Николай Мисюкевич лечился в госпитале долго. Победу он встретил тоже в госпитале. Осколки от снаряда буквально изрешетили его. Один перебил левую руку, второй угодил в легкое, остальные иссекли и искромсали лицо, шею, тело.

Военные хирурги прооперировали и сшили руку, но осколок в легком не тронули — слишком близко к сердцу. Так и живет с ним ветеран всю послевоенную жизнь.

— Когда он вернулся с фронта, — вспоминает Надежда Александровна, жена ветерана, — все лицо, как в оспинах, в осколках было — хватило работы ошмянским хирургам.

Они поженились в 1951-м. Надежда Александровна — она на 20 лет моложе мужа — тогда работала в швейном цеху в Гольшанах. Как познакомились, так сразу и понравились друг другу.

Несмотря на тяжелые ранения, Николай Антонович все время работал — на крахмальном, на кирпичном заводах, пас коров в колхозе. А какие фермы строил! Даже заезжие гости из Латвии, оценив его способности, приглашали туда на стройку. Но он так и остался в Чурках.

И шестьдесят пять лет он хранит под сердцем, в легком, осколок вражеского снаряда — тяжелое напоминание о минувшей войне.

ИСПЫТАНИЕ ВЕРОЙ И ОГНЕМ

Самую страшную войну Николай Ильич Шарафанович прошел в нелегкой должности рядового пехотинца до ее последнего дня. Был дважды ранен, но выжил.

— Это что, — вспоминая те годы, говорит ветеран. — В мирной жизни пострашнее ситуации случались.

…В траву тяжело, весомо падали яблоки. Их стук о крыльцо всегда напоминает Николаю Ильичу богатую яблоневыми садами деревню Чижевичи — в десятке километров от Вилейки. Теперь она «морской» стала, прямо за деревенскими огородами плещутся волны Вилейского водохранилища. А тогда, в годы его детства и юности, деревня сплошь утопала в буйном цветении и зелени садов. Осенью яблоки звучно падали в траву, стучали о крышу и крыльцо. И пахли эти спелые, точно налитые прозрачным соком, яблоки незабываемо вкусно.

Он и теперь еще не выветрился из памяти, тот ароматный запах детства и юности, запах спелых яблок.

Их шестеро в семье подрастало, три сына и три дочери. Земли имели восемнадцать гектаров, одну лошадь в хозяйстве, одну корову. Небогатая по тем меркам семья, но без хлеба не сидели. Когда же в тридцать девятом году в Вилейке и окрестностях установилась советская власть, Илья Семенович Шарафанович, голова большой семьи, посоветовал второму сыну, Николаю:

— Все равно землю и все хозяйство скоро в колхоз сдавать, как и в Восточной Беларуси сделали. А тебе специальность получать надо, в жизни определяться.

В свои семнадцать образование имел Николай по тем временам не абы какое — четыре года польской школы в Чижевичах да год в Вилейке проучился.

Прознал отец, что в Молодечно советская власть две школы фабрично-заводского обучения открыла — одну строительную, вторую железнодорожную. И неграмотный чижевичский крестьянин Илья Семенович Шарафанович рассудил по-житейски мудро:

— Зачем тебе та стройка, сынок? Иди лучше в железнодорожное. Эта специальность при любой власти нужна.

И Николай пошел учиться в школу ФЗО.

В июне 1941-го их, будущих железнодорожников, спешно погрузили в эшелоны и отправили в эвакуацию. Так Николай Шарафанович оказался в Торжке. Именно здесь он написал заявление с просьбой принять его в ряды большевистской партии.

«Хочу идти в бой коммунистом», — написал он в заявлении.

Как они и предполагали, окончить учебу им не довелось — из курсантов ФЗО спешно сформировали батальон и отправили на фронт, под Смоленск.

Свой первый бой он принял под Смоленском уже в качестве стрелка-пулеметчика.

— Мало кто в живых остался в том бою, — не скрывает слезу ветеран, вспоминая боевых товарищей, что полегли под Смоленском.

С Торжком у Николая Шарафановича связано немало жизненных воспоминаний. Именно при освобождении этого города его впервые ранило. Вражеская пуля попала под щит его пулемета и впилась в правую руку. В госпитале едва пробыл две недели, и снова на фронт.

— Все военные дороги пешком перемерял, — вспоминает Николай Ильич. — Не положено было пехоте транспортное обеспечение.

Второе ранение оказалось посерьезней первого — одна из пуль впилась в правую лопатку, вторая рикошетом прошлась по левой. И фронтовой хирург, вынув пулю и слегка подлечив раненого, снова отправил его на фронт.

Май 1945 года он встретил на улицах Будапешта. Разговоры о близкой капитуляции солдаты слышали часто, но верили с трудом — сопротивление гитлеровцев не ослабевало, они ожесточеннее сражались за каждый метр будапештской улицы, за каждый дом. В одном из таких уличных боев в Будапеште Николай Шарафанович был тяжело контужен. Победу он встретил в госпитале, в нескольких километрах от Вены. Сначала его поразила звенящая, почти осязаемая тишина, которая наступила после непрерывных атак. Потом кто-то первый произнес это долгожданное слово: победа.

Оно прозвучало в полной тишине, чтобы потом взорваться криками радости, многоголосым «ура», выстрелами салютов из всего оружия, которое у них было.

Потом, опомнившись, шутили:

— Напади сейчас немец, голыми руками нас возьмет. Снарядов-то ни у кого не осталось.

А календарный листок отсвечивал майской цифрой «9».

Здесь, в госпитале, Николай Ильич и познакомился с земляком, из соседней с Чижевичами Рабуни. Солдатику в бою оторвало кисть правой руки. Долечившись, он засобирался домой. Николай уговорил его тогда передать письмо родным в Чижевичи. Ведь за четыре военных года ни одного письма домой он так и не написал — Вилейщина была под оккупацией. Да и не знал он, остались ли живы его домашние, в родной ли деревне.

Зато теперь они узнают и о его судьбе, ведь не чаяли, поди, увидеть его живым.

Его путь домой затянулся на долгие два года — после долечивания в госпитале Николая Шарафановича направили в 200-й стрелковый полк старшиной учебной роты.

— Подготовишь два выпуска молодых солдат, и свободен, поедешь домой, — сказали ему в штабе полка.

Так и случилось. Уже после войны получил первое в своей жизни армейское звание — младшего сержанта. Даже не верил — всю-то войну рядовым протопал.

В феврале 1947-го года он проехал эшелоном тот путь, который в годы войны промерял пешком — из Австрии через Венгрию, Бессарабию, Молдавию и Украину. Поздним вечером воинский эшелон прибыл в Минск.

Ему повезло — удалось поймать попутную машину и договориться подкинуть до Вилейки. А оттуда до родных Чижевичей — рукой подать.

В деревню он пришел ранним зимним утром, когда деревня еще постепенно, словно нехотя, просыпалась от сна. Из многих труб тянулись в морозное небо дымки — хозяйки готовили завтрак.

Калитка родного двора скрипнула тоненько-тоненько, словно приглашая войти. Во дворе залилась лаем собака.

— Рябчик! Рябчик! — вполголоса позвал Николай, и пес ласково завилял хвостом, заскулил приветливо, признав хозяина. А ведь четыре долгих года не виделись.

Он постучал в дверь тихонечко, еле слышно. Дверь отворила мать, и сразу от печи в ноздри ударил запах родного дома — запах кислых блинов. За всю жизнь, говорит Николай Шарафанович, ничего вкуснее не ел. Именно о таких блинах, испеченных мамой, он мечтал в недолгие часы передышек между боями.

— Как хорошо, мама, что попал сразу на блины, — обрадовался он, обняв мать.

Ефросинья Романовна зарыдала от счастья — и второго сына дождалась. Старший, Михаил, сразу после войны из Германии от бауэра живым вернулся. А теперь и второго сына, фронтовика встретила.

К столу срочно собралась вся большая семья. По случаю возвращения сына мать не только блинами его накормила, но и стакан самогона налила.

В воспоминаниях полдня прошло. А уже на следующее утро, не сняв гимнастерки, Николай Шарафанович отправился в Вилейку — устраиваться на работу.

На главной площади города нашел пожарную часть.

— Хочу служить у вас, — сказал начальнику Ярославу Довнару.

Как тому не взять было вчерашнего фронтовика?

— Вот тут,— рассказывает ветеран, и началось самое страшное: — Со смертью доводилось встречаться, хоть и не фронт, не война. То хозяин в дыму задохнется, то деревню пламя выкатит.

Только к работе начальника караула приспособился, а тут — новое назначение. Вызвали Николая Ильича в райком партии. Секретарь Владимир Долгошеев короток был:

— Тебе, как члену партии, ответственный участок доверяем. А более важного дела теперь, чем в колхозе, нет.

— И отправили меня в колхоз. Заместителем председателя к себе на родину, во вновь созданный колхоз «Большевик». А какой из меня руководитель, если в сельском хозяйстве не разбирался. Но два года отработал. А потом должность такая в колхозе сократилась, и предложили мне новую — заведующим фермой. Вот туда пойти наотрез отказался — не мое это. За невыполнение задания партии меня на бюро райкома исключили из партии. Обидно было — я ведь в нее сознательно вступал, а не карьеры ради.

Так, без партбилета, снова в пожарную пришел. На ту же должность, с которой уходил, — начальником караула.

К тому времени был Николай Шарафанович не один — на танцах в городском парке в Вилейке познакомились с красавицей Эммой.

— Семнадцать лет, как схоронил свою Эмму Владимировну, — до сих пор горюет Николай Ильич.— Так и живу один. Когда надо, дочка помогает, но в основном стараюсь сам обходиться.

А в домике поражает идеальный порядок и чистота — даже не верится, что хозяин один живет.

Этот дом хозяин строил сам. На улице Первомайской тогда только дымоходы торчали — весь город сожжен был.

— Я бы так и ходил беспартийным, слишком обида меня захлестнула. Да только жена покоя не давала — пиши да пиши, если правоту свою чувствуешь. Направил апелляцию в обком партии, а она снова в Вилейку вернулась, без рассмотрения. Через полгода снова апелляцию направляю, уже в ЦК партии. Вызвали меня в Вилейке на парткомиссию. Долгошеев, первый секретарь райкома, долго в кости давал: зачем, мол, писал. Стали партбилет мне вручать, а я уперся: отдайте старый. Я с ним Родину защищал, всю войну прошел. Не буду я новый получать. Не отдали, конечно. А партбилет я до сих пор храню, правда, уже новый.

Николай Ильич вспоминает, в каких условиях пришлось ему работать. Сначала полуторка была и тонна воды на ней, а в кузове скамейки для пожарных. Весь караул помещался — семь человек. Ручной насос за собой возили, чтобы на пожарах воду качать.

— На фронте, — вспоминает Николай Ильич,— не было того дня, чтобы не хоронили. Так, то понятно — война. А когда в пожарах приходилось изуродованные огнем тела вытаскивать — тогда еще больнее было. За тридцать три года так и не привык к таким событиям относиться спокойно.

Начальником пожарной части Николай Ильич Шарафанович стал после того, как случился пожар на заводе стройдеталей. Целый цех тогда пострадал от огня. Труднее всего, вспоминает, было с людьми работать. Ведь каждый из них — загадка. Каждый жизнью рискует, и он должен был к каждому ключик подобрать.

Николай Ильич ушел на пенсию в восьмидесятом. Но по-прежнему его интересует все, что происходит в пожарной части.

ГУСИ СПАСЛИ РИМ, А КЛОУН — СМОРГОНЬ

Среди экспонатов музея Сморгонской гимназии хранятся письма ветеранов 35-й танковой бригады, освобождавшей город. И есть среди них особенно дорогие — от клоуна Михаила Шуйдина.

Для города «солнечный клоун» особенно дорог — именно на захваченном взводом Шуйдина плацдарме у Сморгони 3 июля 1944 года прошел первый в его жизни импровизированный концерт перед… фашистами! Смех заставил врага отступить.

2 июля 1944-го года 35-я механизированная танковая бригада получила боевое задание — занять Сморгонь. Задача казалась невыполнимой: танки шли впереди наступающих войск, и топливо им подвозить не успевали. Комбриг Ази Асланов принимает решение: слить остатки дизтоплива в баки двух танков и двигаться на Сморгонь. Первым в этой колонне шел «шерман» старшего лейтенанта Михаила Шуйдина, потом — «виллис» генерал–майора Ази Асланова. Реку Нарочь танкисты преодолели самостоятельно, а Вилию помогли форсировать партизаны. Переправившись, танкисты замаскировали «шерманы» в воронках от бомб и стали готовиться к обороне плацдарма.

Прошла ночь. Подкрепление не появлялось. 3 июля немецкая разведка обнаружила на плацдарме танки. Атаку пехоты танкисты Шуйдина отбили, но фашисты бросили против них 11 танков и 3 самоходки. Под их прикрытием пехота снова пошла в наступление. В этот момент и зазвучал в эфире спокойный голос Шуйдина. Словно артист со сцены, он читал рассказы Зощенко. Захлебывались от хохота даже танкисты в танках на противоположном берегу, до которых голос Шуйдина доходил по радиосвязи. Фашисты сначала остановились, а потом вернулись на исходные позиции. А вскоре вся бригада переправилась на плацдарм. Пленный немец потом рассказал, что, когда в радиоперехвате они услышали хохот советских танкистов, их командир приказал отойти. Гитлеровцы не могли понять, что же случилось, отчего так смеются красноармейцы. Значит, задумали что-то необычное.

Таким успешным оказался актерский дебют Михаила Шуйдина вечером 3 июля под Сморгонью.

9 июля 1944–го года об этом написала «Правда». Командир танковой роты старший лейтенант Михаил Шуйдин проявлял чудеса храбрости и даже был представлен к Золотой Звезде Героя Советского Союза, которую так и не получил. Его танк первым форсировал Березину, Нарочь, Вилию, первым ворвался в Плещеницы, Вилейку, Сморгонь, Вильнюс.

Фронтовые дороги известного клоуна и менее известного танкиста начались в подмосковном Подольске. Здесь прошло сиротское детство Миши Шуйдина. Драмкружок при заводском клубе, джаз-оркестр Дома пионеров стали первыми ступеньками к профессии артиста. Публика умирала со смеху, когда он читал со сцены рассказы Зощенко. Однажды он случайно попал в цирк. И понял: это — для него. В 1940 году поступил на акробатическое отделение Московского училища циркового искусства. Но через год учебу пришлось оставить — началась война. После окончания Горьковского танкового училища получил направление в 35-ю бригаду под командованием Героя Советского Союза гвардии полковника Ази Асланова.

После взятия Сморгони 35-я танковая бригада шла на Вильнюс. Экипаж Михаила Шуйдина первым ворвался на улицы города.

Севернее Шяуляя, у поселка Жагаре четверо суток стояла насмерть танковая рота под командованием гвардии старшего лейтенанта Михаила Шуйдина. Немцы начали теснить наши войска. Шуйдин поднимает остатки своей роты в атаку, прямо на «фердинанды». Немцы начали отходить. Один из снарядов разворотил броню танка Шуйдина, а он едва выскочил из полыхающего «шермана». Ослепший, обгоревший, дополз до тылового медсанбата. Состояние его было тяжелым, и генерал Асланов прислал в медсанбат свой «виллис», чтобы срочно эвакуировать танкиста во фронтовой госпиталь. За этот бой Шуйдин был представлен к званию Героя Советского Союза, но получил только орден Красного Знамени.

Из представления к званию Героя Советского Союза: «С 18.08 по 21.08.1944 года в боях в районе м. Жагаре тов. Шуйдин командовал танковой ротой… Умело расставив танки, проявил исключительную стойкость… За 26 часов он отразил 7 контратак танков и пехоты противника. Несмотря на создавшуюся трудную обстановку, важный рубеж обороны тов. Шуйдин удержал, уничтожив при этом: 3 танка, 1 «фердинанд», 50 солдат и офицеров противника, подавил огонь 2 батарей противника. 21.08.1944 года тов. Шуйдин отважно и решительно повел свою роту в атаку на противника и уничтожил при этом 2 «фердинанда» и 6 автомашин противника. В этом бою тов. Шуйдин был тяжело ранен».

Врачи полгода боролись за здоровье танкиста. С трудом сгибались обгоревшие руки, не слушались пальцы, плохо восстанавливалось зрение. 25 июня 1945 года Михаила Шуйдина уволили в запас. И он вновь пошел в цирк. Тяжелые ожоги рук не позволили работать на турнике, поэтому пришлось стать акробатом-эксцентриком, а в свободное время подрабатывал клоуном. Густой грим помогал скрывать ожоги на лице. На Михаила Ивановича обратил внимание знаменитый Карандаш — Михаил Румянцев. Он в 1949 году и вывел Шуйдина с Никулиным на цирковую арену.

24 августа 1983 года Михаил Шуйдин ушел из жизни.

ПАРТИЗАНСКАЯ СВЯЗНАЯ

Свои седины Станислава Викторовна Короткая не закрашивает. Они — словно напоминание о нелегкой боевой юности, о послевоенной жизни. Только последний год она занемогла и редко выходит из дома, а до этого всю жизнь — на передовой. В этом нет ни капли преувеличения — трудовой стаж сморгончанки Станиславы Короткой — 53 года.

— И одна неделя, — машинально поправляет меня Станислава Викторовна. Ведь начало ее трудовым будням положил июнь 1941-го.

В тот памятный день 22 июня 1941 года в Минске планировалось большое событие — открытие Комсомольского озера. Старшая сестра Станиславы с одноклассниками собралась туда после выпускного вечера — она только окончила школу. Вместе с сестрой собиралась на праздник и пятнадцатилетняя Станислава.

Но этим планам не суждено было сбыться. Война. Утром следующего дня отец ушел на сборный пункт. Больше Станислава его не видела.

Собрав нехитрый скарб, мама с тремя дочками покинула горящий Минск. В потоке таких же беженцев, как и они, двинулись вглубь страны по Московскому шоссе. Когда налетали самолеты со свастикой на крыльях, беженцы бросались врассыпную. Все дороги, ведущие на восток, были запружены беженцами. И вдруг от Минска показались танки. Станислава до сих пор помнит этот момент — немцы ехали с открытыми люками, не опасаясь ничего и свысока поглядывая на обочины вдоль дороги, на испуганных людей.

Уходить на восток не имело смысла, и весь людской поток повернул назад, в Минск.

Вернулись домой и они.

Потянулись тяжелые дни фашистской оккупации. Немцы выгоняли минчан на уборку завалов разрушенных зданий — опасались, что где-то может остаться неразорвавшийся фугас.

По городу поползли слухи, что немцы отправляют молодежь в Германию. Этот слух дошел и до их семьи. Более того, стало известно, что вскоре заберут Станиславу.

Запричитала и заплакала мать, а молодой подпольщик, зашедший в их дом, предложил выход:

— Родственники где-нибудь в деревне есть? Давайте переправим дочь туда. А придут немцы — плачь, кричи, что дочь пропала.

Так Станислава оказалась на Сморгонщине, а вскоре стала связной партизанского отряда имени Молотова бригады имени Суворова.

В бригаде был радиоприемник. Радист Иван Иванович Веремей принимал сводки из Москвы о положении на фронтах, а они, молодые девчата-партизанки, их от руки переписывали и разносили по деревням. Оттуда приносили ткани для перевязки, какие-никакие лекарства. Заодно расспрашивали и присматривались — приносили в отряд ценные сведения о фашистах. А в отряде стирали бинты, ухаживали за ранеными.

Вместе с партизанами своего отряда в июле 1944-го Станислава встречала части Красной Армии на дороге Вилейка-Сморгонь. Вместе с солдатами на флотах переправились через Вилию и победителями вошли в город. Война ушла дальше на Запад, забрав с собой всех способных воевать мужчин. Станислава Викторовна в Сморгони была назначена секретарем народного суда.

Сначала не теряла надежды отыскать родных и вернуться в Минск. Но болезнь помешала — заболела тифом. А потом вышла замуж. Так и осталась в Сморгони.

— Никакого геройства в войну я не совершала, — с присущей ей скромностью вспоминает Станислава Викторовна. — Стрелять не приходилось, а листовки носили пачками проверенным людям, чтоб раздавали. Вот муж мой — настоящий герой. Из Москвы был заброшен самолетом, организовывал партизанский отряд. Дважды ранен.

С Владимиром Михайловичем Коротким Станислава познакомилась там же, в суде. Храбрый партизанский разведчик был назначен председателем суда.

Сразу после войны они поженились. Только мало счастья отмерила им судьба. Владимир Короткий умер пятидесятилетним в 1970-м. Старшему сыну только исполнилось 18 лет.

Станислава Викторовна окончила техникум и 38 лет отработала на почте. Без дела сидеть не могла, всегда была в числе самых активных общественников. Оформив пенсию, недолго без работы сидела. Пригласили поработать инспектором отдела кадров в стройтресте.

Да и когда на пенсию вышла, была одним из самых активных участников ветеранского клуба «Забота». Они и теперь собираются вместе, только Станислава Викторовна уже не может покинуть территорию своей квартиры — здоровье не позволяет.

ЗА ТРИ ШАГА ДО БЕРЛИНА

Свое красивое название деревня Боярск недалеко от Крево на Сморгонщине оправдывала сполна. По весне она пенилась в белом кипении яблоневых садов, а по осени ночную тишину тревожил лишь стук переспевших яблок о землю.

Из этой деревни уходил на фронт в 44-м 18-летний Михаил Страх. Оглянулся назад, чтобы навсегда запомнить свой Боярск таким, каким помнил с детства.

Служить Михаилу Иосифовичу пришлось в составе Первого Белорусского фронта. Воевал в Прибалтике, Польше. В феврале сорок пятого его воинская часть подошла к Одеру. Совершив 350-километровый марш, они без паузы заняли оборону, сменив войска правого крыла 1-го Белорусского фронта. Сутки спустя началась частная операция в пойме.

Те бои — не самое лучшее воспоминание для пехотинца. Но тогда настроение у солдат было приподнятое — в воздухе явственно чувствовался не только свежий воздух весны, но и дыхание Победы. Все разговоры у солдат — только об этом. И Михаил Страх с присущей молодости романтикой уже представлял, как окажется на улицах Берлина. Тем более, что удалось целым и невредимым выйти из Одера. И их воинское соединение как раз стояло на линии удара на столицу фашистского рейха.

Солдатское счастье его берегло — пули, косившие солдат, пролетали мимо, не задевая его. А ведь при форсировании Одера им пришлось жарко. И молодой солдат совсем уж уверовал в свою счастливую звезду.

Но злодейка-пуля подстерегла его на подступах к Берлину. Тяжелое осколочное ранение в ногу надолго вывело его из строя, и в штурме Берлина солдат не участвовал. А ведь до Победы оставалось три шага. Бои шли уже на дальних подступах к Берлину.

Весть о победе застала его на госпитальной койке в одном из городов Германии.

В госпитале Михаилу Страху пришлось лечиться долгие три месяца. Потом была служба в послевоенной Германии.

— И в Берлине я все же побывал, — вспоминает Михаил Иосифович. — И под Берлином. Удалось проехать на электричке первым метрополитеном в Германии и одним из первых в континентальной Европе.

Подземка поразила парня из Боярска больше, чем разрушенный город, в который он мечтал войти победителем. Ничего подобного он до тех пор не видел.

А демобилизовался в 1947-м. И сразу вернулся домой. Работал в местном колхозе, затем строителем.

О военных событиях Михаил Иосифович вспоминать не любит. Тяжелые это воспоминания. За каждым эпизодом, пусть самым победоносным — гибель товарищей, смертельные раны. А со смертью он никогда не хотел мириться.

Редко надевает и фронтовые награды — медали «За форсирование Одера», «За взятие Берлина». Но война все же напоминает о себе — все чаще беспокоит ранение.

А когда по весне цветут сады, вновь всплывают в памяти события победного 45-го. Тогда тоже несмело, словно пугаясь разрывов снарядов, зацветали сады.

ИХ ЭКИПАЖ — ГЕРОЙСКИЙ

До сих пор сморгонец Владимир Сидорович Горбатенко носит в легких осколки — тяжелые напоминания о прошедшей войне.

Одиннадцать детей мама растила одна — отец рано умер. Поэтому, когда Владимир окончил девятилетку и стал работать в колхозе, ее радости не было предела: как же, помощник, теперь легче будет.

Только радость та была недолгой: началась война. Мама и четверо детей попали в концлагерь. Мама там и погибла, не зная, что детей увезли в Германию. А Владимир с братом пошли в партизанский отряд. В Полоцком районе, где они жили, отряды стали организовываться уже в первые дни войны.

Работы у юного партизана было немало — приходилось и в разведку ходить, и на «железку» — подкладывали самодельную взрывчатку под рельсы.

В одной из таких операций партизана ранило. Осколки немецкой гранаты поразили оба легких. Лечили по-партизански — золой да лесным мхом. Раны удалось залечить, а осколки так и остались в легких — навечно.

После освобождения Полоцкого края Владимир Горбатенко ушел на фронт. В составе Первого Белорусского участвовал в боях в Восточной Пруссии. Пехотинцам всегда приходилось труднее остальных — поднимались в атаку под сплошным огнем неприятеля. В таких условиях, вспоминает Владимир Сидорович, не «поймать» пулю было просто нереально. Его пуля ужалила в плечо.

Несколько недель лечения в госпитале — и снова на фронт. На этот раз непредсказуемая фронтовая судьба перенесла его с земли на небо. Он получил приказ стать стрелком штурмовой авиации. Правда, обучали новой воинской специальности ровно неделю.

Ему посчастливилось летать с настоящим воздушным асом — Героем Советского Союза Василием Ивановичем Стригуновым. Именно этот прославленный летчик был командиром экипажа, в котором летал стрелком Владимир Горбатенко. Вместе они штурмовали неприступный Кенигсберг, летали бомбить укрепленные позиции противника. В обязанности стрелка, место которого было самым опасным, — в хвосте самолета недалеко от бензобака — входило следить за передвижением в воздухе истребителей противника. Увидишь его раньше, чем он тебя, натиснешь на гашетку — останешься жив. И стрелок Горбатенко успевал опередить фашистов. Правда, дважды и их самолет был подбит, но летчик успевал посадить боевую машину. За участие в этих боях имеет Владимир Сидорович Горбатенко высокие боевые награды — ордена Красной Звезды и Отечественной войны.

Нелегким было его возвращение на родину. В Полоцке узнал про гибель матери и сестры, про то, что остальных сестер и племянников угнали в Германию. И решил переехать к старшему брату в Сморгонь. Тут и прожил всю жизнь. Ему довелось отстраивать послевоенную Сморгонь. Работал мастером на стройке, инженером в бюро технической инвентаризации. Оттуда и на пенсию ушел.

«ОТ КУРСКА И ОРЛА ВОЙНА НАС ДОВЕЛА…»

Так словами из песни может сказать о себе ветеран Великой Отечественной войны из Сморгони Александр Иванович Печников.

Ему довелось участвовать во многих операциях, которые золотыми буквами вписаны в историю нашей победы. Перед самой войной Саша Печников стал работать слесарем на сланцевых шахтах в Самаре. А с началом войны стал налаживать станки, на которых делали взрыватели для снарядов. Лозунг «Все для фронта, все для победы» был в те дни главным. Шестнадцатилетние подростки да женщины работали по двенадцать часов в сутки, стояли за станками в неотапливаемых помещениях.

Летом 1942-го Александра призвали в Красную Армию: сразу направили в учебный автополк. Готовили там шоферов для фронта. Правда, учебной базой была старенькая полуторка без мотора, поэтому изучать автодело приходилось по плакатам да кое-каким учебникам.

В подмосковных Горках новобранцы сдавали первый свой профессиональный экзамен. Потом снова учились в Москве. К мощным американским «студебеккерам» цепляли 150-миллиметровые немецкие пушки — так шоферов тренировали вывозить на позицию артиллерию.

Боевое крещение Печников получил на Орловско-Курской дуге. Здесь доставлял на передовую расчеты дальнобойных пушек. Передвигались на передовую на маленькой скорости, максимум — 90 километров. Но чаще ехали медленней, ночью, с погашенными фарами. А по бокам кабины стояли наблюдатели, которые и показывали дорогу. В кузове — артиллерийский расчет — 8 бойцов, у каждого автоматы или карабины, ручные гранаты и запас снарядов для пушки. Попади в такой транспорт вражеский снаряд — весь этот арсенал дал бы огромный залп. Потому и требовалось от фронтовых шоферов особое мастерство. А Печников ростом невысок, чтобы лучше следить за дорогой, на сиденье подкладывал самодельную подушку. Так и получалось, что ехал почти стоя. И так сутками.

Его расчет быстро миновал Белгород, а вот под Харьковом его контузило. Но в госпиталь не поехал. Слегка отлежался в санчасти и снова на передовую.

Два года колесил по фронтовым дорогам, доставляя на передовую артиллерийские орудия, снаряды к ним, боевые расчеты. Дважды его «студебеккер» наезжал на мину. Повезло, что без снарядов в кузове.

Он помнит, как предчувствовали они близкую победу. Война уже катилась по земле Германии. Его часть доставляла артиллерию на берег Одера — собирались форсировать реку. Внезапно наступление остановилось у стен небольшого городка. Он напоминал средневековую крепость — все было каменное, фундаментальное, укрепленное — и стены зданий, и плиты на дороге. Печников получил тогда приказ доставить пушки прямо к этим стенам. Рискуя жизнью, выехал на открытую местность и, маневрируя, доставил пушку и расчет на новую позицию. За эту операцию он был награжден медалью «За отвагу».

Форсировав Одер, подошли к Берлину. Они, молодые солдатики, уже планировали между собой, как войдут в поверженную столицу рейха. Но командование распорядилось иначе. В Берлин Печников не попал — их часть получила приказ выступить в направлении Праги. В боях за столицу Чехословакии Александр Иванович Печников получил высокую награду — орден Славы.

За два года войны в составе 91-й артиллерийской бригады Александр Иванович Печников получил 13 благодарностей Верховного Главнокомандующего — за участие в освобождении Орла, Белгорода, Харькова, за прорыв вражеской обороны под Львовом, Сандомиром, на Одере, за взятие Гиндебурга и Катовице.

СОЧИНЕНИЕ НА ВОЕННУЮ ТЕМУ

Май для жительницы Сморгони Эвелины Адольфовны Статкевич — месяц особый. Скоро она отпразднует две большие даты — 65-летие Великой Победы и собственное 90-летие.

— Но это по документам, — говорит Эвелина Адольфовна. — Их восстанавливали уже после войны. На самом деле мне 90 уже исполнилось. Мама рассказывала, что родилась я зимой, в стужу…

Рано оставшись без отца, Эвелина в 17 лет пошла работать в колхоз в деревне Островок на Копыльщине. А тут подружка сагитировала поступать в зубоврачебную школу в Минске. Так неожиданно для себя она стала зубным врачом.

— Всех, кто оканчивал школу в 1940-м году, направляли на работу в Западную Беларусь. Там тогда остро не хватало медиков. Так я оказалась в Белостокской области, — вспоминает ветеран. — Не проработала и года, как началась война. Ночью 22 июня нас подняли по тревоге и приказали эвакуироваться. Выделили газогенераторный грузовик. Очень быстро мы погрузили в него оборудование, собрались сами и уехали на восток. Автомобиль наш ехал на дровах, поэтому нередко останавливались, заготавливали чурки, иногда дрова покупали.

А следом за ними, за другими беженцами грохотом разрывов да черными тенями «мессершмитов» шла война.

— Она догнала нас в Смоленске, — вспоминает Эвелина Адольфовна. — Уходить дальше было бессмысленно, поэтому все мы обосновались в Смоленске. Вскоре здесь организовалось подполье, и мы все в него влились. Я собирала сведения о количестве вражеских войск, о их передвижениях и передавала подруге. Она же меня и выручила. Пришла однажды и сказала срочно собираться. Оказалось, она узнала, что группу молодежи готовятся вывезти в Германию. В этом списке оказалась и я.

Вместе с другими кандидатами на отправку меня спешно переправили в партизанский отряд. До сих пор только зубы лечить приходилось, а тут стала врачом — ушивала раны, делала перевязки. Впервые увидела смерть. Помню двух молодых девушек: одна была ранена в живот, у второй пробито легкое. А ведь обоим по 20 лет. Спасти их не удалось.

Стрелять Эвелине не пришлось, хотя винтовку в отряде выдали. Их партизанский отряд здорово мешал фашистам в прифронтовой полосе, поэтому каратели попытались уничтожить его. Собрав большое количество живой техники, взяли место дислокации отряда в полукольцо. В лес не совались, решили взять партизан измором.

— Кончились боеприпасы, не стало продуктов, мы целую неделю ничего не ели, и костры жечь не могли, чтоб каратели не заметили, — вспоминает те нелегкие времена Эвелина Адольфовна. — Поверите ли, никогда не видела, чтоб мужчины плакали. А тут они плакали — от голода, от безысходности. Выворачивали карманы, чтобы найти хлебные крошки. В таких условиях наше командование приняло решение перейти линию фронта и пробираться к своим. Легко сказать — перейти, когда мы практически были в окружении. Лесник, который знал тропы, вывел отряд к шоссе. Мы залегли в кустарнике и наблюдали, как по шоссе двигались подводы с вооружением, мотоциклы с солдатами — немцы подвозили к месту блокады боеприпасы и пополнение. А к вечеру повалил снег. Он падал большими хлопьями, и под его прикрытием мы перешли шоссе. Еще несколько километров по лесу, и — вырвались из кольца. Диплома у меня не было, затерялся при эвакуации, поэтому работать зубным врачом не рассчитывала.

Но медиков не хватало, поэтому и приняли ее зубным врачом сначала в запасной полк, потом в госпиталь, который базировался в Подмосковье. Там и проработала до конца войны.

А после победы получила новое направление — и опять в Западную Беларусь, на этот раз в Вилейскую область. Сначала работала в Жодишках, в Солах, потом в Сморгони.

— Я понимала, что наши знания хороши в военное время, но хотелось учиться, осваивать новые технологии.

Эвелина Статкевич узнала, что в Советском Союзе открываются новые факультеты для таких зубных врачей, как она, окончивших зубоврачебную школу. Поначалу факультетов ускоренной подготовки было три — в Киеве, Москве и Риге. Выбрала самый близкий для себя — рижский. Получила высшее образование и диплом стоматолога.

На вступительных экзаменах, вспоминает, предложили несколько тем сочинений. Классика уже забылась, а вот на вольную тему писала живо и эмоционально: была та тема о войне.

В Сморгони Эвелина Адольфовна отработала 48 лет — сначала стоматологом, потом протезистом. Даже после выхода на пенсию 17 лет продолжала трудиться.

— Просили поработать: кадров в медицине всегда не хватало. А я и рада, ведь дома скучно одной. Да и не привыкла сидеть без дела.

Без дела она не сидит и теперь, в свои 90. Вяжет удивительные салфетки — сплетает в тонюсенькие ажурные кружева нити. Такими изделиями украшена вся ее двухкомнатная квартира — накидки на подушках, салфетки на телевизоре, на кухне, на столах.

ПАРТИЗАНСКИЙ КОМБРИГ

Андрей Иванович Волынец родился в январе 1904 года в деревне Желтки, Вилейского района Беларуси. В тринадцать лет начал работать. На многие годы его жизнь и судьбу изменил Брестский мир, по которому Западная Беларусь осталась за кайзеровской Германией, а потом — за панской Польшей.

В 20-х годах прошлого века Андрей Волынец занялся подпольной деятельностью. Организовывал стачки, изготовлял листовки, распространял запрещённую литературу.

В 1926 году окончил полковую артиллерийскую школу в Вилейке.

С 1934 года — член подпольной группы Коммунистической партии Западной Белоруссии, созданной в деревне Цинцевичи вернувшимся из Франции активистом Николаем Петрикевичем. По доносу провокатора вместе с другими членами подпольного райкома был арестован польскими властями и отправлен в Вилейскую тюрьму, в камеру для политических узников, а затем в виленские Лукишки. В 1936 году Волынец был осуждён на 15 лет тюрьмы. 17 сентября 1939 года он был освобождён Красной Армией. После освобождения Андрей Волынец стал работать директором торфяного завода в Желтках.

Вторая мировая война нарушает все планы. Через неделю после начала войны все окрестные районы были оккупированы фашистами.

Во время оккупации Вилейки Волынец создает антифашистскую группу, комиссаром группы становится попавший в окружение раненый политрук. Андрей Волынец вернулся к подпольной деятельности. Он стал ходить по деревням, искал соратников, восстанавливал подпольные связи, организовывал конспиративные звенья.

С осени 1941 года группа Волынца начинает проводить диверсионную деятельность: нападают на полицейские посты, уничтожают телеграфные линии, пускают под откос фашистские эшелоны. Вскоре у подпольщиков появился радиоприёмник, и жители района стали получать сводки с фронтов, которые распространяла подпольная группа Волынца.

В Вилейке гитлеровцы организовали семинарию, вовлекающую молодёжь в фашистский «Союз белорусской молодёжи». Подпольщики организовали там свою подпольную группу. В тетрадях учеников стали появляться листовки. А когда в Вилейку приехала на отдых и пополнение воинская часть, и офицеры облюбовали здание семинарии, семинаристы его освободили. Под сценой столовой оставили мины и емкости с керосином. Семинария была взорвана.

Весной 1942 года Андрей Волынец создал партизанский отряд. Партизаны начали антифашистскую деятельность: пустили под откос первый эшелон, разгромили гарнизон в Вилейке, устраивали засады на дорогах. Партизаны даже охраняли крестьян, пока они убирали на полях картофель.

Начальник Вилейского СД оберштурмбанфюрер Граве неистовствовал, учинял расправы над мирными жителями. Они уходили в партизанский отряд, и отряд рос, в нём появились взводы и роты, разведка и обоз.

В июле 1942 года Андрей Волынец стал участником партизанской конференции, собранной на базе отряда специального назначения полковника Градова. О деятельности отряда узнали на Большой земле. Волынец получил рацию.

А 17 июля 1942 года эсэсовцы предприняли попытку уничтожить партизан. Они шли цепью, в черных зловещих мундирах с черепами на рукавах. Конференцию срочно прервали, а ее участники приняли бой с фашистами. Группа Андрея Волынца заняла правый фланг обороны. Сам командир лёг за пулемёт.

Вернувшись в отряд, Волынец организовал несколько засад на шоссе и диверсий на «железке».

Партизаны долго думали, как им подобраться к шефу Вилейского гестапо Граве — слишком уж он зверствовал. Им стало известно, что Граве часто приезжает на ферму в Шиловичах. На шоссе перед его приездом они заложили мину. Взрыв уничтожил палача.

Во время войны партизаны отряда, а с 1943 года — бригады «За Советскую Беларусь» уничтожили много гитлеровцев. Командир отряда Волынец лично принимал участие и командовал отрядом в 26 крупных боях, в 48 мелких и 59 диверсиях. На его личном счету 9 пущенных под откос эшелонов с гитлеровцами и вооружением, 18 автомашин и немало уничтоженных гитлеровцев. Он был трижды ранен, но снова возвращался в строй.

Андрей Иванович Волынец увёл в лес небольшую группу патриотов, а вывел из леса на площадь Свободы в Вилейке в июле 1944 года на встречу с наступающими частями Красной Армии бригаду 410 человек. Рядом с легендарным командиром в отряде находились его жена Анна Варфоломеевна и маленький сын Коля.

...2 июля 1944 года, за день до освобождения Минска, советские войска освободили Вилейку. А 16 сентября Андрея Ивановича Волынца вызвали в Москву. Там «всесоюзный староста» Михаил Калинин вручил ему Золотую Звезду Героя Советского Союза.

После войны бывшему командиру бригады доверяют ответственные посты на родине — вначале председателем Вилейского горисполкома, затем на ответственных должностях в Вилейском, Молодечненском райисполкомах, облисполкоме.

В 1944-1945 годах его назначают членом государственной комиссии по переселению белорусов из Польши в БССР — в это время проходила передача Советским Союзом соседней стране частей Белостокской и Брестской областей. В семейном архиве дочери Андрея Ивановича Майи Андреевны Власенко есть уникальная фотография: бывший командир партизанской бригады запечатлен в составе правительственной делегации в Белостоке в 1945 году.

АЛЕКСАНДР И АЛЕКСАНДРА

Александре Тимофеевне Никифоровой из Молодечно в конце апреля исполнилось сто два года. И только за несколько дней до своего очередного дня рождения она занемогла и слегла в постель. До этого, вспоминает дочка Светлана, мама особых хлопот им не приносила, всегда была бодра и весела, умела и ее подбодрить.

А когда слегла, подозвала дочь к себе:

— Неужели Володеньку так и не смогу найти?

В поисках старшего сына прошла вся ее жизнь. И теперь мать торопится успеть, чтобы при жизни еще раз повидаться со старшеньким, чтобы убедиться, что все у него хорошо. Таково оно, материнское сердце — сколько бы ни было кровиночке лет, а заботится о нем, как о маленьком.

Трудовой стаж бабушки Шуры — семьдесят лет. Зарабатывать себе на хлеб она начала еще девятилетней девочкой. Родилась Александра Тимофеевна на Саратовщине. Отец работал грузчиком на железной дороге, мама нанималась стирать белье. С девяти лет Шура жила в чужих семьях — сначала в няньках ходила, потом свиней нанималась пасти, батрачила. Как ни тяжело жилось, а отказалась идти замуж за нелюбимого, хоть и богатого. Словно чуяло трепетное девичье сердце, что не век в батрачках ходить, а встреча с любимым обязательно будет.

Жизнь круто изменилась после революции. Бывшая батрачка стала пионервожатой в школе, вступила в комсомол, с охотой участвовала во всех делах комсомольской ячейки.

Александра Тимофеевна до сих пор помнит песни, которые пели они в те годы. Молодая, красивая, энергичная, она всегда была на виду, и сил ради революции не жалела. Она и теперь, спустя годы, благодарит историю, что та так круто, враз поменяла ее судьбу. В окружном комитете комсомола она вступила в Коммунистическую партию.

С комсомолом у Александры Тимофеевны связаны самые лучшие воспоминания. С Сергеем Воловским она познакомилась там же, во время комсомольских маевок и собраний. Как же любили они друг друга! Какими счастливыми тогда были! А мир, такой заманчивый и прекрасный, обещал им счастливую и радостную жизнь. «Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем». Это о них, об их жизни.

Сергей поступил учиться в сельскохозяйственный институт, и Александра вместе с ним уехала в Саратов. Сначала работала администратором в ресторане, а потом ее избрали членом обкома партии. В это время в семье родился первенец, Юрка. Работу в обкоме пришлось оставить — малыш требовал внимания и заботы. Она снова вернулась в ресторан.

Еще и сейчас, когда бабушка рассказывает о молодости, глаза вспыхивают особой теплотой. Как бы ни пересматривали потом историю, она твердо убеждена в правильности тех идей, за которые они боролись.

Маленький Юрка умер. Но вслед за горем пришла радость — родился сын Володя, через два года — дочка, Аллочка.

Муж ушел на фронт с первым набором, в июне сорок первого. А в августе она получила стандартную похоронку: ее муж, Сергей Петрович Воловский погиб под Гомелем 21 августа 1941 года.

— Как выжила тогда? Конечно, было тяжело. На руках двое маленьких детей — Вовке девять, Альке семь лет всего, больная свекровь. Только сердце почему-то отказывалось верить, словно подсказывало: жив он, жив.

Но в ответ на ее многочисленные запросы приходили стандартно-однообразные ответы: убит. Четыре года поисков, четыре года надежды. И снова, в который уже раз, сообщения о гибели.

Ей было нелегко — работа, дом, дети. И бесконечные мысли о любимом.

Она и не заметила, когда стал засматриваться на нее молодой красивый лейтенант Александр Никифоров, преподаватель танкового училища. О замужестве Александра даже и не думала — слишком тяжела была боль утраты. Да и молод был лейтенант — на девять лет моложе ее, и холост, а незамужних девушек вокруг много, только женихи в дефиците.

Но время лечит любые раны. Смирилась с мыслью о смерти любимого и Шурочка. А Александр Никифоров, зайдя однажды в гости, сказал прямо, без обиняков:

— Тяжело тебе одной с детьми. Да еще свекровь больная на руках. Кого ждешь, Шура? Не вернется он. Погиб. А я тебе помощником буду.

Так она вышла замуж второй раз, уже в сорок пятом. Мужем ее Александр оказался внимательным и заботливым, да и о детях Александры заботился как о родных. А за окном расцветал победный май 45-го.

Их пару так и называли — Александр и Александра. Ладно жили, дружно. О муже Александра Тимофеевна до сих пор вспоминает с теплотой — о его любви, заботе, ласке.

Когда родилась их общая дочь, Светлана, Шуре уже сорок было. А муж прямо на руках ее носил.

А в августе сорок шестого случилось то, чего она ждала долгие военные годы.

В темноте прихожей она не рассмотрела сразу, зато сердцем почувствовала: он. О таком чуде мечтали многие военные вдовы, а повезло только ей. Вернулся домой ее Сергей Петрович, первый муж. Боже мой, сколько ночей она мечтала о таком счастье, молила господа вернуть ей мужа живым. А теперь вот не знала, что и делать.

Стояла в прихожей, держала на руках маленькую Светлану.

Сергей понял все. Спросил:

— Не дождалась?

Шура не знала, что ответить. Ее сердце разрывалось между любовью и привязанностью, между двумя обожаемыми мужчинами. Она не знала, что делать.

— Я всё могу понять, — тяжело заговорил муж. — Что не дождалась, что замуж вышла. Здесь, в тылу мужчины здоровые да укормленные, не то, что мы там, в плену, на баланде. Все могу понять, но чужого ребенка растить не стану, так и знай.

Эта фраза и стала для нее решающей. Обида захлестнула через край, из глаз хлынули слезы.

— В тылу, говоришь? А ты знаешь, как мы здесь жили? Чужой ребенок? А вот он не погнушался твоих двоих растить да еще за твоей больной матерью ухаживать. Ни на что не посмотрел, не упрекнул ни разу. А ты — чужой ребенок.

Именно этот упрек и стал решающим. Она вспомнила, как заботливо относился Александр Никифоров к ее детям, и приняла решение:

— Уезжай.

Сергей Воловский уезжал в Москву не один. Он уговорил уехать с ним старшего сына, Володю. Сколько ни уговаривала мать остаться, Володя не послушался. Его манила Москва.

И уехал. А вскоре и Никифоровы переехали к месту нового назначения мужа, в Приморье. Так и оборвалась кровная связь.

Именно это и омрачало счастливую жизнь Александра и Александры. Ей, от природы энергичной и инициативной, скучать не приходилось — возглавляла женсовет воинских частей, где служил муж, пела в хоре, занималась общественной работой. А дома держала большое хозяйство — свиней, курей, гусей, коз, садила огород. Только мысль о сыне не давала покоя.

Сколько раз она просила мужа разыскать Володю! Однажды Александр Никифоров обрадовал жену — отыскался след ее сына. А встретились они впервые после долгой разлуки уже в шестидесятом, в Молодечно. Тогда Александр Никифоров уволился из армии, а друг, тоже отставник, порекомендовал для постоянного места жительства белорусский город Молодечно. Тогда Беларусь казалась всем им маленьким раем — по сравнению с пустынными прилавками Приморья здесь можно было без проблем купить все продукты.

Из далекого Бишкека приехал на свидание с матерью Володя — выросший, возмужавший. В Бишкеке у него уже была семья, двое детей.

Так и поддерживалась эта связь с детьми — письма из Киргизии от сына, из Владивостока от старшей дочери, нечастые встречи. Жили же Никифоровы с младшей дочерью, Светланой. Теперь в семье было уже три Александра — муж Светланы тоже носил это имя.

— Папа умер в 1972 году, — вспоминает Светлана Александровна Четвергова. — А вскоре в Бишкеке начались волнения, и связь с Владимиром снова прервалась. Мы его ищем уже более двадцати лет. Обращались в программу «Жди меня», искали по Интернету. Пока откликнулись помощники этой передачи из Оша, куда, по некоторым данным, переехал Владимир. Пока безрезультатно.

А мама, глядя на Светлану полными слез глазами, просит:

— Найди его, доченька. Очень хочется увидеться.

В Молодечно Александра Тимофеевна работала в торговле — сначала в универмаге продавцом, потом в продовольственном магазине поближе к дому.

Светлана Александровна тоже всю жизнь в торговле проработала — экономистом, заместителем директора, директором городского универмага, бухгалтером в торге.

Теперь они вдвоем коротают время — больше в воспоминаниях. У бабушки Александры пятеро внуков, пятеро правнуков.

Правда, дочка тут же поправляет маму: правнуков, может быть, больше, связи с семьей сына давно нет.

Зато Сергей, сын Светланы, к маме и бабушке наведывается часто. Именно он неустанно ищет в Интернете следы дяди — очень хочет, чтобы бабушка улыбнулась счастливо. И к столичным докторам Александру Тимофеевну возит — даром, что в Молодечно сказали, что операцию делать поздно.

А Александра Тимофеевна ждет встречи с сыном. Это, говорит, и держит ее на свете. И как тогда, в военные годы, верит, что Володя жив.

ЧЕЛОВЕК НА ВОЙНЕ

За свою журналистскую биографию он написал тысячи очерков, высветил из тени миллионы судеб, помог многим людям. Не смог только найти самых дорогих и близких людей.

Честно скажу, когда прочитала лирические стихотворные строки, сразу представила себе автора: неугомонного молодого человека, влюбленного в жизнь и людей.

Юрий Иванович Николаев, ответственный секретарь ошмянской районной газеты «Ашмянскі веснік», на деле и оказался таким: энергичным, неугомонным, вечно ищущим — газетные сенсации, интересных людей, эксклюзивные события.

Вот только паспорт, паспорт. Он, наверное, бессовестно врет, утверждая, что Юрию Ивановичу Николаеву исполнилось 75, и его журналистский стаж — полвека. Пока полвека, потому что творческая биография старейшего журналиста республики продолжается. Его и сегодня можно увидеть за рабочим столом в родной редакции.

— Нет, не врет паспорт, — утверждает сам ветеран журналистики. Его цепкая память вместила две войны, военное сиротство и события двух детских домов — немецкого и советского. Два раза он горел в огне пожара, но дважды судьба сберегала его. В психологии есть такой термин, как закон парных чисел. Юрий Иванович Николаев считает, что в его жизни он срабатывал безотказно.

Услужливая память подсовывает детские, самые цепкие воспоминания.

1939-й. Отец уходит воевать — начиналась советско-финская война. Из Крондштадта, ставшего фронтовым городом, выселяют семьи. В их числе оказались и Николаевы.

В небольшом городке Любань Тосненского района в длинном бараке по Московскому шоссе они получили небольшую комнатушку — угловую, холодную, вечно промерзавшую.

Остался в памяти и тот счастливый день, когда с фронта возвратился отец. Казалось, счастью тогда не будет конца.

Утром они еще вместе выходили из дома. Отец, посадив маленького Юру на плечи, относил сынишку в детский сад рядом с кирпичным заводом, на котором работал сам.

В сорок первом отец уходил на фронт во второй раз. Единственное письмо от кормильца семья получила с ленинградского фронта. А потом — ни писем, ни какого-либо известия о судьбе.

22 августа 1941 года в Любань вошли немцы. Город оказался в прифронтовой полосе. Одиннадцать фашистских дивизий словно взяли его в кольцо. Канонада с Ленинградского фронта была слышна в городе постоянно. По ночам жители прислушивались, не приблизилась ли канонада, не пошли ли наши в наступление. В городе было голодно, и мама ходила по окрестным деревням, по окраинам города — небогатый домашний скарб меняла на продукты. Счастьем было, когда удавалось выменять пару картофелин или кусочек хлеба.

До сих пор Юрий Иванович вспоминает, как жалко было ему, семилетнему, нового пальто, которое мама обменяла на пару килограммов ячменной муки. В сорок первом он должен был пойти в первый класс, и к этому событию мама приурочила обновку. Как же нравилось мальчишке пальто! Он несколько раз примерял его, представлял, как пойдет в нем в школу. Теперь с благодарностью вспоминает это купленное перед самой войной пальто, которое спасло им жизнь.

В декабре сорок первого случайный снаряд попал в их барак, угодив прямо в тот угол, где жила семья Николаевых. Под обломками рухнувшей стены осталось не только их жилище, но и все нехитрые пожитки. В декабрьскую стужу они остались без жилья и теплых вещей, без куска хлеба, но мама все равно благодарила Бога, что тот шальной снаряд прилетел тогда, когда никого не было дома, и все они остались живы.

Всю зиму они скитались по чужим углам, ночуя то тут, то там. Фронтовые снаряды и авиабомбы попадали в дома нередко, и бездомных становилось все больше.

Когда донимал голод, она просила у оккупантов — хотя бы перегнившую брюквину, хоть какие объедки. И все отдавала детям.

Екатерина Михайловна Фомина умерла от голода в марте 1942 года. Через две недели умер и младший брат. Юру поместили в детский приют, который немцы устроили в здании бывшего детского садика. Суп из турнепса да эрзац-хлеб с мякиной — такой пищей кормили их немцы. Но для изголодавшегося мальчишки и эти нехитрые яства были спасением. Едой немцы не баловали, но за чистотой в приюте следили строго. Одежду прожаривали в специальных камерах.

Что творилось на фронте, дети в немецком приюте не знали — догадывались по приближающемуся гулу артиллерийской канонады. Когда фронт приблизился, немцы забеспокоились. Мальчишек из приюта погрузили в эшелон и увезли на запад. С собой Юра Николаев взял то, что осталось от матери, — несколько уцелевших фотографий, адреса родственников. Все это он хранил как большую ценность.

Может быть, суждено было им оказаться в Германии. Этого Юрий Иванович Николаев не знает. Но в пути белорусские партизаны взорвали рельсы, и поезд остановился в Шарковщинском районе. Так крондштадтский мальчишка Юра Николаев оказался в Беларуси.

— Помню, была Пасха, и весна уже показывала свои права — на проталинах появились первые весенние цветы. Мы разбежались из эшелона, а недалеко деревня была. Встреченный партизан сказал нам: «В любой дом заходите и говорите: «Христос воскрес!» Не сомневайтесь, вас покормят». — И показал, как перекреститься. Мы так и сделали.

И подавали. После ленинградской голодухи те кусочки настоящего ржаного хлеба казались им царским угощением. Да и гостеприимство белорусских сельчан оказалось поистине безграничным.

— Меня взял к себе на жительство житель деревни Лонские Вениамин Мышковский. Сказал немцам: для помощи по хозяйству. А из меня девятилетнего, отощавшего паренька, какой помощник! Это я теперь понимаю, а тогда мне казалось, что я много могу. И старался помогать хозяину — учился пахать, сеять, за плугом ходить. Пас коров. Взял в руки косу. Но основными моими обязанностями было присматривать за маленьким хозяйским сынишкой.

А однажды нагрянули немцы. Всех жителей деревни они согнали в сарай, а деревню подожгли с двух концов. Заполыхал и сарай с людьми.

— Мы уже не надеялись на спасение, — вспоминает Юрий Иванович. — Но тут подоспели партизаны, и мы с хозяином убежали из пламени. Ползли огородами, бежали редкими кустами до леса. А потом, пересидев и дождавшись, пока все успокоится, пошли в деревню Амбросенки — там у хозяина жили родственники.

Уцелевшие деревни приютили не только Мышковских — в каждой избе ютилось несколько семей, но и приезжих ленинградских детей не бросали. Хозяин так и сказал: «Где мы, там и ты. Прокормимся».

У Мышковских Юрий Николаев встретил освобождение, потом помогал хозяйке по хозяйству — хозяина к тому времени забрали на фронт.

А в 1946-м двенадцатилетний мальчишка, почувствовавший себя взрослым, решился уйти от хозяйки в самостоятельную жизнь. До осени нанимался пасти коров по хуторам, а в ноябре, когда наступили холода, решился уйти в детский дом. Ему подсказали адрес, и он пошагал в имение Юзефово — по рельсам, чтобы не заплутать.

Детский дом располагался в бывшем панском имении, которое совсем недавно покинули хозяева. Огромный панский дом требовал ухода и присмотра, а директор — бывший партизанский комиссар — учил мальчишек всему: управляться с топором, пилой, строить и мастерить. Здесь постигал Юрий Николаев очередные рабочие университеты.

В феврале 1947 года детский дом запылал как свечка. Ребята выскакивали из окон второго этажа раздетые, только чтобы спастись.

Следующий детский дом располагался в имении Николаево на Миорщине. Здесь Николаев окончил школу и уехал учиться в столицу. Выбор сделал в пользу филологического факультета — он поздно начал учиться по школьной программе, а гуманитарные предметы давались ему легче. Журналистика же привлекла в первую очередь потому, что здесь в то время учились хорошие парни, ставшие потом корифеями белорусской журналистики.

Во время первой студенческой практики в миорской газете он снова жил в детском доме. Директор выделил велосипед — первое средство передвижения начинающего журналиста.

На нем он добирался в далекие командировки.

Вся журналистская биография Юрия Ивановича Николаева связана с Гродненщиной и большая часть жизни — с Ошмянщиной. Став взрослым, он пытался найти родственников или места их упокоения. В Любани ему показали братскую могилу, в которой, вполне возможно, упокоились останки всех умерших жителей. Попытался найти след отца.

— Вы знаете, сколько в Советском Союзе Николаевых? — сказали ему тогда в военном архиве. — Невозможно найти Николаева Ивана Николаевича.

Так и осталась судьба родных неизвестной.