ИРИНА ДРУЖАЕВА, лауреат I МТК «Вечная Память», член Союза писателей России,
член Товарищества детских и юношеских писателей России,
призёр конкурса детской и юношеской литературы им. А. Толстого,
лауреат Московского международного кинофестиваля «Лучезарный ангел»
(за лучший сценарий анимационного фильма).
СЛАДКАЯ ТАЙНА
– Не могу так больше! Что за наказание! – шептал и всхлипывал Костя, стоя в маленькой кухоньке.
Размазывая по щекам слёзы, он смотрел вверх на берестяное лукошко над окном. Оно стояло на доске-полке, положенной одним концом на посудный шкаф, а другим – на выступ печи.
Матушка со старшим братом и сестрой с рассветом ушли в луга – сенокос в разгаре. А Костю оставили дома – хозяйничать и водиться с маленькой сестрёнкой Люсей.
Люська ещё сладко спала, а Костя страдал и метался по избе.
Мучения эти начались две недели назад, когда деревенская почтальонка тётя Люба принесла в дом долгожданное письмо от отца.
Корявые буквы отцовского почерка разбирали, читали и перечитывали всей семьёй вместе с соседками и ребятишками со всей улицы. Письма с фронта приходили нечасто. Каждое становилось событием для жителей деревни, истосковавшихся по родным и близким за годы войны. Тётю Любу и истово любили за хорошие вести, и боялись… Выпала ей нелёгкая доля не одну печальную похоронку в дома принести, каждый раз пропуская через сердце чужую боль, как свою… Зато и радовалась вместе со всеми каждому доброму письму.
Счастливая матушка то растерянно улыбалась, то тихо плакала, смахивая слёзы концами белого платка. И вновь, раз за разом, просила детей почитать дорогое отцовское послание.
Писал отец редко и коротко. Он всегда был немногословен. И в письмах оставался самим собой – ничего лишнего: жив, здоров, воюем, бьём врага, вернёмся с победой. Иногда тоска по дому и родным прорывалась сквозь скупые строчки вопросами о детях, о соседях да наказами слушаться матушку, помогать ей.
– Вася! Родной ты мой! – шептала Анна Ивановна,
– Переживает за нас, как тут управляемся. Работник-то он знатный. И плотник, и столяр. И косец на деревне первый…. Господи, милостивый! Спаси и сохрани…
Соседи и почтальонка ушли, а матушка ещё долго стояла у икон, молилась и кланялась.
После пережитого волнения дети притихли, слушая тихие слова молитвы.
Наконец, Анна Ивановна поднялась с колен:
– По такому случаю, устроим мы праздник! Сейчас лепёшек напечём, иван-чаю заварим. И сахарок достанем!
– Ура! – сластёна Костя закричал громче всех.
Мука и картошка в этом году кончились ещё в апреле. Так что пришлось эти месяцы нелегко всей семье. Корова Зорька, сама вечно голодная без прикорма, молока давала мало. Матушка копила его на погребе, чтоб старшие дети могли взять с собой, уходя на неделю в школу. Ходили в неё за 15 километров в соседнее село. Квартировали у хозяек, а питались тем, что принесут из дома – молоком, похлёбкой из картошки, лепёшками с отрубями и приженцами – картофельными колобками. До конца недели продуктов обычно не хватало. Домой прибегали голодные, как волчата…
Поэтому лету и каникулам радовались все – и дети, и Анна Ивановна. Вместе и трудности легче переносятся. Чего только не придумывала матушка, чтоб накормить детей. Пришлось и лебеду, и крапиву варить – забелит молоком – вот и щи. Собирали ранней весной и потерянную на поле с осени картошку – рассыпающуюся в руках, складывали в блюдо. Из этой крахмальной плохо пахнущей массы матушка пекла несколько раз блины. Младшим – Косте и Люсе было с них плохо. Зато всем нравились колобки из остатков картошки с измельчёнными сушёными липовыми листьями.
Потому так обрадовались дети словам Анны Ивановны про праздник.
Матушка принялась хлопотать на кухоньке со старшей дочкой Фисой. А братья Витя и Костя согрели самовар. Вскоре в избе запахло липовыми лепёшками с отрубями. Фиса поставила их на стол. Матушка принесла кринку молока и заварила кипятком сушёный иван-чай. А потом вернулась в кухню. Костя и сам не знал, почему пошёл следом за ней.
Он увидел, как, встав на табурет, мать достаёт с полки лукошко.
Когда Анна Ивановна вышла в горницу к столу, Костя уже сидел на лавке вместе со всеми. В руках у матушки был колотый сахар. Она неторопливо и долго делила сладкие кусочки меж детьми, отщипывая щипчиками. А потом все ели лепёшки с молоком и пили ароматный травяной чай с сахаром.
Матушка смотрела на детей, сложив натруженные руки на коленях, и вспоминала. Вспоминала, как сидел во главе стола муж Василий Дмитриевич. Как ели все из большой общей плошки мясную похлёбку. Как получала ложкой по лбу от отца Фиска за болтовню за едой. Как отец стучал ложкой по краю посудины, давая разрешение таскать со дна куски мяса. Как пахло в избе свежеиспечёнными хлебами да пирогами…
В доме всегда было сытно – Василий Дмитриевич без работы лишнего часа не посидит. К тому же и рыбак, и охотник знатный.
От этих воспоминаний на глаза Анны Ивановны вновь навернулись слёзы.
– Ничего, детушки! Бог даст, всё будет хорошо. На свежих травах Зорька захорошела, доить стала больше. Скоро огород выручать будет, ягоды пойдут, грибочки. Хоть бы урожайным год выдался! А там и отец вернётся. Будет же конец войне этой проклятущей…
– Мама! Не плачь! – Люська прижалась к материнскому боку.
– Не буду, дочка, не буду. Вон вы у меня какие – помощники. Грех плакать-то…
Пока матушка была дома, Костя не вспоминал про сахар. Но, начался сенокос. Семья с рассветом уходила в луга, оставив мальчишку в няньках. Маленькая сестрёнка спала долго, а Костю голод поднимал рано. Он мигом съедал оставленную матушкой еду. И никогда не трогал Люськину долю – сестрёнку он любил и жалел. А вот секрет лукошка в кухне не давал ему покоя. На третий день Костя не выдержал. Взял табурет и попытался дотянуться до берестяной корзинки. Не получилось – потолки в доме были высокими. Тогда он залез на печь и попробовал пролезть в щель меж трубой и стеной. Костя был худенький и росточком невысок. У него получилось – он вылез с печи на доску-полку. Доска была толстая, но узкая. Ползти по ней было страшно. Но мальчик дополз до лукошка, пошарил в нём и вытащил холщовый мешок с сахаром. Мешок был завязан. Косте пришлось пятиться осторожно обратно на печь, волоча за собой ношу. Оказавшись на печке, он развязал бечёвку и заглянул внутрь. Сахар в мешке был наколот кусками разной величины. Его было так много – целое сокровище в руках.
– Мама! Прости. Я чуть-чуть возьму. Кусочек…– шептал Костя, выбирая лакомство. Он взял один кусок сахара, отложил в сторону, завязал мешок. Вновь ползти на узкую доску было страшно, но – надо. Костя вздохнул и пополз, толкая перед собой котомку. С трудом положил сахар в лукошко, и осторожно вернулся на печь. Вот теперь можно и насладиться результатом трудной работы. Мальчишка лежал на печке и сосал лакомство.
Он ни о чём не думал, пока сахар не кончился. Костя посмотрел на свои липкие пальцы, слез с печи и направился к умывальнику. Только сейчас его начала мучить совесть. Ведь сахар он ел один…
Тут проснулась Люська, Костя принялся умывать и кормить сестрёнку. Это отвлекло его от грустных мыслей. Потом, накинув на дверь задвижку – знак, что хозяев нет дома (замков в деревне не вешали – чужие в этой лесной глухомани были редкостью, а среди своих воровства не случалось), пошли гулять на Вишню – мелкую речушку с коричнево-малиновой водой. Речка, обрамлённая зарослями ольхи, текла рядом с домом. На реке была сделана запруда. В образовавшемся неглубоком пруду купалась вся местная ребятня.
Следующее утро началось для Кости с новых мучений.
– Не буду! Не буду! Не полезу! – метался он по избе. Но, лукошко притягивало его, как магнит железо…
– Ну, ещё разочек. Один раз. Один кусок. Не заметит мама…– приговаривал Костя, забираясь на печь и проделывая снова свой цирковой номер.
Так прошла неделя. Мальчишка не мог совладать со своей слабостью. Каждое утро он начинал с рискованного трюка. На этот раз он со страхом увидел, что мешочек не просто уменьшился, а стал меньше наполовину. Костя сидел на печи, сосал сахар и плакал. Он понимал, что поступает плохо, его мучили стыд и страх. Столько дней голод и любовь к сладкому брали над ним верх…
– Всё, больше не могу!
Он выбежал во двор. На глаза попался кусочек мела – Люська рисовала им на заборе.
Костя взял его, огляделся и подошёл к двери хлева.
На деревянной двери крупными печатными буквами Костя написал:
– Мама убери, пожалуйста, сахар.
Костя проучился один год, писать умел. Надпись получилась корявая, зато во всю дверь. Трудно не заметить…
Костя с облегчением вздохнул:
– Вот и всё. Пусть, наконец, накажет. И сахар уберёт. А то другим ничего не останется…
Устал я мучиться – бороться с собой и совестью…
Матушка пришла усталая, но – довольная. Погода столько дней простояла жаркая, без дождей – сено высушили и сметали в стога.
Вернулось с пастбища стадо. Зорька привычно повернула к своему дому и встала возле хлева, вздрагивая от укусов насекомых. Матушка подошла к кормилице, поглаживая голову и бока, покусанные оводом.
– Зоренька! Ишь, как покусали, окаянные! Иди в хлев, всё поменьше там гнуса-то.
Анна Ивановна развернулась лицом к двери и застыла, увидев меловые каракули. Она загнала корову и стёрла тряпкой надпись. Потом села на тёплую завалинку и заплакала. Она улыбалась, а по щекам катились слёзы:
– Вот, шельмец! Углядел-таки, где сладко! Ох, грамотей ты мой! Ну, сластёна… Убирать-то есть ли чего?
Женщина смахнула слёзы и пошла в дом.
Остатки сахара Анна Ивановна перепрятала, выдавая по кусочку в праздники.
А вот ругать сына не стала. Она чувствовала, что он и так настрадался от своей слабости.
А Костя всё понял и был ей очень благодарен, что сохранила в секрете его проступок. Эта маленькая тайна ещё больше сблизила его с матушкой.
А что такое муки совести – он запомнил на всю оставшуюся жизнь на таком «сладком» примере.
ЛЕЩИ
Ах, каким тёплым и ласковым, как мягкие мамины руки, было летнее утро! Костя радостно копошился в огороде – искал червей. Самодельная удочка стояла у забора.
Снаряжение готово – можно на речку!
На крылечко выбежала младшая сестрёнка:
– Костя! Я с тобой!
Брат замотал головой:
– Люся! Сегодня матушка дома – побудь с ней. Я далеко пойду, на Керженец. Ты мала ещё, устанешь.
Люська заплакала, размазывая слёзы кулачками:
– Возьми меня на лечку!
Букву «р» Люська ещё не выговаривала. Её слёзы и смешной лепет разжалобили брата.
– Ладно! Пойдём. Только, чур, не реветь! – приговаривал Костя.
Люська семенила рядом, радостно тряся кудряшками:
– Плавда-плавда не буду леветь!
Хоть Костя и старался идти медленно, сестрёнка скоро устала. Он почувствовал это – она всё сильнее тянула его за руку.
– Ладно, уж, давай понесу немножко.
Костя присел, а Люся забралась к нему на спину, обхватив его одной рукой за шею, в другую взяв удочку. С короткими передышками дошли до реки.
Керженец в начале лета был полноводен. Широкой бурой лентой извивался в лесистых берегах, рассыпал искристые брызги, натыкаясь сильным течением на топляки да коряги. Зато у берега было много неглубоких заливчиков и заводей с почти стоячей водой.
Костя с сестрой по едва заметной тропе вышли к такому месту. Большая упавшая осина топорщилась корнями на берегу, уходя макушкой далеко в воду.
– Вот и пришли. Мы здесь с Витькой рыбачили. Посмотрим, кто сегодня клюнет,- мальчик с удочкой пробирался по стволу дерева подальше от берега.
Люська уселась на берегу на тёплый сыпучий белый песок, перебирая его ладошками.
Костя посмотрел в воду и замер. Потом шёпотом позвал сестру:
– Люся! Иди сюда. Только тихонько, не сорвись.
Люська, неслышно ступая босыми ногами по стволу, осторожно подошла к Косте и присела на корточки рядом:
Возле упавшего дерева в тёплой воде мелкого залива собралась стая лещей.
Огромные, как лапти, рыбины стояли почти неподвижно, лениво шевеля плавниками и поблёскивая на солнце крупной чешуёй.
Люська восхищённо зашептала:
– Глеются на солнышке, да?
Костя привстал, помогая подняться сестрёнке:
– Ох, и много их тут, я успел пятнадцать насчитать. Пошли тихонько назад.
Дети выбрались на берег. Костя присел на корягу:
– Таких рыб отец ловил… Мы их не едали с тех пор, как его на войну забрали.
Люська начала тереть глаза кулачками – вот-вот расплачется.
Костя обнял её:
– Не плачь, вернётся папка. Фрицев всех побьёт, и вернётся!
Костя сам смахнул навернувшуюся слезу, прошептав:
– И я бы удрал на фронт… Только как вас с мамкой бросишь?
А вот с рыбой этой что делать? На мою удочку и одного не словишь… А мамка бы как обрадовалась. Она вчера щи с лебедой варила опять и плакала, я видел. Что же делать?
– Давай луками ловить! – Люська направилась к воде.
– Нет! Нельзя! Спугнёшь всех. Тут бредень нужен. А он был один, общий с Пановыми. У них и лежал. Как отцы на фронт ушли, Пашка с Ванькой бредень никому не дают, только сами ловят. Говорят, порвали весь о коряги… Надо к ним бежать.
Костя задумчиво смотрел на сестру:
– Люся! Вдвоём пойдём – не успеем, уйдёт рыба… Я один должен в деревню бежать. И тебя оставить боюсь… Дай честное-пречестное слово, что вот тут на корягу сядешь и к воде не пойдёшь?
Люська, глядя на брата, затараторила:
– Чесное-плечесное! Я буду лыб столожить. В воду не пойду. Беги сколее!
Костя с сомнением посмотрел на неё, потом в сторону залива. В нём боролись желание бежать за бреднем и страх за малышку.
– Эх! Бегу!
Он решительно развернулся и со всех ног помчался в деревню. Костя бежал и чуть не плакал. Мала ещё Люська. А ну как полезет в воду? Но, представив жирных ленивых рыб у берега, продолжал бежать.
Братья Пановы, Пашка и Ванятка, жили по-соседству. Костя застал их дома. Они строгали прутья на крыльце.
Запыхавшись после пробежки, Костя спросил старшего брата:
– Ванятка, Бредень нужен. Дайте на часок.
Братья, не отрываясь от своего занятия, спросили:
– Зачем?
Костя заволновался:
– Как зачем? Рыбу ловить. Бредень ведь общий. Ни разу не просил ещё. А сейчас надо.
Ванька отбросил в сторону прут:
– Никакой он не общий! У нас всегда был. Значит – наш! Не дам бредень! Порвёте ещё!
Костя помялся и предложил:
– Мужики! Там лещей тьма! Мы с Люськой набрели на них. Выловим – поделим поровну!
Пашка и Ванятка переглянулись:
– Ну, это другой разговор. Лещи того стоят. Много?
Продолжая расспрашивать Костю об увиденной стае рыб, братья достали из сарая бредень и корзину.
– Чё ей сделается, – пробормотал Пашка, но идти братья стали быстрее.
Люська, оставшись одна, посидела на бревне. Потом сползла в тёплый песок, играя с ним, закапывая в него ноги. Любопытство гнало её к воде:
– Там ли ещё лыба? А, может, уплыла?
Но, данное брату слово – честное-пречестное – удерживало её на берегу:
– Вы не уходите, лыбки. Сколо блатик плидёт и поймает …
Над головой девчонки с шумом пролетела крупная птица. Люська вздрогнула и принялась оглядываться. Тёмная стена леса на берегу начала её пугать. Оттуда доносились странные звуки – птичьи крики, потрескивание веток. Чем дольше не было брата, тем страшнее ей становилось:
– Ветка тлеснула… А вдлуг медведко?
Когда послышались громкий хруст веток и неясные голоса, Люська не выдержала и разревелась от страха.
И тут из леса появился запыхавшийся от бега Костя:
– Люся! Люсинька, не плач! Я же рядом! Прости меня!
Сестрёнка прижалась к брату, перестав плакать:
– Я не леву. Я лыб столожу…
Подошли Пашка и Ванятка с бреднем и корзиной. Костя прошёл по бревну, заглянул в воду – рыбы лениво стояли на месте. Ребята развернули бредень и осторожно вошли в воду. Даже Люська приняла участие в рыбалке – у берега было совсем мелко.
Конечно, поймать всех рыб не получилось. Казавшиеся такими ленивыми и сонными, почувствовав движение в воде, они оживились и засуетились. Когда бредень вытащили на песок, в нём трепыхалось двенадцать огромных рыбин.
Дети с восторгом глядели на это богатство.
– Вот это улов! – Пашка деловито складывал рыбу в корзину.
– Как поделим? – спросил Ванятка.
– Как? На четверых и поделим, – улыбался Костя, держа в руках рыбину.
Пашка с Ванькой переглянулись. Старший выпрямился и заявил:
– Нет, на пятерых. На бредень тоже долю надо!
Костя от возмущения выронил из рук леща:
– Как это? Мало вам того, что вы бредень общий присвоили? К тому же рыбу мы нашли. Вы бы и знать не знали об этой стае.
– Ну, и что. Бредень наш. И рыбы нам больше надо! – Ванька уже сжал кулаки, готовый к драке.
Костя взглянул на испуганную Люську, на Пановых – они и старше, и сильнее…
Он до крови закусил губу. Но сумел сдержать слёзы, готовые хлынуть от обиды и несправедливости:
– Нас у матери четверо, а вас двое. Не жирно будет?
- Ничего, не подавимся. Хватит спорить. Неси бредень, а мы корзину возьмём.
Костя положил на плечо свёрнутый бредень. Люська зажала в ручонке удочку, Костя взял её за руку.
Дойдя до своего дома, Ванятка выложил из корзины на крыльцо восемь рыбин из двенадцати.
– Ну, и жмот же ты, Ванька. И всегда таким был. Вот и не дружит с вами никто из ребят! –
Возмутился Костя.
– А нам и так не скучно! Нужна нам ваша дружба, как корове седло! – выкрикнул Ванятка. Его задели слова Кости. Братьев Пановых, и – правда, сторонились в деревне – за жадность и несправедливость.
Неожиданно для брата, Пашка взял с крыльца одну рыбину и положил в корзину.
Костя поднял лукошко, взял за руку Люсю и пошёл к дому. Настроение было испорчено обидой и ощущением несправедливости.
Но, все грустные мысли вмиг улетели, когда вошли в избу. Вокруг корзины собралось всё семейство. Матушка ахала и радовалась, сестра Фиса визжала от восторга, а старший брат Витя похлопал Костю по плечу:
– Молодец, Коська! Добытчик сегодня ты!
Все так радовались лещам, так хвалили рыбака, что Костино сердечко оттаяло.
Матушка взяла в руки блестящую рыбину, села на лавку и… заплакала.
Дети поняли – вспомнила, как приходил с рыбалки отец…
Витя обнял мать:
– Не плач, мам! Вернётся отец! Обязательно вернётся! Будет победа! И будет всё – и хлеб, и радость. А пока мы с Костей будем рыбачить. Этой зимой раздобудем патронов – на охоту пойдём с отцовским ружьём. Школу можно и пропустить…
Анна Ивановна вытерла слёзы и улыбнулась:
– Ишь, ты, охотнички! Чтоб близко никто к ружью не подходил! Школу они пропустят! Я хоть и не отец, а ремня всыпать тоже смогу!
Все дружно рассмеялись.
– А за рыбу спасибо. Так вовремя – ослабли все на траве одной… Ушицу сварим, засолим.
Ну-ка, рыбак, бери леща – тебе и чистить!
Костя гордо взял самую крупную рыбину, нож и пошёл из избы.
Люська бросилась следом:
– А я? Я тоже лыбак. Я с тобой.
Матушка хлопнула в ладоши:
– Ой, как это мы – главного рыбака забыли!
Все принялись тормошить и целовать малышку, а Люська весело смеялась.
Трудности проходят и забываются. Особенно детские. Ведь во все времена есть место радости, мгновениям счастья, которые не забываются никогда…
СТЕПАНИДА
– Бабье лето…
Почему – бабье? – думала Люська, сидя на перилах крыльца и любуясь буйным разноцветьем вокруг. Дом стоял на краю деревни. До стены леса – рукой подать. Желтизну берёз и багрянец осин обрамляли тёмно-зелёные стрелы елей. Красотища!
На крыльцо вышла матушка. Присела на ступеньку.
– Мама! Почему эти дни бабьим летом зовут? Осень ведь, – дочь села рядом с Анной Ивановной. Мать обняла её и улыбнулась:
– Лето – оно быстро пролетает… Не успеешь оглянуться – осень у порога. А эти дни пригреют солнышком, словно лето обернётся, прощаясь. Так и бабий век – короток.
Девичья весна промелькнёт, как сон – а потом работа да заботы бабьи. Не до себя, не до красы. Так годы и проходят. А только иногда – словно солнце ласковое осенью – вернётся вдруг радость в душу, красой озарит. Да и эта радость недолгая, как бабье лето… Глянь – а впереди уж седая зима маячит…
Матушка засмеялась:
– Что-то я загрустила, а красота-то какая кругом. Люблю я эту пору. Погода постояла на радость тёплая да сухая – картошку в подпол спустили. Трудно нынче придётся нам – мало её уродилось.
Мать и дочь сидели обнявшись, любуясь осенними красками леса.
– Коська! – Люська первой увидела брата и бросилась навстречу.
Он поставил на завалинку неполную корзину с грибами. Сверху лежали веточки голубики с крупными сизыми ягодами. Люська взяла их, любуясь, как букетом.
– Это тебе, сестрёнка! По дороге попались.
Костя снял со спины берестяной кузовок:
– С рассветом встал, и до самых Осинок дошёл. Пол кузова с трудом набрал. В корзине – то, что на обратной дороге нашёл. Мало грибов в той стороне. Может, солонухи ещё пойдут.
Пока Костя рассказывал всё это, Люся с матушкой перебирали грибочки, показывали друг другу самые красивые.
В проулке появилась соседка, Вера Павловна. Она была явно чем-то встревожена, возбуждена, пёстрый платок сбился на сторону:
– Анна! Что ж это делается? Не бывало ещё такого у нас! И замков-то сроду не держали. Вот беда–то!
– Павловна! Да ты о чём? Случилось что-то? – удивлённая Анна Ивановна встала возле запыхавшейся женщины.
Вера Павловна присела на завалинку, вытирая лицо платком:
– Степаниду обворовали!
Павловна выпалила это с таким возмущением, что все вздрогнули. Люська вскочила со ступеньки, зажав рот ладошкой. Анна Ивановна опустилась на завалинку рядом с соседкой:
– Степаниду? Павловна, да как такое может быть?
Степанида жила на другом краю деревни. Было ей уже под девяносто, и последние три десятка лет прожила она совсем слепой.
Соседи кто – чем помогали одинокой старухе: кто молока принесёт, кто грибов, кто ягод. И все уважали бабку за трудолюбие и стойкость: она никогда не жаловалась и не унывала. И в доме своём, постепенно теряя зрение, приспособилась всё делать сама. И воду с колодца принесёт, и избу приберёт, и бельё постирает.
Дрова Степаниде заготовляли всем миром, а печь она топила сама и готовила себе похлёбку, картошку да лепёшки пекла – из чего Бог пошлёт. Мучки подарят – так с мукой, отрубей – с отрубями, а на трудный день сушила липовые листья.
И с огородом старуха справлялась в меру сил: сама копала землю, сажала по картошинке или по дольке с глазком драгоценные клубни. Полола всходы, безошибочно определяя на ощупь сорняки и ласково поглаживая нежные картофельные ростки, окапывала картошку, ползая по бороздам с тяпкой на короткой ручке.
Были у Степаниды и грядки с овощами: луком, морковью и репой. Вот тут ей приходили на помощь деревенские ребятишки. Дети любили добрую старуху, и без принуждения прибегали на помощь: посеять, прополоть, полить.
А потом усаживались со Степанидой на широком крыльце и слушали её рассказы. И хотя рассказы эти были о старых временах, о жизни, о людских судьбах, слушали их, как самые интересные сказки.
Маленькую Люську слепая старуха выделяла из ребячьей ватаги. Старалась приберечь для неё что-нибудь из принесённого соседями угощенья: кусочек сахара или льняного жмыха.
А потому известие о старухиной беде Люська восприняла особенно болезненно – сразу заревела.
Анна Ивановна растерянно смотрела на соседку:
– Да что же это… Не бывало такого. Да, Вера, что у неё, у Степаниды воровать-то? У неё и смолоду ничего ценного не было, а сейчас – и подавно…
Павловна резко повернулась к собеседнице:
– Ценное… Да в этом году картошки-то – неурожай. Поценнее ценного будет. Степанида над каждым клубнем тряслась, на коленках ползала. Выкопала вчера остатки. Под крыльцом в мешки всё было ссыпано. Ребята мои обещали ей сегодня в подпол убрать. Вчера-то свою докапывали да убирали. Пришли к ней утром. А она, Степанида-то, на крыльце сидит. Простоволосая, головой качает, что-то шепчет – не в себе старуха… Мы спрашивать, что с ней, а она всё про картошку твердит. Мальчишки под крыльцо – а мешков-то и нет. И в подполье заглянули – может, кто другой помог. Пусто там. Вот какие дела. Со Степанидой Галька моя сидит. Крепкая старуха – никакие хвори не брали, а тут совсем сдала от такого потрясения.
Павловна ушла, а Анна Ивановна посмотрела на детей:
– Костя, иди-ка в подпол. Ведро картошки вытащи. К Степаниде пойдём. Миром-то соберём ей запас – она, почитай, на картошке и выживает сколько лет… Дорого она ей достаётся – как не загоревать…
Слух о Степанидином горе быстро разнёсся по деревне. Соседи собирались к её дому с картошкой – кто с ведром, кто с корзиной.
Бабка по-прежнему сидела на крыльце в окружении ребятишек. Гладила их по головам, что-то шептала, а из глаз катились слёзы.
Вера Павловна попыталась успокоить старуху:
– Глянь, Степанида, сколько картошки тебе принесли – больше, чем было. Не горюй, не дадим пропасть. Чай, в людях живёшь! Я уж сколько лет к нам жить зову. В тесноте – не в обиде. Всё не идёт – пока на ногах – никому, говорит, в тягость не буду.
Пока Павловна шумела у крыльца, бабке стало плохо. Женщины помогли ей уйти в дом и уложили на кровать. Люська устроилась рядом, то пыталась напоить бабушку водой, то что-то тихо ей рассказывала, поглаживая натруженные руки.
Возле Степанидиного крыльца собралась почти вся деревня. Подошли и старики – Митрич да дед Степан:
– Пока мужики ваши воюют, кровушку свою на фронтах проливают, мы тут порядок должны блюсти. А тут такое, что в голове не укладывается. Бог бы с ней, с картошкой. Да пропажа эта бабку подкосила. Жила трудягой, никому не в тягость со слепотой своей. И у кого рука поднялась такого человека обидеть? Пока не поймём – жить спокойно не сможем…
– Да, уж! Не город тут – все с малолетства на виду. И тихони, и шалуны, и драчуны – все как на ладони. А вот воров в деревне сроду не было. Никто чужаков вчера не видал?
Вмешалась Вера Павловна:
– Что ты, Митрич! Три мешка картошки – не веретено! В карман не положишь! На телеге с лошадью аль в машине чужие бы были. Не было таких! Всех уже спросила. Тем и чудно, что чужаков-то не видали…
– Ой! – вдруг тихо вскрикнула Матрёна, младшая дочка Митрича.
Митрич удивлённо уставился на дочь:
– Что ойкаешь, знаешь что, так говори.
Матрёна зарделась румянцем и невольно взглянула направо, на серую домину.
Дом Зубовых стоял на отшибе, на песчаном бугре, окружённый разросшимся березняком. Семейство это пользовалось в деревне дурной славой. Огорода не заводили, избу не прибирали, браконьерствовали во все сезоны. И сыновья Зубовых, Иван да Гришка, росли, по деревенским меркам, непутёвыми. А когда не стало родителей, совсем отделились от соседей. Иногда надолго исчезали из деревни. Потом – так же неожиданно появлялись. На фронт братьев забрали почти одновременно. Про Ивана ничего не было известно, а вот Григорий вернулся этой весной без трёх пальцев левой руки. Сказал – отвоевался. На работу ни в колхоз, ни в лесничество не устроился. Жил, как и раньше, бирюком, не общаясь ни с кем.
Матрёна, заикаясь и чуть не плача, прошептала:
– Следы от тележки свежие на бугре-то…
Весь люд притих, поглядывая на зубовскую избу.
– Неужто Гришка? В уме не укладывается…
Дед Степан возмутился:
– Ну, не пойман – не вор! Так всякого оговорить можно. Оговорить легко. Как потом жить человеку с этим?
Тут вернулся уходивший от толпы Митрич.
– Что сказать – тележка у Гришки есть. И следы есть от самого степанидиного крыльца, до бугра… Чем гадать, пойдём всем миром к Григорию. Спросим, пусть подпол покажет. Своей картошки не сажал. Коль есть там она – значит, бабкина. Так честнее будет, чем шептаться. Ошиблись – все и повинимся, и поклонимся.
Все – деды Митрич да Степан, женщины и ребятишки – пошли в сторону бугра. Только дальше калитки не прошли. На крыльце стоял Гришка с ружьём:
– У вас демонстрация что-ли? Первомай устроили. Я гостей не звал.
Вид у Григория был грозный – чёрный, небритый, с кривой улыбкой.
Митрич сделал ещё шаг:
– Григорий! Не горячись! Если ты Степаниду обидел, так повинись. Покажи подпол. Нет твоей вины – все тебе поклонимся, прощенья попросим.
Вместо ответа Гришка выстрелил в воздух и направил ружьё на Митрича.
Старик сплюнул и крякнул:
– Как был непутёвый, таким и остался. Пошли, бабы – пульнёт ещё сдуру.
Женщины и дети, оглядываясь, покинули негостеприимный бугор. Он и раньше пользовался дурной славой, а теперь его и вовсе стороной обходить стали, особенно дети.
О старухиной картошке никто больше не заговаривал – все были уверены, что это дело рук Гришки. Но вслух не говорили – одно дело думать, другое сказать без веских доказательств.
А Степанида от удара так и не поправилась… Пролежала три недели в избе. Соседки да ребятишки ухаживали за ней. Не отходила от бабушки и Люська.
Однажды днём бабка поманила девчонку рукой и показала в угол, где стояли иконы. Люся брала в руки то один образ, то другой, но Степанида отрицательно мотала головой. Наконец, взяла маленькую старинную иконку с ликом Богоматери. Степанида кивнула.
Старуха поцеловала принесённый Люсей образок и вложила его в руку девчонки. Прошептала:
– Тебе, храни…
К вечеру старушки не стало. Хоронили Степаниду всей деревней. Люся шла до кладбища, прижимая к груди бабкин образок. Она не расставалась с ним ещё несколько дней, потом поставила дома в «красный» угол. Она впервые столкнулась со смертью – Степанида тихо отошла в мир иной у неё на глазах. Несколько дней Люська ходила сама не своя. И как-то сразу повзрослела после истории со Степанидой.
Анна Ивановна с тревогой приглядывалась к дочери. А потом увидела, как девочка тихо молится перед дарёным образком. Мать смахнула слёзы и прошептала:
– Молись, доченька, молись за всех: за ушедших и за живых, за бойцов наших молись, за отцов и братьев. Душа, знать, повзрослела от первой горькой потери… Нет чувств и молитв искреннее детских – в них чистота ангельская…
А Люся смотрела на тёмную строгую икону и шептала:
– Я тебя не забуду, бабушка Степанида! Матушка Божья! Пусть ей будет хорошо там, где она сейчас! Пусть закончится война, и придут все солдатики домой – и отцы, и братья. Пусть не будет голодно. И пусть все люди будут хорошими и добрыми. И любят друг друга. Пусть будет так. Аминь.
Люська гладила образок, из глаз её текли слёзы.
Как знать, сколько пуль пролетело мимо, не задев наших бойцов, сколько раненых пошло на поправку, сколько добрых, исцеляющих душу снов приснилось солдатам во время этой простой, искренней и чистой детской молитвы.
ВЕРНУЛСЯ СОЛДАТ
Вернулся, вернулся, вернулся солдат.
С жестокой войны воротился назад.
Блестит на груди боевая медаль.
Изранила тело холодная сталь.
Пройти довелось через огненный ад
Не ради чинов и не ради наград -
За близких, родных, за веселье и смех,
За счастье своё и за счастье для всех.
Прошёл рядовым миллионы дорог,
С Победой ступил на родимый порог.
Ликуют детишки, и плачет жена
От радости… Лиха досталось сполна.
Солдат воротился. Гуляет народ:
Нехитрая снедь, и столы у ворот.
И праздник, и радость. И, тут же – печаль.
Ведь некого больше деревне встречать…
От горя горчит самогона глоток:
На каждой соседушке – вдовий платок.
Родная деревня – пятнадцать домов.
Один воротился – четырнадцать вдов…
Четырнадцать русских простых мужиков
Страну защищали в бою от врагов
В полях Подмосковья, за Курской дугой.
И шли похоронки - одна за другой.
Стремился боец в свой затерянный рай.
Вернулся во вдовий измученный край…
И плакал солдат, поминая друзей –
Соседей, родных из деревни своей.
Ах, как же была та слеза солона…
Старухой с косой прошагала война.
Но, радуясь жизни, смеясь, ребятня
Со всей деревушки шумит у плетня.
Был год довоенный на деток богат.
От детских улыбок оттаял солдат:
Для них воротился, за них воевал,
И жизнью своей ради них рисковал.
Вернулся, вернулся, вернулся домой,
К семье воротился кормилец. Живой!
Вернулся, вернулся, вернулся солдат.
Но сколько с войны не вернулось назад…
® Журнал «СЕНАТОР». Cвидетельство №014633 Комитета РФ по печати (1996).
Учредители: ЗАО Издательство «ИНТЕР-ПРЕССА» (Москва); Администрация Тюменской области.
Тираж — 20 000 экз., объем — 200 полос. Полиграфия: EU (Finland).
Телефон редакции: +7 (495) 764 49-43. E-mail: [email protected].
