойников. Он будто бы разучился за последние годы шутить, и вообще мало что в нём осталось от того бесшабашного Митьки Дойникова…
Однако ж Полинка Дойникова от всех подружек отстала. Но те за неё не беспокоились, видели, что отстала-то она с Костей Рогозиным.
Он шёл, закинув гармонь за спину, рядом шла в белом в горошек платье, с накинутым на плечи цветастым платком Полинка, Поля…
Костя остановился, снял гармонь, стянул пиджак, накинул ей на плечи, снова гармошку на левое плечо закинул, а правой отчаянно приобнял прижавшуюся к нему девушку… Так и шли, хотя и очень неудобно было так идти…
Как мир просыпался от войны, так просыпалась весенняя природа. Шла в рост трава, деревья гнали сок, не смолкали стосковавшиеся по родине птицы. Всё жило, верило, радовалось и хотело жить и жить, жить и жить…
И прильнувшие друг к другу парень и девушка целовались неумело, впервые и верили в жизнь, жизнь, жизнь…
— Я тебе буду каждый день писать…
— И я тебе…
— Я тебя люблю…
— И я тебя…
Три раза подходили к дому Дойниковых и опять уходили на околицу Космина, но простились…
Костя шёл в Семигорье, он был будто бы пьян — от поцелуев, от запаха молодой листвы и травы… И не пошёл сразу к дому, свернул почему-то к озеру…
Над заречным лесом только-только обозначалась розовая полоска утренней зорьки, негустой туман стоял над водой… Тишина была звенящая… Тишина звенела… И это был очень странный звон — одинокий, глубокий, бесконечный. И звон этот переходил в такое же пение… И шёл, будто по воде, человек. Старец в чёрной с белыми крестами одежде взял его за руку и ввёл под своды храма. И молча поклонились ему монахи… И не кончалось пение под сводами храма…
Костя очнулся, умылся холодной озёрной водой и поспешил к дому, где не спала, ждала его мать.
Утром Костя Рогозин уезжал в город, в военкомат, в армию… Он ехал на попутной подводе, которой правил Васька-косой, вдоль озера, и вслед ему катился звон колокола с колокольни… Нет — это не один маленький колокол… Это гул колоколов откуда-то из озера плывёт… И Костя пытается вспомнить что-то… Вспоминает Полину улыбается… И вспоминает странный сон про монахов… И сердце парня сжимается неясной тоской и любовью…

Предыдущая страница Следующая страница