ПРОЩАЙТЕ, МАЛЬЧИКИ!

Они в то лето гоняли голубей, несмотря на войну и черные кресты немецких самолетов, несмотря на гремящие по железным крышам осколки зенитных снарядов, бухающей невдалеке артиллерии, и накрывающие город рваной простыней частые ружейные выстрелы.
— На Садовой воронка метра в три! — кричит Витька Проценко с соседней крыши Коле Кизиму. — Два дома обвалились рядом. Как ухнет все! Пожарных, солдат — страсть.
Коля не ответив, свернул пальцы в замысловатую фигуру, и пронзительный свист поднял в голубое летнее небо ослепительно белых птиц.
Голуби уходили все выше и выше, казалось, еще чуть-чуть и совсем скроются из виду. В этот момент над портом поплыл протяжный, заунывный рев сирены.
— Тревога, Витька! Бежим скорее! — закричал Колька.
Заскакали мальчишки по крыше к чернеющему провалу чердачного окна. Тут были сложены противогазы, ломы и лопаты. Снизу, тяжело дыша и громко стуча босыми ногами по деревянной лестнице, уже бежали Игорек Нейгоф с Ваней Зятиным и Колей Сидоренко.
Через десять минут первая немецкая зажигалка, дружно засыпаемая песком, сердито брызгала снопами искр по брусчатке двора.
Только в грезы нельзя насовсем убежать:
Краткий век у забав — столько боли вокруг!
Попытайся ладони у мертвых разжать
И оружье принять из натруженных рук.
В этот июльский день было не до голубей и не до купания в Дону. Ружейный грохот, накрывавший город в последние дни, упал на улицу и стал чаще и гуще. Улица опустела, но наполнились пулями, рвущими стены домов, стеклянными осколками, усеявшими брусчатку спусков к Дону, неподвижными зелеными и мышиного цвета телами и пороховой гарью. Топот сапог, громкая ругань, разрывы, выбившие последние остатки стекол. И вдруг все смолкло. Навалившаяся тишина оглушила и прошла, сменившись шумом деревьев во дворе, незнакомой резкой речью и близкими стонами. Колька оторвал голову от пола и метнулся к двери.
— Колька! — зашипела из-под кровати мать, запихивая глубже к стенке заваленных периной и подушками сестер. — Ты куда, черт скаженный?
Но Колька уже ее не слышал. Мальчишеское братство, дружба не дали трещину и в этот раз. Выбегая из дверей, Колька столкнулся с Витькой и Игорем.
— Ушли! — задыхаясь, сказал Витька. — За Дон ушли и переправу сейчас...
Он не успел договорить. От Дона раздался мощный взрыв, бросивший мальчишек на землю и засыпавший их пожухлой от летней жары листвой. Жалобно скрипнули и покосились на вырванных взрывом петлях бесстекольные рамы окон.
— Вот черт, — Коля размазал по лицу кровь из глубокой ссадины на щеке. — Это они мост и переправу взорвали! Бежим, ребята, на улицу, поглядим, чего там?!
Осторожно, на четвереньках, друг за другом мальчишки пробрались в арку, ведущую на улицу.
— Ни фига себе! — Игорек тронул рваные дырки, плотно усеявшие железо ворот.
— Тише ты! — одернул его второй Колька, Кизим, который распахнул с отчетливо слышным скрипом уличную калитку.
На улице было тихо. Ветер с Дона шевелил опавшей листвой, крутил на перекрестке водовороты пыли вокруг лежащих на брусчатке тел в знакомой защитной форме.
— Слушай, — зашептал Кольке в ухо Иван. — Они что, убитые? Айда, ребята! А вдруг, только ранены?
Колька решительно выбежал к перекрестку. Быстро, стараясь не шуметь, опасаясь железного шума, доносящегося с набережной, перебегали пацаны от бойца к бойцу. Около одного из солдат, Игорь поднял винтовку:
— Эх, сейчас бы устроить фашистам!
Коля сердито перехватил исщерпленное пулей ложе и отбросил в сторону:
— Хватит, уже устроили, сейчас спасать наших надо! Придут немцы, что с ними сделают? Давай, подхватывай вот этого...
Молоденький боец в беспамятстве был непосильно тяжел. Сгибаясь, ребята потащили его к дому.
— Ох, и тяжелый! — выдохнул Ванька, когда с Игорем волоком тащили солдата по узкой деревянной лестнице ведущей на чердак.
Откинутая голова бойца стукалась о ступеньки, оставляя кровавые пятна. На чердаке солдата уложили поближе к печной трубе, в опилки и мусор, усыпавшие пол. Красноармеец застонал, открыл залитые кровью глаза.
— Дяденька! Вы лежите, мы вас вытащили! Сейчас воды принесем, перевяжем!
— Спасибо, пацаны! — простонал раненый и снова впал в беспамятство.
Снизу оба Кольки дружно тащили второго.
Чердак быстро наполнился ранеными, стонущими, пытающимися куда-то ползти, кого-то зовущими.
— Коля, позови свою Ленку, пусть она придет, поможет! — выкрикнул Витька, одновременно разрывая стянутую нижнюю рубаху на полосы.
В этот момент скрипнула чердачная дверь и на пороге появилась мать.
— Господи! — всплеснула руками. — Вы чем тут занимаетесь?! Германец придет, и вас, и их постреляет!
— Мама! — выпрямился Колька Кизим, — уходите отсюда! Это не ваше дело!
— Не мое? А сестер и меня постреляют за вас!
Колька подошел к матери и, повернув ее за трясущиеся плечи, вывел за дверь. Потом вернулся и присел в кружок, образованный друзьями:
— Значит так, ребята, будем дежурить постоянно. И ночью тоже. Около чердачного окна смотреть на двор, не идет ли кто?
Витька оглядел стонущих раненых:
— А толку-то? — с сомнением протянул он. — Все равно вынести их не сможем.
— Спасем, хоть двоих, — отрезал Коля, — А потом, вдруг никто и не придет. Они же свои, раненые! Неужели найдутся «суки»?
Ты поймешь, что узнал,
Отличил, отыскал
По оскалу забрал –
Это смерти оскал! –
Ложь и зло, — погляди,
Как их лица грубы,
И всегда позади –
Воронье и гробы!
Сука нашлась. Она всегда найдется, эта сука, в виде маленького неприметного человека, желающего выслужиться.
Утром в Колькину дверь забарабанили. Колька отодвинул щеколду и впустил бледного Ивана.
— Немцы! — страшным шепотом прохрипел Иван. — Во дворе. Много их!
— Черт! — враз посерев лицом, выдохнул Колька. — Быстро на чердак! Хотя бы одного успеть вынести. По крышам уйдем на соседнюю улицу. Там такие лабиринты, нас сам черт не сыщет!
Но они не успели. В дверь забухали приклады. Мать дрожащей рукой, кинув на понурых мальчишек злой взгляд, откинула щеколду. В дверь ворвались трое.
— Быстро! Всем выходить во двор! — раздалась команда на ломаном русском. И подгоняя прикладами, погнали на улицу.
Над четырехугольником двора, образованного невысокими, двухэтажными домами, стояло чистое, без облаков, небо. В одном из углов понуро стояли толпой жильцы под охраной четырех вооруженных винтовками солдат в чужой, мышиного цвета форме.
— Все? — по-немецки спросил офицер, когда Кольку, Витьку вместе с матерью и испуганными сестренками втолкнули в толпу.
— Все, герр обер-лейтенант! — вытянулись конвоиры.
Офицер, прохаживаясь перед людьми, вдруг начал зло что-то кричать в настороженно молчащую толпу, тыкая при этом рукой в чердачное окно. Вперед выдвинулся незаметный маленький человечек с крысиным хитроватым лицом и перевел:
— Господин офицер спрашивает, кто прятал солдат на чердаке этого дома? За укрывательство и не выдачу командованию вермахта красноармейцев вам грозит расстрел. Но немецкое командование не хочет наказывать невиновных! Поэтому, пусть выйдут те, кто участвовал в укрывательстве бандитов, стрелявших в немецких солдат, освобождавших ваш город!
Толпа колыхнулась и снова повесила головы. Витька в отчаянии посмотрел на Кольку. Тот украдкой поймал этот отчаянный взгляд и вытер дрожащей рукой льющийся холодный пот со лба.
— Тааак! — протянул крысиный человечек. — Терпение господина офицера не безгранично!
Офицер нетерпеливо взмахнул рукой. Двое солдат кинулись в толпу, выдернули из нее плачущих женщин, потащили к безмолвно стоящей в стороне шеренге немцев с винтовками.
Витька отчаянно выдохнул:
— Колька!
Колька сглотнул слюну, вытер дрожащими пальцами пот со лба. Ободряюще мигнул Витьке и, толкнув худеньким плечом толпу, вышел вперед.
— Это сделал я! — дрожащий мальчишеский тенорок звонко прогремел над опущенными головами.
Люди сразу подались вперед, уперлись в немцев, налегли на них.
— Коля... Коля... Кизим... сын этой... ну, как ее... — шелестом прошло по толпе.
Немец криво усмехнулся, выдавил что-то искривлёнными губами человечку.
— Мальчик, зачем ты врешь? Там здоровенные, тяжелые мужики, ты маленький, значит, у тебя были помощники? Кто тебе помогал, мальчик, покажи, и мы отпустим всех остальных!
— Никто, — скрывая за отчаянием и упрямством свой страх, мотнул вихрастой головой Колька.
— Мальчик! Ты врешь! — перевел человечек новую тираду усмехающегося обер-лейтенанта. — Очень жаль, мальчик!
Офицер махнул рукой, и шеренга немцев стала медленно поднимать от запыленных сапог винтовки. Толпа расступилась и выпустила наружу Игоря.
— Я ему помогал! — ткнулся дрожащим своим плечом в плечо друга, вставая рядом.
Глаза офицера сузились:
— Юде? — спросил он. — Ты — еврей, мальчик? Как твоя фамилия?
— Нейгоф. Я — еврей!
— Гут! — кивнул офицер — Пусть выйдут остальные.
Толпа безмолвствовала. Коля покрутил головой, разыскивая взглядом ребят. Вон Витька тяжело дышит, глаза белые от испуга и пот тяжелыми каплями стекает со щек на грязную футболку. Вот Колька — второй номер. На глазах навернулись слезы, зубы вгрызлись в сжатый кулак. Ванька дрожит губами и дергает щекой.
Колька посмотрел в небо. Голуби турманы и без его свиста кувыркались в сини, отдаленно напоминая дымки от разрывов зенитных снарядов. Он снова перевел взгляд на друзей, потом на мать и стоящих рядом испуганных соседей.
Офицеру надоело ждать. Он поднял правую руку, и шеренга защелкала изготовленными винтовками, передергивая затворы и наводя их на стоящих у стены насмерть перепуганных женщин. Немцы ждали завершающего взмаха руки.
— Не надо! — выкрикнули детские голоса и, растолкав толпу, еще трое встали рядом с друзьями. — Это мы!
— Гут! — снова одобрительно отозвался офицер и сделал иное движение.
Конвойные оторвали от стены женщин и загнали их обратно в толпу. Обер-лейтенант показал на мальчишек, и солдаты пинками погнали тех к стене. Офицер поднял вверх руку с указательным пальцем и назидательно что-то произнес. Человечек быстро затараторил переводом:
— Немецкая власть не воюет с невиновными. Виновные же понесут заслуженное наказание!
Снова знак куда-то вверх, и через чердачное окно выпал первый раненый, за ним другой. Они гулко падали на замощенный камнем двор через равные промежутки времени. Те, кто падал на своих товарищей, оставались живыми и, корчась на брусчатке, глухо стонали. Пользуясь перерывам, между падениями тел, от стены выскакивал коренастый солдат и добивал выживших штыком. Когда упал последний раненый, офицер взмахнул рукой вверх и резко, эффектно бросил ее вниз.
Звук залпа накрыл мальчишек. Колька увидел вспышку, несущуюся от шеренги, острую, затем тупую боль в животе и груди, заставившую крутнуться его на месте и упасть на лежащего Ваньку. Последнее, что он увидел в жизни были голуби, взметнувшиеся еще выше в небо от выстрелов, как от его свиста.
Безмолвствовавшая до этого толпа охнула, глухо завыли женщины, закрывая рты руками. Беленькая хрупкая девочка упала на колени и закричала:
— Коленька! Нет! — и заплакала.
Во двор задним ходом заехал грузовик. Деловито немцы закинули мертвых в кузов, залезли туда же и уехали. Люди постояли и разошлись, только у старого тополя остались стоять родители мальчишек и беленькая девочка, гладившая исщербленную пулями стену в брызгах крови. Она коснулась теплого камня-ракушечника и прошептала
— Прощай, Коленька! Прощайте, мальчики!
Если путь, прорубая отцовским мечом,
Ты соленые слезы на ус намотал,
Если в жарком бою испытал что почем, –
Значит, нужные книги ты в детстве читал!
Если мяса с ножа
Ты не ел ни куска,
Если руки сложа.
Наблюдал свысока,
И в борьбу не вступил
С подлецом, палачом –
Значит, в жизни ты был
Ни при чем, ни при чем!
...Снова жаркое лето. Шумный перекресток с базарными лотками, уставленными сантехникой. Разомлевшие от жары люди размеренно бродят от лотка к лотку, торгуясь и выбирая товар. За перекрестком на вывороченных камнях сидят спившиеся бомжи. Две красивые девчушки-стрекозы в обнимку с пацанами лет четырнадцати, прихлебывая на ходу холодное пиво из открытых бутылок, бегут на набережную к Дону. Там прохлада и тень. Бегут мимо маленькой, облупившейся мраморной таблички, к которой уже давно никто не кладет цветы.
Ростов — город купеческий. Он занят, он шумит день за днем огромным базаром, морским портом, бегущими по давно восстановленному мосту поездами. Ему нет дела до маленькой трагедии, случившейся здесь на углу много лет назад.
Когда-нибудь исчезнет табличка. Забудутся имена мальчишек, и уже совсем ничто не будет взывать к нашей совести и нашей памяти...
Значит, — прощайте, мальчики?!
Но пока еще на углу улиц Ульяновской и Семашко есть эта мраморная табличка, а на ней имена ребят и слова:
«Во дворе этого дома 24 июля 1942 года были зверски расстреляны фашистам юные патриоты-пионеры школы N35
КОЛЯ КИЗИМ
ИГОРЬ НЕЙГОФ
ВИТЯ ПРОЦЕНКО
КОЛЯ СИДОРЕНКО
ВАНЯ ЗЯТИН
За укрытие раненых советских воинов»
Прощайте, мальчики!