СТРАШНО ЛИ НА ВОЙНЕ?

Случилось это в самом ее начале. В мирной тишине молодого ельника, под его нежной зеленой сенью затаился танковый батальон. Солдаты получили краткий отдых после дальнего нелегкого марша. Неподалеку кипела своей жизнью железнодорожная станция. Сюда и отправился за пайками для танкистов Иван Шаров. На путях шипели паром маневренные паровозы, формировались составы. Иван уже почти нашел нужную службу, когда из-за ближнего товарняка одна за другой, рассыпая искры, взвились сигнальные ракеты. Диверсант! И тотчас в небе послышался надрывный гул моторов самолетов. Иван под бомбежку попал в первый раз. Не помнил, как втиснул тело в первую же попавшуюся канаву. А вой бомбардировщиков нарастал, казалось, горячим раскалывающимся сверлом вонзаясь в затылок. Просвистело в воздухе, громыхнуло так, что качнулась, поплыла в сторону спасительная масса земли. И вдруг — страшный удар по спине!

«Вот и все... — обреченно подумал Иван, но пошевелился через силу, и со спины скатился тяжелый ком глины.

В небе стихло. Едва выбрался Иван кое-как из своего укрытия, как рядом начали рваться снаряды в горящем эшелоне. Град осколков. На станции — паника, уже кто-то пустил зловредный слушок, что немцы окружают.

Только отбежал Иван от станции, остановился перевести дух, как вновь — вой самолета. На этот раз одиночка-истребитель решил за людьми поохотиться. Так низко пошел на «бреющем» над головой, что волосы дыбом встали. Огненные струи вспороли землю далеко впереди — промахнулся фриц.

— Вот так-то, брат! — вздохнул Иван Иванович. — Добрался я до своих, и не скоро опамятовался, хотя и обстрелян прежде был. Потом уж, после катавасии, страх-то подобрался, настоящий... Плоха на войне неизвестность, а пуще — растерянность. Громадной силищей напирал фашист, и техника у него новейшая, и солдаты обучены, и Европа под каблуком. Под Москвой угодили три наши дивизии в «колечко». Растеряйся — и нет боевой силы. А фрицы уж листки пакостные стали нам с самолетов подкидывать: «Рус Иван, сдавайся!». Только пакость эту ни Иванам, ни Степанам читать было недосуг. Организовали мы круговую оборону. И все-таки не убереглись еще от одного врага — голода. Двести граммов галет да кусочек конины — ноги еле потащишь. Не раз пытались вырваться из окружения, да фрицы не давали. Вот бы где духом пасть и страхам, трусости поддаться да ручонки кверху задрать. Но не тут-то было, не дождались, не вынудили нас на это фашисты! Поднакопили мы силенок и... прорвались! По-разному на войне страх-то ходит. Не бывалых, ни новобранцев не различает.

ЗАГОВОРЕННЫЙ

Ни разу на долгом пути от Москвы до Берлина не горел танк старшины Шарова. Как заговоренный. Всего лишь однажды разворотила гусеницу мина и то случайно. Не в бою — на марше. И ранение получил Шаров не в танковой атаке, а в перебежке шальным осколком зацепило ногу.

Нет, не прятался старшина со своим экипажем за спины товарищей, красноречивее всего говорят о том орден Красной Звезды и около десятка боевых медалей на солдатской груди.

— Да, что ли, у моего танка броня крепче была? — усмехаясь, говорит Иван Иванович. — Это только в кино покажут — ровное поле да танки, как на параде, выстроенные. Нет, тут прешь напролом, дорог не ведаешь, лес так лес, река так река. И маскировка — первое дело. Враг ведь сразу старается танки выбивать, авиация охотится. Сверху-то мы чем прикрыты? Вот и не поймешь порою: вроде в поле бугорок с березками и кустиками, а приглядишься — кончик орудийного ствола из него высовывается... Да и воевать научились мы с умом. Вернее, война научила. Танки новые в наш батальон пришли — Т-34. Увертливые, с крепкой броней против прежних-то, что словно свечки вспыхивали. На них стало немудрено и до Берлина добраться. Но только на словах это легко сказать... А что уцелел я, так, видно, на роду написано.

И опять погрустнел взгляд Шарова. В тишине горницы стучали ритмично на стене старые «ходики» с кукушкой.

— Как те четыре года надоели... Живешь, где придется и как придется, голодный и холодный. Не забыть, как возле костра зимами мерзли. Не успеешь один бок отогреть, как другой напрочь морозом отрывает. Вот и вертишься, ровно волчок, к огню ближе жмешься, а к утру, глядишь, и шинель вся рыжая. Порою и не верится, что здесь в тепле барином сижу, стоит лишь о тех днях и ночах подумать...

Иван Иванович зябко протянул к печи ладонь.

...А в войне углублялся перелом, образовавшийся под Сталинградом. Танковый батальон, в котором воевал Шаров, был направлен на Курскую дугу. После здешних тяжелых боев пробивался танк гвардии старшины через прибалтийские дюны, вместе с товарищами вышибал Шаров гитлеровцев из Нарвы, Таллина. И вот позади граница нашей Родины, открылась огненная дорога на Берлин.

— О запомнившемся боевом эпизоде рассказать? Да они-то, все бои, не то что запомнились, а в кровь въелись. Все, без исключения. Страдания, гибель... Сплошной вереницей перед глазами так и идут. И вспоминать тяжко. Ох, как тяжко! Война — она и есть война.

Сигарета в пальцах Ивана Ивановича запрыгала, рассыпая искры, и он, верно, не замечал, как крохотные их огоньки садятся на кожу.

— Сколько хороших ребят полегло! По ночам, бывает, их лица снятся. От прежнего состава нашего батальона до Берлина единицы дошли. А уж там... Со всех сторон к городу наши армии поджали. И уж дали мы фашисту под самую завязку, за все слезы!

До бьющегося в предсмертных судорогах рейхстага танк Шарова не дошел, увяз в уличных боях. И ходил уже после Иван по дымящимся, безжизненным развалинам. Ходил живой, невредимый, если прежние раны в счет не брать.

— Солдатское счастье?

— И вера в победу, — добавляет Иван Иванович. — Без нее разве бы выстояли и дошли! Она помогла все вынести...

В ДЕНЬ ПОБЕДЫ

Уже пал Берлин, был подписан акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии...

По дороге мимо разбитых немецких селений двигался батальон. Грохотали танки, пехотинцы с почтением уступали им путь. За рычагами одного — Иван Шаров, радостный и счастливый, как и все. Кругом только и разговоров о минувших боях, о победе, о первой мирной весне.

У гвардии старшины кончался восьмой год службы. Легко сказать — службы... Сквозь запах машинного масла властно пробивался будоражащий весенний дух. Скоро домой, в далекий Кадников...

Вдруг с высотки в стороне от дороги ударили пушки. Батальон развернулся в боевой порядок, а три танка двинулись в разведку боем. Опьяненные победной весной не убереглись ребята. Вспыхнул один танк, закрутился на месте и затих другой. Дольше всех не могла «достать» замаскированная вражеская батарея танк Шарова, хотя и сосредоточила на нем весь огонь, раскрывая себя окончательно.

И все же снаряд угодил под башню. Ничего не помнил потерявший сознание контуженный старшина, ни как вытащил его через нижний люк уцелевший из экипажа стрелок-радист, ни как волок потом его под перекрестным огнем в безопасное место. Иван пришел в себя уже в госпитале. Две недели не мог слова выговорить. Вот ведь как бывает...

НЕ ХОЧУ, ЧТОБЫ ПОВТОРИЛОСЬ

— Что было после войны? — лицо Ивана Ивановича сразу как-то светлеет, разглаживается частая сеть морщин. — В дом родной вернулся, к труду мирному привыкать начал. Поначалу здоровьишко пошаливало. Потому и устроился работать культмассовиком в клуб. Работка-то вроде и не пыльная, не камни ворочать, и по здоровью бы в самый раз, а не по мне. Сроднился я с техникой, вернее сказать, война сроднила. И потому, как чуток поправился, пошел в МТС. И комбайнером был, и шофером, и трактористом, на целину на уборку урожая ездил. За рычагами-то мирной техники куда как иначе сидеть, чем военной. Дело делу рознь, и дороги иные.

...Я уже собирался попрощаться с Шаровым, протянул было руку, но Иван Иванович вдруг остановил меня не терпящим возражений жестом.

— А я ведь телевизор сразу выключаю, как только там фильмы про войну начинаются, — торопливо, точно боясь, что его могут не выслушать, заговорил Шаров. — Неинтересные они для меня. И тот, кто войну на своем горбу испытал, меня поймет. Не хочу, чтобы такое повторилось больше, не хочу...

БЕСПОКОЙНАЯ ДУША

В летнюю пору его можно было зачастую встретить на бережку нашей речушки Содимы. Высокий, щедрая седина запуталась в волосах. Для своих более чем преклонных лет еще боек на ногу. И удочки на плече неизменно.

— Как здоровьишко, Михаил Иванович? — поинтересуется, приветливо здороваясь со старым школьным учителем Киселевым, иной бывший его ученик.

— Спасибо, беспокойства не испытываю! — бодро ответит Михаил Иванович и прибавит шагу, направляясь к любимым местам рыбалки.

Здесь, оставшись наедине с собой да с неширокой полосой речной глади с замершим на ней огоньком-поплавком, думает Киселев свои неторопливые стариковские думы. Неправда, есть оно, беспокойство-то… Не столько о собственном здоровье — всякое довелось вынести на долгом веку, не привыкать, а больше — о том, как живут-здравствуют малые речки. И не только они. Природа. И нет покоя Михаилу Ивановичу, когда видит он, как из-за чьего-то головотяпства хлещет в прозрачную речную воду мазутный, в радужных блестках, ручей, от нерадивого хозяйствования гибнет лес.

В инстанции различного ранга, в местные газеты идут тогда тревожные письма Киселева. И радуется он, когда замечает, что что-то, пусть и в малом, сдвинулось с места. Больше всего огорчают его казенно-равнодушные отписки чиновников.

— Откуда берется бездушие у людей? — сокрушается Михаил Иванович. — Ведь речь-то идет о своей «малой родине», красоте ее, благополучии. Не с нее ли для каждого из нас любовь к большой, великой Родине начинается? И не только любовь, но и верность. Мое поколение ее доказало сполна. Выпало на долю…

«ОТОМСТИ, ДРУГ!»

Над белым безмолвием Сталинградской степи раскинул незримый, но жесткий и скрипучий полог мороз. Здесь, с краю «кольца», в котором были зажаты гитлеровцы, у станции Суровикино было пока тихо, лишь со стороны города доносились отдаленные, похожие на отголоски грома, раскаты.

Скрытно подошел к окраине Суровикино, занятого врагом, штурмовой отряд капитана Воронова. Задача одна — еще плотнее сжать кольцо.

— Рядовые Киселев и Карнаухов! Пойдете впереди дозорными! — командир посылал бойцов постарше, поосмотрительней. Может, и знал, что они друзья. Не должны подвести.

И впрямь сошлись близко два Михаила еще с формирования в запасном полку. Земляки, и перед войной оба педучилище заканчивали. Вместе хлебали солдатские щи из одного котелка, делились самокруткой из махорки. И вот вместе попали сюда, под Сталинград, в матушку-пехоту.

Хотя в дозоре много не наговоришь, они вполголоса вспоминали о родных краях, где остались семьи, любимая мирная работа. Голоса чуть подрагивали от волнения: впереди — первый бой.

Чуть рассвело — и над нашими позициями разнеслось: «В атаку!».

Но дружная атакующая лавина залегла под плотным пулеметным огнем. Фашисты, надеясь на помощь извне, оборонялись отчаянно. Головы не поднять.

На исходе были уже третьи сутки, а взять станцию не удавалось. Между подразделениями пропала связь, гремела перестрелка с обеих сторон.

Распластанной в снегу, защищенной лишь сугробами, пехоте пасть бы духом, но не тут-то было!

— Погодите ужо! — со злостью стискивал зубы Киселев, чувствуя, как немеют прихваченные морозом пальцы рук и ног. Солдат еще плотнее прижимал к плечу приклад винтовки, упрямо пытаясь разглядеть цель сквозь облепленные инеем ресницы.

Наши танки неожиданно вынырнули из метели, пошли на станцию стальным клином. Поднялись в атаку и пехотинцы.

Среди грохота взрывов, заполошной пальбы, криков и стонов Киселев потерял из виду Карнаухова. И, когда на станции все было кончено, ходил по развалинам, искал его. Не скоро наткнулся Михаил на запорошенную снегом землянку. Здесь и нашел друга с наскоро перевязанной бинтом тяжелой раной. Прикрытые веки глаз раненого затрепетали, он с трудом узнал Михаила.

— Друг, прощай… Отомсти за меня, — это были последние слова Карнаухова.

Киселев, ощутив соленую горечь во рту, молча стянул с головы ушанку. Он долго стоял с непокрытой головой и даже внимание не сразу обратил на то, что в этом бою вражеские пули пробили ему «сидор» за спиной и полу шинели.

Впервые так близко подходила смерть к Киселеву. Да и потом, на огненном пути к Берлину, ходила на расстоянии в волосок. Но ни осколок, ни пуля не коснулись солдата. А бывало всякое. Что это? Везение?

— Может быть, — говорит, невесело усмехаясь, Михаил Иванович. — Всем бы так везло… А наказ друга я выполнил.

В РАЗВЕДКЕ

От стен Сталинграда наши солдаты пошли с тяжелыми боями по изнуренной войной, многострадальной земле Украины.

Под городом Шахты на Дону довелось воевать Киселеву в разведроте. Первое задание и сразу — ответственное.

— Форсировав Дон, наши натолкнулись на сильное сопротивление противника, — вспоминает Михаил Иванович. — Плацдарм был смят, но сбросить в реку наших ребят врагу все же не удалось. Разбитые на небольшие группки, они организовали островки круговой обороны, поджидая подмоги. Но беда — оборвалась всякая с ними связь…

Ночь осенняя, темнеет рано. А в прибрежном лесу вообще тьма. Подзатихла и перестрелка. И вот вдвоем с лейтенантом Лебедевым, хорошо понимавшим немецкий язык, Киселев добрался по еще неокрепшему льду до другого берега. Затаились в овражке, осмотрелись. В лесной чаще подрагивало светлое пятно.

— Может, наши? — прошептал лейтенант. — Подойдем?

Но едва подобрались ближе, Лебедев насторожился, нажал ладонью на плечо Михаила.

— Немцы?

У костерка сидели человек десять.

— Отползти потихоньку да дальше идти. Наши где-то рядом должны быть, — прошептал лейтенант. — Стоит ли связываться?

— Не они на нашей земле хозяева, а мы! — ответил Киселев. — Грех таких незваных «гостеньков» не приветить хорошо.

Два «ППШ» рассыпали звонкие трескучие очереди враз. У костра поднялась суматоха.

— Пусть палят в божий свет, как в копеечку! — довольный, хмыкнул Киселев. — Тем паче, кому-то и добротно перепало.

И тихо добавил:

— Это за тебя, друг…

Следующая встреча в темном лесу чуть не закончилась плачевно.

— Стой! — раздался из тьмы срывающийся юношеский голос, и в кустах рядом с обрадованными Киселевым и лейтенантом звонко взорвалась «лимонка».

— Да свои мы! Свои!

Так, перед началом наступления, связь была восстановлена вовремя.

ЛИСТОВКА

Много еще рек и речушек пришлось «переходить» Киселеву.

— На реке Миус фашисты закрепились основательно, — продолжает свой рассказ Михаил Иванович. — Видать, думали наши войска остановить. Вот ведь какого дурака выкидывали: стали листовки с самолетов сбрасывать: «Рус, ты проиграл войну!». Дескать, тут нас не возьмешь. Даже, как в начале войны, надумали прежнюю моду заиметь: на самолетах за нашими одиночками-солдатами гоняться.

Речная вода мутной была тогда от крови. И едва пошел Киселев по берегу поискать родниковый «ключ» — откуда ни возьмись! — «мессер»! Над самой головой солдата пронеслись огненные струи.

— Где же наши самолеты? — с досадой подумал Киселев, втискиваясь в первую же попавшуюся ложбинку. — Долго ли вот еще так землю целовать будем?

Вдруг завывание вражеского мотора совершенно потерялось на фоне сплошного самолетного гула. Киселев приподнялся с земли и увидел в небе наших штурмовиков, угрожающе деловито заходящих на ощетинившийся дымками выстрелов берег, занятый фашистами. Киселевский «крестник» ускользнул прочь трусливой тенью.

— Вот это другое дело! — торопливо отряхнулся Михаил и поспешил к своему взводу. На ходу повертел в руках порожнюю фляжку.

— А-а, ладно! На том берегу наберу!

Едва отошли «ИЛы», двинулись на вражеские укрепления переправившиеся по броду танки, подоспела пехота.

К исходу дня объявленные немцами неприступными высоты были взяты. Уже после штурма заметил Михаил втоптанный в грязь обрывок фашистской листовки, сброшенной утром.

— Ну что? — усмехнулся он. — Остановили, сдаться заставили? Теперь уж нашего солдата не остановишь!

ОСВОБОДИТЕЛИ ПРИШЛИ

«Полуторка» уже почти подъехала к околице какой-то деревушки, когда солдаты, как горох, высыпали из кузова. Сверху, оттуда, где только что разгорелся скоротечный воздушный бой, планировал к земле немецкий истребитель.

Солдаты залегли в придорожной канаве, но вместо того, чтобы услышать ожидаемый, ставший даже привычным, треск пулеметов, они увидели, что фриц … садится на поле.

Летчик, наверное, не успел и глазом моргнуть, как был окружен со всех сторон нашими пехотинцами. Не дожидаясь, что будет дальше, шустро выскочил из кабины и задрал руки вверх.

— Гитлер капут! — побледневшим лицом он поворачивался то к одному солдату, то к другому.

Пока обыскивали пленного, шофер полуторки, деревенский паренек, из любопытства забрался в кабину «мессера». Повернул там что-то — и мотор вдруг заработал. Самолет пробежал остаток поля и уткнулся в деревья на окрайке, содрогаясь своим хищным телом.

Шофер сиганул из-за штурвала и, растерянно побегав возле самолета, ухватился за его хвост.

— Помогите же!

Но ответом был дружный смех.

— Крепче держи! — кричал весело Киселев. — А то улетит!

— А ну вас! — отмахнулся шофер и изо всей силы треснул кулаком по свастике, намалеванной на хвосте «мессера». — Теперь-то уж не улетят и не скроются! Из-под земли достанем! — И расплылся в крестьянской простодушной улыбке.

…Остались позади отныне свободные Украина, Литва, взят был штурмом Кенигсберг. Шагал Киселев с боевыми друзьями по германской земле. Труден был путь сюда, большой кровью наших солдат омыт. И тем стремительнее развернулось наступление наших войск.

— Занимая сходу немецкие селения, мы в домах заставали столы с неостывшей еще едой — так расторопно драпали хозяева, — вспоминает те дни Михаил Иванович. — Но фашисты, неизвестно на что надеясь, все еще крепко сопротивлялись. И горше были наши потери перед долгожданной Победой. Не один день вела наша дивизия, да и соседние тоже, тяжелый бой с вражеской группировкой войск неподалеку от Берлина. Немцы пытались прорваться. И когда их, окруженных, стала основательно «подкуривать» наша авиация, а мы, на земле, еще теснее сжали «тиски», они сдались. Их гнали мимо нас колонной под конвоем, я подошел поближе, чтоб заглянуть им в глаза. Один из них, боясь встретиться взглядом, сказал на ломаном русском:

— Нас обманул фюрер…

Подъехала полевая кухня, солдаты радостно облепили ее. Киселев не сразу заметил вышедшую из полуразрушенного дома молодую немку. К ней жались пятеро детей десяти-двенадцати лет. В глазах ребятишек был испуг, но его все больше перебарывал голод. Михаил молча протянул свой котелок. Сделали это и другие. Нет, не нес зла воин-освободитель, как бы кровавая война не ожесточила его сердце!

От Берлина дивизия, в которой воевал Киселев, повернула в Чехословакию. Здесь весенним победным днем и завершился боевой путь простого русского солдата…

Демобилизовавшись из армии, Михаил Иванович вновь приступил к основному делу своей жизни — работе учителя. Преподавал в сельских школах, последние годы — в Кадникове. Приглянулся ему городок с тихими, в щедрой зелени, улочками, добрыми и приветливыми людьми.

Бывало, прикрепив к пиджаку ратные и трудовые награды, среди которых поблескивают медали «За отвагу», «За боевые заслуги», «За оборону Сталинграда», «За взятие Кенигсберга», шел Киселев, слегка волнуясь, на встречу с молодежью. Есть о чем вспомнить ветерану.

— Пусть все знают, какой дорогой ценой достался нам мир, — неизменно добавлял к рассказам о войне Михаил Иванович. — Знают, и все силы свои приложат, чтобы его сберечь…

Теперь уже не соберутся старые солдаты Шаров и Киселев за скромной трапезой в садике с набирающими первоцвет черемухами, чтобы выпить боевые «сто грамм» за Победу, помянуть павших на полях сражений товарищей. Неумолимо течет время, и их уже нет с нами. Но о них в нашем городке помнят. И это самая большая награда — память людская.