После ареста Руфета Евграфовича, в хозяйстве оставалось 20-25 маралов, пасека, больше десятка коров, около двадцати баранов, десяток лошадей, большие делянки земли и покосов. Были заготовлены корма, хлеб и всё прочее, что испокон веков заготавливалось впрок в трудолюбивом, крестьянском хозяйстве. Через две недели, после ареста деда, местные активисты выгребли все закрома, забрали скот и кое-что из одежды. Приходили, когда им вздумается, всегда пьяные, вели себя нагло, угрожали. В феврале, в самые лютые холода, приказали освободить дом. Пришли уже навеселе, с балалайкой, сказали: «Тётка, уходи из дома, здесь у нас будет новый клуб». Харитина Епоксимовна ушла ночевать с детьми в баню, надеясь, что наутро изверги одумаются и освободят дом. Всю ночь в доме шла пьянка, а утром не только не опомнились, но озверели вконец — выгнали даже из бани. Харитина Епоксимовна, с малыми детьми, отправилась по деревне искать пристанища. Люди, даже родственники, боялись пускать обездоленную семью на постой, страшась за свои семьи. Некоторое время прожили у дальней родственницы, в старом, заброшенном домишке, она же помогала едой. Но вскоре и тут достали активисты. Пришлось перейти в сарай, прежде его почистив, после животных, обитавших ранее здесь и тоже ставших жертвами пролетарских разбойников. Тут пришла новая беда, требовалось уплатить налоги. Но чем этот налог можно было заплатить, если всё, нажитое нелегким трудом, отобрано. Издевательствам не виделось конца. В начале марта, за неуплату налогов, арестовали Харитину Епоксимовну и с младенцем Павлом, которому не было и года, и в жуткую стужу, в лёгкой одежде, увезли в тюрьму, в Усть-Каменогорск. И остались одни четверо детей: Пётр 1918 года рождения, Фрося 1920-го, Семён 1924-го, Вениамин 1927-го. На дворе стоял март 1930 года и в будущем эту семью ждали множество страшных испытаний.

Кто же были всё-таки эти деревенские поборники большевистской власти? Эти, не знающие жалости ни к женщинам, ни к детям, люди? Да и были ли они людьми? Были. И даже выросшими в этой же деревне, знающими в ней каждого её жителя и состоящие со многими в родстве, но ставшие, не в пример своим трудолюбивым односельчанам и родственникам, бездельниками, лентяями и пьяницами. В семье не без урода, вот они и рванули в активисты. Раньше, до пришествия во власть (как потом рассказывала мне бабушка), они кормились с миру, а если попросту — попрошайничали. Получив кожаную куртку, маузер и мандат власти, стали попросту грабить беззащитных женщин и детей. Не буду восстанавливать мерзость поступков всех этих гнусных личностей, лишь остановлюсь подробно на их главаре, о котором вспоминает мой отец, потому, что именно он своим образом и подобием выражал сущность власти инородных комиссаров. Воспоминание это как случай, но случайность события здесь мало подходит, скорее это трагедия возвращения одной из жизней к своей подлой сущности, когда кому-то даётся совсем незаслуженная власть над людьми.

Жил в Катон-Карагайском районе богатый купец Коробейников. Однажды, закончив свои дела, он ехал отдыхать домой. Дело было до революции. Вдруг, на обочине дороги, в канаве, он услышал какой-то писк. Остановил лошадей, пошёл посмотреть. Оказалось маленький ребёнок — азиат, плакал в канаве, завёрнутый в тряпьё, неизвестно как оказавшийся здесь один. Человеческая доброта и Господняя любовь, в то время, составляла основное духовное начало в людях и купец, благословляемый ими, забрал мальчишку к себе домой. Потом расспрашивали в соседних аулах о найдёныше, но родители так и не отыскались. Тогда купец крестил ребёнка, дал ему свою фамилию и имя — Мокей. Так появился на свет Мокей Коробейников. По деревне его звали Макыш. Отец ничем не отличал его от своих детей, да и некогда было — работа. Так вырос парень, не обделённый ни лаской, ни вниманием, как все деревенские ребята. Но пришла новая власть и круто изменила саму жизнь, нравы, высветила величие доброты и низость мерзости — всё, до поры, таящееся в душах людей. С первых дней большевистской власти Макыш подался в активисты, а потом и возглавил власть в деревне. Первым, кого он раскулачил, лишил нажитого добра, был купец Коробейников, его приёмный отец. Его поступок достоин поступка библейского Иуды, равен поступку Павлика Морозова, героя-предателя и памятник, после его жизни, ему поставили достойный этой жизни, но об этом потом. А аргументом для раскулачивания купца Коробейникова послужили слова Макыша о том, что отец заставлял его работать, и наказывал за нерадивое отношение к труду. Нельзя учить детей созиданию человеческого блага, на свою же потребу, а то, чего доброго, вырастут трудолюбивыми и станут богатыми. И потому стало невозможным делом, распоряжаться своим имуществом, при власти разбойников и шарлатанов.

И вот Макыш, в кожаной куртке, с маузером на боку, проклятый своим отцом, стал вершить судьбы людей. Его молодчики, с утра до ночи пьяные, тащили из домов сельчан всё, что попадётся под руку. Ночами пьянствовали, днём грабили. В ознаменование воскресных дней, Макыш придумал себе забаву, устраивал аукционы по продаже награбленного добра. Для этого он усаживался на крыльцо сельсовета, а перед ним кучей сваливали, конфискованные у населения, именем пролетариата, вещи. Жителей деревни обязывали приходить на такие мероприятия. Когда покупатели собирались, начиналась распродажа. Макыш не выговаривал буквы «р» и «л». И вот он, как всегда хмельной, объявлял: «Юбка шейстяная — тьи юбья». Так как у ограбленных жителей деревни денег не было и в помине, то он считал: «Яз, два, тьи. Нет покупатеей, себе бею». И совал проданную вещь себе под зад. Итак, до конца аукциона только и слышалось «себе бею». К концу аукциона Макыш напивался в стельку и половину, присвоенной им, одежды растаскивали пацаны. Это не считалось воровством. Просто по-другому вернуть свое имущество было невозможно. Имя «Макыш» стало в деревне нарицательным. Им пугали непослушных детей, называли так людей, кого хотели оскорбить. Конечно, грабить беззащитных женщин и детей (мужское население было сослано, посажено, расстреляно), что есть проще, да ещё с маузером на боку и с толпой пьяных бездельников. Исход его жизни закономерен. Когда Макыш умер, правда, не так скоро, как всем хотелось, ни казахи, ни русские не разрешили хоронить его проклятое тело близ могил своих родственников. Так и погребли его на отшибе от человеческой памяти, между двумя кладбищами, как безродного злодея, на не простившей его грехи земле. Долго стоял этот одинокий, неухоженный памятник со скособоченной звездой, отметина нынешнего пребывания недостойного праха Макышки — Иуды.

Позже мы ещё встретимся с Макышкой, в этих же местах, но в другое время.

После ареста Харитины Епоксимовны, главой семьи стал двенадцатилетний Пётр. Стал старшим по-настоящему, по-мужски. Руфет Евграфович, по старой традиции, уже заготовил лес, для постройки дома своему старшему сыну. Эти отборные, сухие брёвна находились на усадьбе Фрисана Барсукова, родного брата Харитины Епоксимовны, тоже арестованного вместе со всеми. Этот лес и стал спасением для детей, оставшихся без отца и матери. Пётр и малолетний Семён пилили лес на дрова и снабжали ими председателя сельсовета Плешкова, председателя колхоза Подъяпольского и парторга колхоза Кобыляцкого, за что получали немного продуктов, картофель и хлеб и вечером приносили заработанное домой. Питались дети один раз в день, вечером. За хозяйку оставалась десятилетняя Фрося. Пётр вспоминает, как один раз он принёс дрова председателю сельсовета. Встретила его хозяйка дома. Она дала ему за его работу несколько картошек и четверть буханки хлеба. Когда он выходил из дома, вдруг, появился хозяин. «Ты куда, пацан?» — спросил он и, заметив сверток, спросил хозяйку: «Что ты ему дала?». Бедная, добрая женщина не могла вымолвить слова от страха. Пётр весь дрожал, как от озноба. Председатель взял из рук Петра свёрток, развернул и сказал: «Там у него ещё трое детей, не жалей для них еды, пусть вдоволь покушают». Пришлое начальство было лояльней в отношении к людям, чем Макышка и его бандиты, но может быть, это было случайное доброе движение ожесточённого разума, но оставалось благодарить Господа даже за эти его редкие просветления. В этот вечер у детей был праздник. Фрося сварила травной чай и, поужинав, дети первый раз за много дней уснули сытыми. Так лес, приготовленный заботливым отцом, спас жизнь его детям.

Прошла весна. Наступило лето. Стало немного легче жить. Дети питались корнями Марьи-Каревны (есть такой горный очень красивый цветок), побегами камыша и разным прочим подножным кормом. В июле начала поспевать лесная ягода. С утра Пётр уходил в горы на сбор клубники. Есть такая ягода в горных лесах Восточного Казахстана, побольше размером, чем земляника, но поменьше садовой клубники, необычайно вкусная. Всё собранное в лесу, выменивали на хлеб, картофель, случалось даже на мясо. Деревня готовилась к зиме, потому недостатка в заказах, на лесные плоды, не было. Платили, кто, чем мог. Большинство таких просьб поступало от местного начальства, да и это понятно, они были хозяевами колхозного добра и распоряжались им по своему усмотрению. Монополизация производства и хранение продуктов питания позволяло властям обращаться с людьми, как с рабочим скотом, которым ничего не оставалось делать, как работать с утра до ночи за кусок хлеба, несколько картофелин, а то и просто так, лишь бы не быть посаженным в лагеря.

В декабре 1930 года возвратилась из заключения Харитина Епоксимовна. Вернулась одна. Маленький Павел умер в тюрьме. Здоровье самой матери было основательно подорвано. Тяжелые условия тюремной жизни, смерть сына, неизвестность и страх за судьбу оставшихся в деревне детей сделали своё дело. Плохо двигалась правая рука и нога. Частичный паралич, вызванный инсультом, перенесённым в неволе. В таком болезненном состоянии, без гроша в кармане, она какими-то, ведомыми только Господу путями, добралась к своим родным, терпящим большую нужду и лишения, детям. Таким образом, из здоровых, трудоспособных людей новая власть за короткий срок делала инвалидов. Но нужно было жить. Копали людям огороды, собирали ягоду, рубили дрова, тем и жили. Прошёл ещё год, не особенно запомнившийся от постоянных забот о хлебе насущном.

В 1932 году, о радость, вернулся Руфет Евграфович. Всё время, после своего ареста, он работал на строительстве Беломорканала. Рубил камень, которым укладывали берега канала. Мостили камнем и человеческими костями, как потом говаривал он. Не привыкший гневить Бога жалобами на свою судьбу, смиренно переносил невзгоды Руфет Евграфович, и за это терпение и за хорошую работу был освобождён досрочно, со снятием половины срока. До Усть-Каменогорска добрался на перекладных, как придётся, а оттуда к дому шёл пешком. До полуночи шли расспросы, о той и этой жизни. Одно только возвращение отца домой вселяло в маленькие сердца детей тепло и надежды на будущее. Надежды ещё незнаемой, но уже ясно видимой в образе отца, сильного и смелого, выжившего в нечеловеческих условиях ради своей семьи. Был даже гостинец, головка сахара, сохраненная на протяжении всего нелёгкого пути, через половину огромной страны, лежащей в запустении и разрухе, для радости своих детей.

Но жизнь готовила новые испытания. Следом за отцом пришел приказ о выселении раскулаченных семей с территории Казахстана. Добрые люди подсказали, что надо ехать в деревню Зайчиха, которая находилась на границе с Ойротией. Руфет Евграфович со старшим сыном Петром поехали устраиваться на новом месте. Поехали, конечно, сказано по привычке. Никакой скотины не было, все хозяйства сельчан пребывали в запустении и бедности, в результате целенаправленной, губительной политики уничтожения крестьянства, как класса и потому ходили только пешком. Устроились на краю деревни в избушке у старика, который жил вдвоём с глухонемым сыном. Вскоре сюда перебралась вся семья. Стали ждать, когда станет льдом река, чтобы двинуться дальше, в Ойротию. Всё это время жили в основном добычей зверя. Охотился Пётр вместе с глухонемым сыном хозяина. Тот был наделён каким-то неведомым, звериным чувством поиска и выслеживания дичи, данным ему природой взамен абсолютной глухоты. При таком умении всегда можно подстрелить пару зайцев, куропаток, тем и кормились. Поздней осенью выследили медведя и, не сказав никому о том, пошли его добывать. Медведь уже залёг в спячку, сделав себе берлогу под поваленным деревом. Глухонемой, припасённой рогатиной, стал тревожить покой таёжного хозяина, но тот не хотел выходить, только ворчал внутри берлоги. Но, в конце концов, рассердившись на усердие охотника, поймал лапой его лыжу и начал тащить к себе. Парень изо всех сил старался освободиться и, зацепившись за куст, пытался вытянуть ногу из валенка, но скоро напряжение ослабло, и показался сам разгневанный хозяин берлоги. Ребята выстрелили разом. Медведь упал, но подходить к нему боялись, Раненный, он мог просто притвориться убитым. Толкали его рогатиной, пока не убедились, что он мёртв. Домой добрались только к полуночи, перепугав родственников, но добычу всё же дотащили. И хотя по закону вероисповедания медвежатину есть нельзя, но голодное время диктовало свои условия.

Скоро встала река, и вся семья перебралась в Ойротию и поселилась в Верхнем Уймоне Усть-Коксинского аймака. В совхоз на работу не принимали. Клеймо кулака не давало права даже на труд. Но так как Руфета Евграфовича знали, как хорошего работника и порядочного человека, то частным порядком удалось устроиться на постройку домов для рабочих совхоза и его руководства. Петру тоже нашлась посильная работа, возить на быке мякину, на совхозную ферму. Нужно было делать две поездки в день. Трудно ладилась дружба с упрямой скотиной, не привыкшей ходить в ярме. Чтобы заставить быка встать и идти, иногда приходилось подсовывать горящую ветошь ему под зад. Бык запоминал место, где ему сделали больно, и пробегал этот злополучный промежуток пути рысью.

Так жили до 1937 года. За это время сменили четыре квартиры, своего же ничего не имели, кроме личных вещей, да некоторой домашней утвари. Но постоянный труд отца и сына принёс в саму семью некоторый достаток. Просто власти не разрешали Руфету Евграфовичу построить или купить своё собственное жильё, положение врага народа обязывало оставаться бездомным. Да и не хотелось навсегда селиться в чужом краю. Как раз в это время закончился у главы семьи, определённый ему судом, срок поражения в правах и появилась возможность возвратиться в родные места. Руфет Евграфович сразу же отправился в село Фыколка, Катон-Карагайского района, Восточно-Казахстанской области, что располагалась недалеко от родной деревни Белая. Там проживала его старшая дочь Марфа, замужем за Епифаном Шарыповым, потому Фыколка и была выбрана местом для проживания семьи. Руфет Евграфович поехал туда один, нашёл жильё и даже устроился на работу в колхоз. Ему выделили участок земли, для создания пчеловодческого хозяйства — пасеки. Заниматься знакомым делом, в родных местах, большего счастья, после долгих мытарств, без определённого места жительства, не хотелось и желать. Но и этому маленькому счастью не суждено было сбыться. По приезду в Ойротию, за семьёй, Руфета Евграфовича арестовали. В тот год забрали почти всех мужиков, как в Верхнем Уймоне, так и в соседних деревнях. Согнали всех взрослых мужчин, кого этой ночью застали дома, и под конвоем отправили в неизвестном направлении. Больше главу семьи, мужа и отца никто, никогда не видел, только знакомый казах, встретивший где-то на пути колону арестованных, передал, что Руфет сказал, чтобы домой ехали. Петру к тому времени исполнилось 19лет.

На заработанные за эти годы деньги, Пётр купил двух коней и, загрузив нехитрый семейный скарб и детей, стали кочевать в Фыколку. Устроились у родственников. Началась для Петра колхозная жизнь, работа от зари до зари за трудодни, которые при последующем подсчете, обращались в долг. Этот долг рос от месяца к месяцу и просвета, для лучшей жизни, в этом новоизобретённом обществе коллективного рабства, видно не было. Пётр не один раз пытался вырваться из ада коммунистического труда, но без документов ни в районе, ни в городе на работу не брали, и приходилось возвращаться назад. Ловили и по дороге в город, редко кому из беглецов удавалось раствориться в более сытой жизни районного или областного центров. За побеги из колхоза Пётр нередко был бит бригадиром, человеком подневольным и потому злобным и жестоким. Спустя многие годы Пётр Руфетович встретится с этим человеком, в тех же, милых сердцу, краях своей малой родины, старым и больным, получающим нищенскую колхозную пенсию и потому влачащим жалкое существование — такие блага он заслужил верным своим служением несбыточным идеям коммунизма.

Через несколько месяцев жизни на новом месте, забрали Петра и по этапу, в теплушке, отправили в Караганду. Хорошо, что к тому времени Пётру ещё не исполнилось двадцати лет, в ту пору считавшихся началом совершеннолетия. Если бы он достиг этого возраста, то вместо работы на шахте, его бы постигла участь отца, Руфета Евграфовича, как стало известно позже, расстрелянного по решению тройки УНКВД Алтайского края.

В октябре месяце 1937 года, Зайцев Пётр вместе с другими деревенскими парнями приехал грузовым составом в город Караганду, на угольную шахту «Кировская». На своё несчастье, прибыли они туда к концу рабочей недели, в пятницу. Начальник шахты приказал посадить всех вновь прибывших в клеть и спустить в штрек, до начала распределения. Их оставили под землёй до понедельника без пищи и постели, в кромешной тьме. С этих страшных дней началось незнакомое, теперь уже пролетарское, рабство бывших крестьян. Хорошо хоть нашлась солома, на которой можно было прилечь. После горного, лесного края, одного из красивейших мест на земле, попасть в подземелье, почти в преисподнюю, что можно придумать ужасней. Позже их поселили в бараке, рассчитанном на тридцать человек. В таких жилых помещениях, для обогрева служили две печки, которые топили по очереди. На этих печах готовили и пищу — столовой, и даже простого буфета в посёлке, если несколько убогих бараков можно так назвать, не было. Жизнь проходила так: шахта, работа, барак и наоборот. Поначалу деревенские парни попали работать на погрузку угля в вагонетки, которые подавали добытый уголь из-под земли наверх. Труд, сам по себе, очень тяжёлый, но за эту работу уже платили деньги, на которые можно было купить хотя бы, вдоволь, хлеба. После полугода работы на погрузке угля, более сильные и здоровые парни были переведены в забой. Конечно же, непривычных к такой жизни, в сырости, под землёй, в скученности общежития, молодых шахтёров преследовали болезни. Силикоз, туберкулёз, простудные заболевания косили население посёлка, больше похожего на зону. Никаких развлечений, ни единой женщины в этом аду, конечно же, не водилось. Пётр вспоминает, что у них в бараке, у одного парня была балалайка и вечерами под её аккомпанемент пели песни и это заменяло его сверстникам всю радость и грусть их неудавшейся молодости. За все четыре года, проведенных на шахте «Кировская» Пётр ничего не знал о своих родственниках, оставшихся в Восточном Казахстане. Человеку, привыкшему к семье, к пониманию семейного единства, родства, было очень трудно находиться в такой неизвестности.

В начале 1941 года приезжие вербовщики стали набирать людей на вновь открывшуюся шахту рудника Акчатау и Пётру со своими друзьями удалось туда уехать. Жизнь на новом месте была гораздо вольготнее, здесь они считались вольнонаёмными рабочими. Даже появилась возможность вызвать к себе свою семью, что Пётр сразу и сделал. В апреле приехала Харитина Епоксимовна с детьми. Как они добрались в этот неведомый им степной край, известно одному Богу, да ей. К их прибытию Пётр получил комнату в общежитии, и семья стала обживать новое местожительство и ждать наступления лучших времён. Перемена наступила, но ещё более страшная — война.

На войну Пётр ушёл не сразу. Уголь стране был нужен не меньше солдат. Продолжал работать на шахте в Акчатау вплоть до сентября 1941 года. Сборы на фронт были недолги — враг рвался к Москве. Всего с шахты в армию было призвано семьдесят пять человек. В Шетск, на станцию, добирались на верблюдах, по трое в повозках. В ауле Аксуйлу новобранцев застала метель. Мело так, что пришлось остановиться на постой у местного жителя. В семье хозяина-казаха, к которому попали на постой Пётр и ещё два новобранца, сын уже находился на фронте, а вестей от него давно не было, приняли их как родных. Три дня не унималась метель, и казалось, ей не будет конца. Тронулись только на четвёртый день. Хозяин дал им в дорогу немного продуктов и, провожая, всё просил ребят разыскать на фронте его сына и передать ему, что его ждут дома. Вот такое было представление о масштабах войны у простых людей.

Добрались до станции Шетск. Городок был переполнен людьми, бегущими от войны, не погорельцами с оккупированных территорий, а вполне здоровыми мужчинами, пригодными к воинской службе. Кто-то защищал в смертельных сражениях с врагом Родину, иные же спасались бегством в Сибирь и Среднюю Азию. Кем были эти дезертиры, Пётр не знал, но помнит, что у этих, спешащих в укромные места, людей при себе находились крупные суммы денег, в мешках, чемоданах и они наперебой угощали новобранцев едой и водкой и разговаривали между собой на незнакомом языке. Воистину сказано — кому война, кому мать родна.

Из Шетска отправились дальше уже в теплушках. В Семипалатинске началось распределение. Ровно три дня Пётр и ещё четыре парня, не имеющие никакой воинской специальности, обучались истреблению танков. Так, на скорую руку готовили ребят, никогда не видевших танков, орудий, окопов, к самой долгой, жестокой и кровавой, в истории человечества, войне. Здесь же выдали обмундирование и снова поезд до Новосибирска, потом до Свердловска. В Свердловске, на станции, трое парней из пятерых истребителей танков попали под проходящий поезд. Из-за этого происшествия теплушки с новобранцами заперли на замок и не открывали до самой Москвы. Так и прибыли в район разъезда Дубосеково. Из теплушек, посчитав и построив, новобранцев повели в баню. Но только намылились, раздались крики: «Тревога, танки». Наспех одевшись, новобранцы попали в окопы. Как говорится из огня, да в полымя, правда, здесь скорее наоборот. Так началась для Петра Великая Отечественная война. Был конец сентября 1941 года.

Начались бесконечные бои. Танки, танки со зловещими крестами на броне. Сколько их было, сотни, тысячи? Истребители танков действовали бесперебойно. Одни вязали связки гранат по пять штук в каждой связке. Четыре гранаты ручками вверх и одна посередине ручкой в обратную сторону. За эту ручку и брался боец. На задание выходили из окопа по двое. Обходили, а вернее обползали, танк с двух сторон и бросали гранаты по тракам гусениц. Кто возвращался в окоп, кого косили из подбитых машин пулемёты. В промежутках между танковыми атаками, отражали атаки пехоты. Для этого у Петра под рукой находился пулемёт Дегтярёва и, слава Богу, имелись навыки охотника. Ходили в контратаки. Такое случалось редко. Командиры орали: «Вперёд» — но желающих бросаться с винтовкой на железную громадину находилось мало. Молодёжь, с её желанием драться, удерживали в окопах старики, которые понимали бесполезность таких вылазок. Просто хватали за шинель и удерживали в окопе. Это была хватка отцов, сознающих важность жизни своих сыновей, для победоносного продолжения этой войны. Назад было нельзя, там щетинился пулемётами заградительный отряд, одно из самых страшных изобретений того жестокого времени. Прибывали новобранцы, теперь уже сибиряки. Хорошие, здоровые ребята, но едва-едва обученные воинскому делу и хотя у себя дома, в тайге, слыли удачливыми охотниками на любую дичь, в битве против железных чудовищ, эта подготовка их плохо выручала. Не успевали привыкнуть к войне — гибли, их место заступали другие. Отдыхали только по ночам. Ночью немцы не воевали. «Ахтунг, ахтунг, — кричали в сумерках громкоговорители с другой стороны фронта. — Рус Иван, не стрелять, отдыхать». Откуда было немцам знать, что русский Иван был не одинок в этой войне, все народы великой страны поднялись на защиту Отечества и усталые солдаты валились на дно окопа спать, чтобы утром снова бить захватчиков.

Пётр вспоминает, что бойцы даже благодарили противника за этот ночной покой, такими словами, которые могли даже служить утешением врагу, в короткие часы отдыха, между ожесточёнными боями. Менялись люди, всё больше и больше неподвижных танков дыбилось на протяжении тридцатикилометровой зоны, защищаемой дивизией генерала Панфилова. Всё это было, как один день и как целая жизнь. Всё делалось автоматически: гранаты, танки, окоп и снова окоп, гранаты, танки…

Петру повезло, он закончил бои под Москвой живым и невредимым, если, конечно, не считать израненной души, горевшей неодолимой болью за погибших на его глазах друзей, ставших родными и близкими, оставшимися в памяти навсегда молодыми защитниками нашей Родины.

В начале декабря, на позициях обороны, появились бойцы разведбата с неожиданным известием: «Немцы отступают». Сколько было радости, слёз и криков. Но война продолжалась и в этом пожаре, охватившем большую часть мирового пространства, закончилась только первая из самых жестоких битв. Началась передислокация войск. Через Клин пешком пришли в Калинин. В Калинине, на центральной площади, оккупантами было устроено кладбище для погибших солдат и офицеров из войск СС. Поступил приказ освободить площадь от чужих захоронений. Трупы эсэсовцев выкапывали и вывозили за город, где их сжигали. На эту нелёгкую работу ушло два дня.

Дальше двинулись на машинах. Остановились недалеко от Ржева. И хотя дома в деревне, где приказано было расположиться, остались, в большинстве своём, целы, а жителей не было, ночевать в избах настрого запретили, боялись налётов вражеской авиации. Спали на соломе, укрываясь от холодного ветра, под стенами домов. Позже, поблизости застрял армейский автомобиль, и когда солдаты выталкивали его из заноса, майор, ехавший в машине, всё расспрашивал бойцов об их фронтовом житье-бытье. Он страшно рассердился, узнав, что люди ночуют на улице. Когда вернулись в расположение части, уже поступило разрешение жить в домах, но печей не топить. Приезжий майор позаботился. Под крышей жить всегда веселее, даже в ожидании приказа о наступлении. Впереди был Ржев, оккупированный фашистами.

Позже, когда разрешили затапливать печи в домах, жить стало совсем уютно. Когда потрескивают в огнё дрова и тепло наполняет жилище, то приходят хорошие мысли о том времени, в котором нет войны. О ней, той жизни, все помыслы и рассказы солдат. В этих рассказах прошлое перемешано с будущим, много выдумки и откровенного вранья, но ещё незабытая радость всех этих, вырвавшихся из самых глубин души, слов, была самым искренним пожеланием скорее увидеть эту счастливую послевоенную жизнь. За эти воспоминания и свои мечты, они шли в бой, умирали и рождались снова в других бойцах и в других мечтах и верили, верили себе.

В одну из ночей бойцов подняли по тревоге. Ночь темна, хоть глаз выколи. Командиры кричали, а куда идти никто не знал, солдаты буквально натыкались друг на друга. Куда-то шли, ползли, как слепые котята и, наконец, команда отбой принесла облегчение, что эта тревога не настоящая, учебная. Однако уже на следующее утро двинулись к невысокой горе, из-за которой всё это время доносилась канонада. При подходе к высоте колонну начала обстреливать чужая артиллерия. С небольшими потерями перешли через возвышенность и вошли в лесок, где увидели множество развороченной, разбитой воинской техники, убитых людей и лошадей. Это были останки пушечных и миномётных расчётов, которые всё это время вели позиционные бои с противником. Похоронили людей, построили укрепления, приспособив для этого разбитую технику, и тут же приступили к отражению атак фашистов.

Пётр был командиром пулемётного расчёта. В его распоряжении находился пулемёт Дегтярёва и двое помощников, для подачи ленты и на случай подмены у орудия. Ножки у пулемёта были тонкие и потому проваливались в рыхлый снег, пропадала видимость объекта обстрела. Выход тому был найден простой — один боец из расчёта ложился на снег, ему на спину ставили пулемёт, так и воевали. Другие солдаты были вооружены винтовками, о своих автоматах ещё не помышляли, правда, у некоторых бойцов уже появились трофейные. Атаки немцев чередовались с дерзкими вылазками наших бойцов. Множество людей попадали под пули снайперов, особенно было жаль зелёных мальчишек-командиров, которые направлялись на фронт сразу после училища и новенькой формой, знаками отличия привлекали к себе внимание стрелков. Снайперами в гитлеровском Вермахте служили финские охотники. Они влезали высоко на дерево, привязывались к стволу и, укрывшись в ветвях, вели оттуда прицельный огонь. Обнаружив, их уничтожали, но вреда они успевали принести много. Их трупы так и оставались висеть на деревьях, прикованные к стволам цепями. В одну из атак Пётр, со своим расчётом, укрепился на пригорке и вёл огонь по отступающему врагу. Кончились патроны. Он обернулся и увидел, что оба его помощника убиты. Только дотянулся и взял новый патронный диск, чтобы заправить его в пулемёт, как боль пронзила левую руку, спину и голову. Он потерял сознание. Когда очнулся, страшно болела голова, вся левая рука была в крови. Бой уже закончился. С двумя ранеными бойцами, поддерживая друг друга, пошли в медсанбат. Там Петру перетянули руку жгутом и только через несколько часов (адское испытание — оргкомитет), после этого, перевязали. Раненных было очень много. Пришла машина и тех, кто ещё мог шевелиться, стали готовить для отправки в госпиталь. Петру повезло, он почему-то попал в кабину автомобиля, туда его посадил врач. Пётр до сих пор спрашивает себя, почему так распорядилась судьба, решившая уберечь его от смерти. Путь держали в г. Торжок. Водитель был опытный и выделывал немыслимые зигзаги, уходя от налетающих вражеских самолётов. Но в один из таких маневров влетел в кювет и машина перевернулась. Дверь заклинило. Водитель разбил стекло, вылез сам и вытащил Петра. Винить водителя в совершённой аварии нельзя, не свались они в кювет, погибли бы от попадания под бомбу. Из тех, кто мог ходить, оказалось всего семь человек, остальные остались в придорожной канаве и дальнейшая судьба их неизвестна, видимо все замерзли. Водитель указал направление, куда нужно было идти, а сам взял винтовку и двинулся в сторону фронта. До Торжка было двенадцать километров ходу. По дороге встретился мужик на подводе, у него выменяли булку хлеба на пачку махорки. Пётр не курил, но табачный паёк получал, часть раздавал своим друзьям, немного оставлял на всякий случай. Тут припрятанная махорка и пригодилась. Когда ели хлеб, подошли дети, поделились с ними. Жаль было голодных детей, но помочь им больше никак не могли, сами оставались едва живы.

Как добрались до госпиталя, Пётр помнит смутно, мучила сильная боль в руке, ею отдавался каждый шаг. В госпитале рану вскрыли и гной хлынул струёй. Сразу стало много легче и он, от слабости, потерял сознание. Ещё бы пару часов в дороге и Пётр навсегда бы остался в той земле. Видно молитвы матери, Харитины Епоксимовны, хранили его в этом тяжком пути.

У Петра оставались деньги, взятые ещё из дома. Он отдал их медсестре и после недолгого лечения, попросил её, когда будет поезд на Москву, отправить его с ним. Медсестра оказалась доброй и честной женщиной и ночью сама отвела его на станцию и проводила. Санитарный поезд шёл под постоянный гул летящих самолётов. Это наши истребители сопровождали поезд, с красными крестами на крышах. Фашисты не признавали никаких гуманитарных знаков и бомбили всё подряд. Были очень злы, после поражения под Москвой.

Состав прибыл в Москву. На вокзале, в зале ожидания, к Петру подошёл молодой парень и попросил закурить. Пётр отдал ему последнюю пачку махорки. Разговорились. Когда тот узнал, что Пётр из Казахстана, то взял его под руку и повёл, говоря, что где-то на путях формируется санитарный поезд до Новосибирска. Новый знакомый сделал доброе дело до конца. Завёл в вагон, положил раненого Петра на полку, попрощался. В те тяжёлые годы люди старались помогать друг другу, сплачивались в единый народ. Сейчас думается, неужели для того, чтобы любить ближнего своего, нужно всё потерять, подвергнувшись страшным испытаниям. Неужели только в горе рождается человеческое участие к судьбе страждущих его. Хочется верить, что это не так, но реальность сегодня другая…

Комиссия, которая осматривала санитарный поезд, готовя раненных к отправке, едва не удалила Петра из вагона, так как его фамилии не было в списках отправляемых в тыл. Но главный врач, осмотрев его раны, приказал оставить. Но до Новосибирска Пётр не доехал. В г. Мелекес, Куйбышевской области, всех раненных, нуждающихся в лечении, сняли с поезда и поместили в тамошний госпиталь.

Курс реабилитации тяжело раненного солдата продолжался около шести месяцев. После выздоровления, две комиссии определяли пригодность Петра, для дальнейшего пребывания на фронте. Раздробленная кисть левой руки срослась, но пальцы не двигались, а так и остались, навсегда, в полусогнутом состоянии. В госпитале Пётр перенёс операцию по удалению осколка, который впился в гортань, но к счастью не пробил её стенку. Врач, делавший операцию сказал: «Повезло тебе, парень, долго жить будешь». В конце концов, Пётра демобилизовали за непригодностью к воинской службе и под присмотром медсестры отправили в Караганду. На вокзале встретились земляки, ехавшие до станции Агадырь. Многие знали его по работе на шахте Кировская. Отпросили Петра у медсестры, правда, пришлось писать расписку об ответственности за самого себя. Но так хотелось домой, что всё остальное казалось неважным делом.

Добрались до станции Агадырь. Транспорт до рудника Акчатау ожидался только в понедельник, а была пятница. Выручил водитель, вёзший лес на шахту рудника. Так в кузове, лёжа между досками, Пётр добрался домой. При подходе к своему четвёртому бараку его встретила сестра Фрося и брат Вениамин. Семён воевал на фронте. Так закончилась для Петра Великая Отечественная война. На календаре начинался август 1942 года. Мать от радости только смогла вымолвить: «Слава Богу, живой». Сразу вспомнились проводы на фронт. Многие обозлённые жизнью ссыльные новобранцы говорили промеж собой, что при первой возможности нужно сдаваться в плен, что воевать за коммунистов они не намерены.

Харитина Епоксимовна слышала эти разговоры и потому строго сказала сыну:

— Петя, ты и думать не смей о том, про что они говорят. Ты идёшь воевать за свою землю, за своих братьев и сестёр. А то, что нас обижали, тому Бог свидетель и судья, они не знали, что творят. А власть — она от Бога, а мы свидетели её, после во всём разберутся и всем воздадут по их делам. Ты не должен позволить супостату погубить наш народ.

Вот такие слова могла сказать простая русская женщина, мать, воспитанная в страхе Божьем и Пётр, как мог, выполнил её наставления. Он мог рассказать о войне и о своем участии в ней без всяких прикрас. В свои двадцать четыре года он успел побывать в шкуре врага народа, но теперь уже вырос в защитника того же народа. Неисповедимы пути Господа, которыми, однако, шагаем мы.

Некоторое время Пётр долечивался и обживался дома. Потом пошёл в сельсовет, по поводу работы. Определили ему место коменданта в общежитии ФЗУ. Служба была не тяжелая, но хлопотная. Ученики недоедали и потому всю казённую мебель и бельё меняли на продукты. Остановить голодных студентов было невозможно. В этой суете прошел год жизни и уже окрепший, залечивший раны Пётр, перешёл на работу в Кузбассэнерго, которое вело в этой области монтаж высоковольтных линий электропередач, кладовщиком. К этому времени Пётр женился на выпускнице Семипалатинского фармацевтического техникума, приехавшей в Акчатау по распределению. В ноябре 1943 года, у Петра Руфетовича и Евдокии Георгиевны родилась дочь — Валентина. Закончились работы в Кузбассэнерго и Пётр перешёл на работу в Вольфрампродснаб, тоже кладовщиком. К тому времени с фронта вернулся Семён Руфетович, без правой руки и с большим шрамом на лице. Вениамин работал на радиостанции. Фрося в больнице. В конце войны пришло письмо из Фыколки, от сестры Марфы. Она сообщала, что её муж Епифан Шарыпов погиб при взятии Берлина и просила помощи. Пётр и Семён собрались ехать в Восточный Казахстан за сестрой.

По приезду в Фыколку, братьям долго пришлось уговаривать Марфу Руфетовну ехать в Акчатау. Но всё-таки поладили на переезде. У Марфы от мужа, оставалась одна дочь — Надежда. В сельсовете им выделили подводу, чтобы перевезти вещи на станцию. Они сидели, ожидая, когда подадут лошадей, в приёмной председателя, как, вдруг, туда зашёл Макышка. Власти его уже лишили, и он подвизался в шестёрках у начальства, ну не на фронт же идти, там ведь не с бабами воюют. Увидев Петра и Семёна, он неожиданно выпалил: «Что явиись, куяцкое отьёдье». Семён Руфетович был очень горячим человеком и в тоже время добрейшим из всех, кого я знал. Память о прошлых унижениях захлестнула его благородную душу, он вскочил и левой рукой, правая осталась на войне, нанёс такой удар Макышке, что тот закатился в угол. На шум вышел председатель и всё поняв, не желая продолжения конфликта, сказал братьям, мол, подвода прибыла и чтобы они скорее отправлялись в дорогу. Макышка поднялся и со словами: «Посмотьим», — рванул было на улицу, но тут уже Пётр подставил ему подножку и он упал. В приёмной засмеялись, улыбнулся и председатель. Когда вышли Пётр, по праву старшего брата, спросил: «Зачем с дерьмом связываешься». Семён ответил: «За то ему дал, что сумку у меня отобрал, которую отец мне с Беломорканала прислал. Помнишь? Тогда я маленький был. Теперь пришла моя пора».

Да, теперь наступило их время. Прошла боязнь, появилось ощущение силы и всё это, как ни странно, дала война. После страшных испытаний на фронтах Великой Отечественной, в огне, пулями и танками, никакие «макышки» уже не могли испугать воинов Армии победителей. Окончившаяся мировая война, стала началом спасения народов великой страны от власти безбожного большевизма.

Харитина Епоксимовна была очень рада приезду старшей дочери и внучке. Но её пожеланиям, что все они теперь будут вместе, не суждено было сбыться. Вскоре, по приезду в Акчатау, Марфа Руфетовна затосковала по родным местам, часто плакала и пришлось отпустить её назад в Фыколку.

В октябре 1945 года, в семье Зайцевых родилась вторая дочь — Надежда. Вскоре вся семья переезжает жить и работать на станцию Агадырь. Отсюда младший брат Вениамин уезжает учиться в Талгарский техникум механизации. В 1947 году родился сын — Владимир. В этом же году Харитина Епоксимовна уезжает в станицу Талгар, к сыну Вениамину. Там она покупает для проживания небольшой дом. Семён Руфетович едет на станцию Чемолган, близ Алма-Аты, в техникум, для обучения на отделение бухгалтерского учёта. Закончив свои дела в Агадыре, Пётр с семьёй переезжает в Талгар. Фрося, ещё на старом месте жительства вышла замуж за Николая Астафьева и уехала жить в Караганду, где и жила до самой своей смерти, работая в торговле и воспитывая чётверых детей.

Станица Талгар находилась в живописном месте, в окружении гор, утопая в зелени садов. После Карагандинских степей и терриконов горнорудных шахт, этот уголок Земли казался раем. Чем-то отдалённо он напоминал родные места Восточного Казахстана. Климат был подходящий, не было таких ветров и метелей, как в Акчатау. В маленьком доме, о двух комнатах, жила теперь большая семья — Харитина Епоксимовна, Пётр Руфетович с женой Евдокией Георгиевной и детьми, Валентиной, Надеждой, Владимиром и братом Вениамином. Позже из Фыколки Семён Руфетович привёз племянницу Надежду Епифановну, дочь умершей там старшей сестры Марфы.

По приезду в Талгар Пётр стал работать в потребкооперации. Служил на разных участках: агентом по сбору налогов, продавцом, зав. складом, зав. овощной базой, в маслопроме. Евдокия Георгиевна поступила работать по специальности — фармацевтом в аптеку. Вениамин работал в колхозе, по строительству. Дом вела Харитина Епоксимовна, под её присмотром росли дети, она была главой этой большой семьи.

В 1950 году родился сын — Николай.

В 1953 году удалось выстроить одну половину нового дома. Каким торжественным был переход в эту выстроенную первую часть нашего будущего жилища. Вначале пустили кошку, потом вошла Харитина Епоксимовна с иконой и зажжённой свечой, следом дети и взрослые. В новом доме пахло краской и было очень светло. Мне, тогда трёхлетнему ребёнку, эти две комнаты казались дворцом. Да, что говорить, после низкого потолка, земляного пола, маленьких оконец старой глинобитной избушки, что могло твориться в душе маленького человека при входе в эти две первые, светлые комнаты нового дома. Позже пристроили вторую половину. Хорошо потрудился на постройке этого дома Вениамин Руфетович, ведь он получил в техникуме специальность строителя. В это время семья жила хоть и небогато, но уже безбедно. Держали много скота, птицы. В доме все имели свои обязанности. Женщины и девочки работали в доме. Мужчины исполняли свою мужскую работу. Как говорил мой отец, Пётр Руфетович, что женская работа в доме, мужская на дворе. Никогда в нашей семье женщины не занимались тяжёлой работой, но и мужчины не мыли посуду и не стирали бельё. Наверное, это справедливо.

Так и летело время в трудах и заботах, полное всем, чем жив человек. Женился Семён Руфетович и переехал жить в Алма-Ату. Работал областным ревизором. Был очень отзывчивым человеком к тем, кому нужна была его помощь. Он всегда появлялся в нашем доме в субботние дни, приезжал проведать бабушку, свою маму. Входил на веранду, большой и шумный и всегда, с самого порога, начинал одаривать подарками домочадцев. Если кому-нибудь покупок не хватало, он снимал с себя часы или доставал из кармана авторучку, защитные очки и отдавал их, не желая никого обидеть. Когда он оставался у нас ночевать мы, дети, с нетерпением ждали наступления ночи и пораньше укладывались в постель, чтобы слушать его нескончаемую сказку, где герой его рассказов «Ивасик» совершал необыкновенные подвиги во имя справедливости и добра на Земле. В этих сказках жила душа Семёна Руфетовича чуткая и ранимая, она сама создала нашего любимого героя «Ивасика» и мы старались в жизни походить на него, его сказочно смелые и всегда достойные поступки по отношению к злодеям и невинным их жертвам. Мы очень любили нашего дядю Семёна, для нас он был образцом мужества человека, потерявшего руку в боях за Отечество, но не сломленного этим, а продолжавшего неколебимо верить в торжество Господней любви к людям. В своих бесконечных сказках, поступками своего героя «Ивасика», он объяснял нам своё отношение к жизни, в которой, как он справедливо считал, нет места злу и насилию.

Была у него одна слабость. На фронте он научился курить табак, что было несовместимо с укладом жизни староверов. И когда, покурив папиросу за домом, и зажевав листьями запах, он входил в дом, его встречал огорчённый возглас бабушки: «Сёма, ты опять накурился». Он оправдывался, дескать, разговаривал с мужиками на улице, те курили, вот оттуда и запах табака и это была его самая страшная в жизни ложь. Его постигла нелепая смерть. В городе Алма-Ате, на улице Пастера, торопясь утром на службу, он запнулся о рельсы трамвайной линии и попал под проходящий вагон. Отсутствие правой руки не дало ему возможности быстро подняться и избежать наезда. Он рано ушёл из жизни, оставив жену и двоих дочерей.

Вениамин Руфетович женился и тоже поселился в Алма-Ате. Увлекался радиотехникой, собирал приёмники, магнитофоны, был склонен к познанию точных наук. Харитина Епоксимовна трудно пережила смерть сына Семёна, долго болела, но выздоровела, благодаря своей неугасимой вере в Бога. Иначе, как можно объяснить, что после двух, перенесённых ею тяжёлых инсультов, она прожила ещё долгое время, радуя окружающих своим светлым разумом и бесконечностью памяти прошлого. К ней приезжало, приходило много людей из своих староверов, да и таких, которых она называла мирскими, спрашивали её советов, делились переживаниями, Многие оставались жить у нас в доме неделями и даже месяцами и никто из домочадцев не противился этому. Слово бабушки было в нашей семье неоспоримым законом. Она держалась очень строгой веры, исполняла все обряды, постилась и молилась. Умела врачевать, заговаривала боль, лечила женские болезни. К ней приходило за помощью очень много людей и никому она не отказывала. Денег за лечение никогда не брала. Говорила так: «Денег не надо, а вот, что от души подаришь, то не грех принять». Своей старостью она никому не доставляла беспокойства, обладала прекрасной памятью, помнила многое из своей жизни, все имена и фамилии односельчан из своей, всегда милой её душе, деревни Белая. Молилась за всех. Никогда не повышала голоса. Когда видела, что кто-то неправ, говорила: «Бог с тобой, это нечистый тебя самущает».

Запомнились мне, тогда ещё ученику старшего класса средней школы, одни её слова, навсегда возмутившие моё сознание советского пионера. Увидав портрет Ленина в книге, которую я читал, она высказалась совершенно противоположно всей бытующей литературно-поэтической идеологии того времени:

— Поди, о врагах народа пишут? Все мы здесь, сынок, в нашей стране, враги одного народа, засевшего в кремле после революции, обездолившего и ограбившего Христолюбивый наш народ. Засела там безбожная мерзость, шайка разбойников, которые гонят и убивают вопиющих против лжи, а вот этот ихний главарь, — и указала на портрет Ильича.

Откуда она могла знать про то, о чём с трудом узнают люди только сейчас. Видно, прозрение разуму свято верующего человека посылается Господним провидением. Именно после её поразительных слов в образе вождя мирового пролетариата, мне перестал видеться милый дедушка, с лучиками добрых морщинок вокруг глаз. Теперь мне самому хотелось искать подтверждение этим её словам, и они находились в редких книгах и в высказываниях смелых людей того времени.

Умерла она тихо пятого июля 1977 года, не дожив трёх месяцев до своего столетия. Какую надо было иметь веру, чтобы, выйдя из ада, не озлобиться, а продолжать творить добро и жить, благодаря Бога за дарованную жизнь. Как вернуть это постоянство веры и доброты в жизнь наших детей?

Моя мама, Евдокия Георгиевна, до самой пенсии трудилась провизором в аптеке №1, что и сейчас находится на Талгарском городском рынке. Всегда стремилась помочь больному человеку с лекарствами, ходила к заболевшим соседям, делала уколы и другие процедуры, не отказывала страждущим в помощи. Вышла на пенсию, занималась домашними делами, нянчила внуков. Много времени посвящала служению Господу. Только в позднее время её жизни я узнал, что её отец был настоятелем храма, в селе под Самарой, репрессирован и выслан вместе с семьёй в Осакаровский р-он Карагандинской области, село Батпак, где и проживал до самой смерти, с запретом на религиозную деятельность. В конце своей жизни мама долго болела прогрессивной формой сердечной аритмии. Видимо сказалось постоянная боязнь за своих детей, ведь она тоже была из семьи ссыльных, но никогда никому об этом не говорила, как никогда не рассказывал об этом мой отец. Так и хранили они свою тайну, боясь навредить своим детям. Мама всегда переживала за нас, даже тогда, когда все мы стали взрослыми и жили самостоятельно. Она умерла от инфаркта в1989 году, в возрасте 69 лет.

В подмосковном городке Гагарино живёт Вениамин Руфетович Зайцев с женой. У них трое взрослых сыновей, внуки. Надежда Епифановна Ковалёва, дочь старшей сестры Марфы Руфетовны, живёт в Алма-Ате. У неё двое сыновей.

Пётр Руфетович, до своей смерти 25 декабря 2000 года, проживал на старом месте, в городе Талгаре, в том же построенном им доме. Двое его детей проживают в Москве, оставшиеся в Талгаре. У него шестеро внуков и столько же правнуков. Он прожил 82 года своей жизни.

О такой судьбе моего отца я узнал уже будучи совсем взрослым. Кое-что, из событий прошлого, рассказала мне моя бабушка, многое поведал он сам, но когда уже окончательно уверился, что это не может повредить моей жизни. С сожалением думаю об этом потому, что людей, могущих осознать трагедию этой жизни, остаётся совсем немного, как мало остаётся и памяти о них.