В сорок втором году не щадя себя они дрались за каждую пядь родной земли, не желая оставлять её врагу, но отходили всё дальше и дальше на восток. Уже дошли почти до Ворошиловграда. Но немцы вдруг повернули на Ростов. А на Ворошиловградском направлении продолжались бои местного значения. Это была позиционная война, когда немцы постреливали, а русские отстреливались, потихоньку сдавая позиции. Так попеременно, но почти непрерывно, и стреляли друг в друга.

Ночной короткий отдых перед завтрашним боем. Обессиленные бойцы бросали попавшиеся под руку ветки на слякотную зябкую мартовскую землю и валились на них, хоть чуточку передохнуть.

– Эх, горюшко-гореваньице, доля-долюшка казачья. Где беда-тревога, туды казаку и дорога, – запричитал Ефим.

– Да уж. Эх, щас бы на моём Воронке да по шляху промчаться, да на выгоне погарцевать, да в луку на травы сочнаи… – размечтался Михаил.

– Щасс! Только воротись, так тебе твоя Клавка и отпустить. Привяжить к своему подолу. Не вырвисся.

– Ты за Клашеньку не боись. Она сама за мною повсюду пойдёть. Куды грива, туды и хвост. Нешто сам не знаишь.

– Знаю то, знаю. Но поистосковалась небось до смерти. Не, не отпустить, – замотал головою Ефим.

– Тьфу, на тебя. Про смерть вспомнил. Не телебень языком попусту…

Так, перебрасываясь шутками-прибаутками, они поднимали дух себе и бойцам.

Ефим вспомнил, как рожала его Дуняша. Он пришёл к брату, чтобы послать ей на помощь золовку. А сам, хотя обычно за словом в карман не лез, никак не мог объяснить, что там дома происходит.

– Пойди, Нюра, Евдокия засобиралась.

– Куда?

– Ну, засобиралась она, понимаишь.

– Не.

– Ну, приспичило ей.

От волнения у него перемешалось всё в голове. На свет Божий просился его первый ребетёнок, а он никак не мог вспомнить слова, которые жинка велела передать: «Что-то хватаить али тянеть»? – он аж вспотел от замешательства.

– Да рожаить она, рожаить. Чего туточки не понятного?

– Во, пустобрёх, так бы сразу и сказал, – махнула на него рукою Анна и поспешила на помощь Дуне. – Как давно это было, как будто в другой жизни. А теперь вот пушечное колесо под головой.

– Недолго пушки грохота-а-али…, – уже засыпая, заурчал Ефим.

Но брат его не поддержал. Он уже забылся коротким тревожным сном. И приснился Михаилу родной курень в балочке на самом берегу Северского Донца. Он из конюшни на своём любимом Воронке скачет прямо в воду. Девчонки увидали отца, бегут следом, пытаются взобраться на лошадь. Он помогает, а они, визжа и смеясь, ныряют с коня прямо в облака, отражённые в воде, и поднимают фонтаны искрящихся серебристых брызг.

А ещё увидел во сне Михаил день, когда они с Клавдией нашли на пороге своего куреня мальчика, что подкинула его бывшая подружка, подкинула ребёнка и никогда больше им не поинтересовалась. Младенец орал и сучил ножками. Клаша молча взяла ребёнка, занесла в дом и растила его как родного, никогда не попрекнув Михаила за «подарочек». Сквозь сон промелькнула мысль – насколько бы легче ей было сейчас с одними девоньками.

И привиделся во сне солдату день, когда его провожали на фронт. У Сельсовета – сельпо. Завёл туда детишек и на последние деньги накупил им гостинцев. Сын – он старший, ему уже 8 лет – попросил конфет. Сладости тогда перепадали детям редко. Ему Михаил набрал конфет – горошка, разноцветного, яркого. А девоньки захотели «настоящих» кукол. Игрушки ведь дома были только самодельные.

– Ну, что же! Настоящих дак настоящих. Играйте на здоровье, родимые, да папаню вспоминайте.

Ребятишки с сияющими от радости мордашками повисли на нём. Ниночка обняла его за шею, прилипла к нему и никак не хотела отпускать. А рядом тихо стояла его Клавдия с уже заметно округлившимся животом, и по щекам её текли и текли слёзы.

Прогремел взрыв. Последняя мысль Михаила, промелькнувшая во сне: «Как там жинка? Кого же-таки родила Клаша?..».

Фашисты открыли стрельбу. Миномёт братьев гремел без умолку. Подбили вражеский дот: «Вот тебе, Фрицяра, мать твою так!».

Новый заряд для нового выстрела. И…

Немецкий снайпер был точен. Его снаряд угодил прямо в миномёт братьев Кабаргиных. Взорвался не только немецкий снаряд, но и свой, тот, что братья только что зарядили. Миномёт разворотило и отбросило назад. Взрывной волной братьев откинуло в разные стороны…

Земляк и однополчанин братьев Кабаргиных Тимофей Шумилин, вернувшийся живым домой с той войны, рассказывал об этом так:

– Жалко, погибли браты. Миномёт их так разворотило! А они были при ём.

А тут, как назло, немец попёр. Надо отступать. Но негоже бросать тела солдат на растерзание зверью и на поругание врагу. Погибших снесли в одну воронку, что осталась опосля взрыва, и закопали.

Михаил и Ефим Кабаргины погибли 15 марта 1942 года при обороне Донбасса. Ефиму Евсенгеевичу не было ещё сорока, а Михаил не дожил и до возраста Христа.

Так и не узнал он, что у него родилась дочь. И с верой в то, что война скоро закончится, и он, Михаил, вернётся домой живым и невредимым, Клавдия нарекла девочку Верой.

Погиб солдат. А его вдова красавица Клавдия одна с четырьмя детьми после тяжёлой работы на колхозной ферме шла в лес, собирала сушняк и, надрываясь, волокла вязанку дров, чтобы истопить печь и согреть, сидящих на ней, голых ребятишек мал-мала меньше. Она тянула ветки и сквозь сжатые зубы плакала, застрявшею в ней костью, песню: «Ах, война, что наделала, подлая…».

«ФИЛЛИПЁНКОВЫ»

Подвиг единосмертия родных людей коснулся не только семьи Кабаргиных? Таких примеров много. Вот ещё один.

В семейном фотоальбоме Полины Петровны Филиппёнковой я наткнулась на интересную фотографию.

На ней – три воина в одинаковых шинелях и ушанках, совершенно одинаковые с лица: у всех маленькие усики, тёмные глаза, одинаковый взгляд – спокойный и мужественный. Это три брата Филиппёнковы – Афанасий, Иван и Пётр из хутора Филиппёнкова. О них и пойдёт рассказ.

Шалили на подворье Ивана Филиппёнкова, что из рода основателя хутора Епифана Филлипонова, четыре мальца, четыре родных брата, похожие друг на друга, как листочки с одного дерева. Они казались близнецами, но были погодками. Все стриженные, озорные и бесстрашные, потому что каждый был уверен – ему на подмогу всегда придут его братьЯ. Все такие широкие и шумливые, как Донец в половодье, на волнах которого беспечно уплывали их детские лета.

Началась война. Младшенький ещё годами не вышел, а три его старших брата в 1941 году вместе ушли воевать, вместе трудно отступали, вместе перешли в наступление. Сколько однополчан похоронили за это жестокое время. А самим – хоть бы что, ни царапины.

Озорство и пренебрежение к смерти пришло по генам от предков-казаков. Почуяв опасность, казак вырастает во весь свой могучий рост. А ещё живы были и потому, что вместе, что всегда поддерживали и защищали друг друга, помогали при необходимости. Пётр был фельдшером. А Иван и Афанасий пехотинцами. Теперь они все вместе шли на Запад, упорно выбивая врага из каждого села, каждого дома. Настроение было заводное. Ещё бы! Они гнали зверя в его логово. Дон и дом позади, уже освобождены.

– Слава Богу! Пусть знает ворог, как казаку Дон дорог, – начал Пётр во время короткого затишья.

– Да какой ты казак? Бесконный – не казак. Доброго коня бы сейчас, да шашечку вострую, да в чисто полюшко. Вот тогда бы мы потягались силою с немчурой. А на что нам енти пушки-погрямушки. Казак без коня, что солдат без ружжа, – разбурчался Иван.

– Вот погодь братка. Вярнёмся до дому, да на коней, да в степушку родную – размечтался Афанасий.

– Да нешто кто против? Эх, кони-кони, кони-ветры. Вытянутся струной, ажно подрагивають от напряжения. Притулишься покрепче к гриве. А они летять, лбами воздух рассякають, ажно свистить в ушах. Любо-то как! – Хорошо, братка, про коней сказал, точно песню сыграл. Но казак – он везде казак, он не токма с конём управляицца, он усё могёть, он и швец, и жнец, и на дуде игрец, и в хоре певец, и в бою молодец,– подхватил эстафету брата Иван.

– А ты сам себе не хвали, пущай командир похвалить, – не сдавался Афанасий.

– Жди, можа дождёшься. Сам себе не похвалишь, нихто не похвалить.

И такие перебранки-прибаутки были промеж братьями постоянно. А сколько присказок знали! Ещё бы, ведь росли вчетвером, каждый по одной услышит, а потом друг у дружки переймут, всё и учетверяется. Мастера были братья Филлипёнковы шутки шутить да бойцов веселить.

– Вы чего расшумелись, развеселились, казачьё? – Это командир голос подаёт.

– Хто не боитца, тот и весялица.

– А хто хнычеть, в того и пуля тычеть.

– Лучче б жинка кулаками потыкала, чем пуля.

– Не, лучче умереть в поле, чем в бабьем подоле.

– А послухайте, братцы, историю расскажу,– перебил разгомонившихся братьев Афанасий,– как наш земляк спасся в бабьем подоле.

– Та сбрешешь же, и не дорого возьмёшь.

– Истинный Бог – правда. Слухайте сюды. Когда немчура заняла Дон, согнали усех пленных и под конвоем погнали по шляху через город Шахты. Бабы стояли прямо у дороги, искали родичей, али знакомцев. У одной казачки, што стояла прямо сбок дороги, была длинная да такая широченная юбка. Так вот её то и приметил из далёка мужичонка, а когда поравнялся, нырнул под ейную юбку. Колонна с пленными пошла дальше и, как поють в песне, «отряд не заметил потери бойца». А баба привяла яво к сябе домой, отмыла, переодела, накормила, а ночью он пешки дошёл до дому, ажно за Каменск, у хутор Красный.

– Ну, врёть, как водой брядёть.

– Ври, та не завирайся, назад оглядайся.

– Любочко, братка, не долго думал, да хорошо соврал.

– Э, не, чем меньше врётся, тем спокойней живётся. – Так, перебивая друг друга, острили бойцы.

– Да правда же, гутарю вам. Мене жинка отписала. Это Митька Елисеев. Он маленькай, щупленькай, шусрай.

Ну а если братья запевали, тут всякий заслушивался. Пели три брата на три голоса. И всё больше – весёлые казачьи песни, для настроения.

– У голуба, у голуба золотая голова, – начинал один.

– У голубки, у голубки позолоченная, – подхватывал второй. А потом как грянут все вместе:

– У кого из вас жана молодым-молода?

– У Иванушки жана молодым-молода. – Имя всякий раз пели другое, того из бойцов, кто загрустил, впал в уныние.

– Ты, товарищ, ты товарищ, хороша твоя жана,

Кабы ента да жана при моём дворе жила.

Я бы йиё, я бы йиё на колясочке возил,

А зимою, а зимою на расписанных санях,

А вясною в каюке, в каюке да по ряке…

Кто-то из бойцов начинал подпевать, слова-то немудреные, фразы повтряющиеся, другие приплясывать. Молодые же все! Лихая могучая песня мужских голосов неслась над обожженной степью, покрытой шрамами воронок, которые не затянутся на ней и за сто лет. Ну, как тут немецкому фрицу не забояться русского ивана и конкретно – Ивана Филиппёнкова! Пляшут бойцы, балагурят. А на следующем привале, глядишь, а кого-то из плясунов уже и нет. И уже никогда не попляшет больше…

Но нельзя поддаваться унынию. И вновь казачьи шутки да песни бурунян, завиваются. Не зря придумал народ, что «на Дону казаку и камешек подпевает». Так со страданиями, потерями и песнями шли потомки Епифана Филиппонова на Запад.

Теперь они освобождали Украину. Впереди Харьков. Фашисты закрепились в селе Красная Поляна. Санслужба располагалась в овраге. Перед началом боя Пётр рядом со своими братьями начал окапываться, закоченевшими руками рыл он окоп в снегу. Командир пытался отправить его в балку:

– Ты чего здесь? Иди вниз, к своим.

– Та не, я туточки. А вдруг, моим братам подмога срочно запонадобица, а я буду далёко.

Но не только в этом бою Пётр был рядом с братьями. Он постоянно вместе с ними ввязывался в бой, а как только слышались крики о помощи, он принимался за своё основное дело – спасать раненых фронтовых товарищей. Женщинам-сестричкам трудно носить раненых бойцов на себе и страшно находиться на передней линии фронта. Эту работу и выполнял Пётр.

Окапываясь, братья ещё шутили, мол, слава Богу, одолели путь от Харькова (так назывался хуторок, что по соседству с их хутором) до Харькова.

Завязался бой. Сквозь непрерывный вой и грохот услышал Пётр родной голос Афанасия:

– Петькя, сюды. Ванятку подранили.

Прибежал Пётр, склонился над братом, чтобы оказать первую помощь:

– Потерпи, потерпи, братка. Щас перевяжу, и пойдём с тобою в ярочек, в санчасть.

Но ухнул новый взрыв. Дрогнула и покачнулась земля. От поднятой взрывом земли почернело небо. Взрывная волна откинула Петра назад. Так Иван и Пётр Филиппёнковы погибли вместе в один день и час под Харьковом в селе Красная Поляна, на глазах у третьего брата Афанасия. На всю жизнь в памяти Афанасия отпечаталась эта страшная своей безысходностью картина: два его брата лежат в заснежено-бурой от взрывов и крови степи ногами вместе, а головами врозь – один на восток, откуда с трудными боями шли, а второй на запад, куда они так упорно и яростно пробивались, теряя друзей и собственные жизни. Но на фотографии они навек неразлучны: три воина, три родных брата. Кажется, что эти стихи о них:

Привет донцам! Увековечен
Ваш сильный доблестный народ,
И знает мир, как вами встречен
Войны Отечественной год…
Вперёд, донцы! Да разовьются
Родные ваши знамена,
И с честью ваши имена
Из рода в роды пронесутся!
…Войны испытанные дети,
Русь помнит ваши имена!
Недаром славою столетий
Покрыты Дона знамена;
Вы вашей кровью вписали
Любовь к Руси в её скрижали.

Но стихотворение «Донцам» написано Иваном Никитиным давным-давно в середине XIX века совершенно о другой войне. Из поколения в поколение передаётся на Дону пренебрежение к смерти, необузданное веселье и казачий вольный дух, нетерпящий насилия. Одним словом – казаки! Они всегда такими были, такие есть и такими останутся во веки веков.

Дочь погибшего Петра Филиппёнкова – Полина вышла замуж за Александра Никитовича Ермилова, который живым пришёл с этой страшной войны. А брат его Николай Никитович пал смертью храбрых, как и братья Филлипёнковы, тоже на Украине, в Луганской области.

Только из нескольких небольших хуторов, что высятся на левом берегу Северского Донца на протяжении 30 км от Старой Станицы (Каменской) до Старой Станицы (Гундоровской) 65 воинов-донцов погибли, защищая Украину от коричневой нечисти.

Но теперь по воле новых политиков там их называют москалями и оккупантами, а героями тех, кто их же убивал. Вот такая она – новейшая история. Не прошло и семидесяти лет, как она всё перевернула с ног на голову.

«ТРИ ДНЯ ВОЙНЫ БЕЗ ЕРМИЛОВА»

По шляху неслась гнедая взмыленная лошадь. У каждого подворья чёрный вестовой выкрикивал: «Война, война». Это известие было настолько неожиданным, что не все сразу поверили. Потом кто-то приехал из райцентра и подтвердил тягостную злую весть. На хуторе стало давяще тихо. Казалось, что даже птицы смолкли.

Отец ждал повестку. Он был в недоумении, как же там воюют без него? Он впитал с раннего детства, – «казаку война, – что мать родна», казак рождён, чтобы защищать своё Отечество. «Ну, день, ну два, но не три же, в самом деле», – возмутился он, вскочил на неоседланного коня и, «аллюром, три креста», в райвоенкомат. На четвёртый день его провожали на долгие пять лет.

Кстати, как и положено казаку, комбат, старший лейтенант Андрей Андреевич Ермилов почти всю войну был неразлучен со своим боевым другом – конём Орликом. А когда в одном из последних боёв в Праге Орлика убило немецким снарядом, отец плакал, не стыдясь своих слёз.

После войны журналист, писавший статью об отце, озаглавил её: «Три дня войны без Ермилова». Отец опоздал на войну на три дня. Но и с возвращением домой он тоже не поторопился. Прошёл ещё всю Маньчжурию, тонул в Халхин-Голе, преодолевал хребты Большого Хингана, словом, громил самураев Квантунской армии и возвратился весь в орденах и медалях только в сорок шестом к пятилетней дочери, которая его не знала, да к могиле деда, который его так и не дождался.

Будучи школьницей и слушая рассказы об ужасах начала войны, я думала, что эти первые дни были такими трудными потому, что там ещё не было моего отца.

«8 МАРТА»

То ли смеркалось, то ли в глазах потемнело.

Военный госпиталь под Сталинградом для тяжелораненых, – военные с легкими ранениями оставались в строю. Принесли почту. Получившие весточки, чувствовали себя именинниками. Покрывшись испариной и прерывисто дыша, держал только что полученную фотографию жены молодой старший лейтенант. В ушах всё ещё звучала канонада боя, а перед глазами – такое близкое, такое любимое лицо жены, черты которого он с трудом различал. Позвал санитарку и попросил написать ей. В полутьме на почтовой карточке санитарка химическим карандашом выводила бесхитростные слова: «…В настоящий момент я жив. Скучаю по тебе и детям. Ты уж, пожалуйста, береги их». Ему было трудно говорить. Порой он впадал в беспамятство, но не очень грамотная нянечка старательными каракулями выводила тяжёлые слова и не торопила. Раненый снова открыл глаза, попросил поздравить жену с международным праздником 8 марта. Ему так захотелось увидеть её, увидеть детей, – своих крохотных мальчишек. Ещё раз посмотрел на фотографию, которую не выпускал из рук с момента получения, поднял побелевшие от боли глаза и увидел чистое голубое небо с редкими мягкими, словно неокровавленая вата, кучевыми облаками. И не было уже над ним ни потолка, ни крыши, не было промозгшего сумеречного вечера, походившего на ночь. Взгляд его скользил с облачка на облачко к востоку в сторону маленького сибирского городка, где была ещё лютая зима, и где жили близкие ему люди, – его семья. Стало тихо-тихо, наконец-то смолк гул канонады. И вслед за взглядом легко и радостно полетела к ним его, освободившаяся от тела, душа.

Вместе с почтовой карточкой отправилась за Урал и свинцово-тяжёлая записка санитарки: «8 марта 1943 года в 7 часов вечера с вашей фотокарточкой в руках умер ваш муж. Он вёл себя мужественно и умер мгновенно. Высылаю вам, бывшие при нём, 600 рублей. Мужайтесь. Я знаю, как тяжела утрата любимого человека,– я потеряла мужа в финскую. Берегите мальчиков»…

Так мой муж, которому ещё не было двух лет, потерял своего отца, не ставшего мне свёкром. Он ушёл, оставив двух мальчиков, мир на земле и вечную о себе память. Да ещё открытку – поздравление с 8 марта 1943 года.

Прошли десятилетия. Безбрежная, до краёв заполненная солнцем, донецкая степь, что надолго стала прибежищем и домом для сибирского паренька, так рано потерявшего отца, каждую вёсну много десятилетий кряду поминает старшего лейтенанта, смертельно раненного в Сталинграде, Дерновича Максима Николаевича.

Для моей семьи 8 марта не только Международный женский день, но и День его светлой Памяти.

«ТРОИЦА»

У неё были чуть с рыжинкой светлые волосы, светло-карие, опушенные длинными ресницами глаза. Когда она улыбалась, а улыбалась она почти всегда, глаза вспыхивали, словно два солнца. Казалось, что они, её глаза освещают его сразу со всех сторон, что при ней от него даже тени нет. Он весь растворялся в них.

Чтобы обратить на себя её внимание, он чего только не делал: дерзко и бессмысленно прыгал с обрывов, воровал без нужды по мелочам, залазил на верхушки самых высоких деревьев – только бы удивить её. Но для неё он был просто друг.

И ещё у неё была подруга. Он нравился подруге. Но, понимая, что у неё нет никаких шансов, подруга выбросила «эти глупости» из головы и позабыла о них. Поэтому это не был банальный любовный треугольник. Все трое когда-то вместе учились в школе, вместе гоняли голубей, запускали воздушных змеев, лазили по чужим садам частных домов в поисках приключений, «зайцами» катались на трамваях. Они немного хулиганили, но не со зла, а от беспечного озорства. Вместе им было легко и беззаботно. Старухи на лавочке у подъезда добродушно бурчали: «Ну, троица неразлучная».

Подруга мечтала быть врачом и посвятить себя детям, чтобы два слова – «больные» и «дети» – никогда не стояли рядом. Пока же она работала участковой медсестрой в детской поликлинике и за сутки на ноги наматывала десятки километров, бегая из квартиры в квартиру безлифтовых многоэтажек, где были малые дети, и где нужна была её помощь.

А он хотел стать лётчиком, учился в лётном училище, всё свободное время с удовольствием отдавал спорту и мог о самолётах говорить бесконечно.

Она же с детства любила возиться с маленькими детьми, и теперь с удовольствием занималась в пединституте.

Но когда они собирались вместе, то забывали обо всём: о детях, их болезнях, о самолётах и тренировках. О чём они говорили, невозможно было вспомнить – обо всём и ни о чём.

И в этот тёплый летний день они бродили по городу и взахлёб, перебивая друг друга, рассказывали всякие невероятные и смешные истории. Увидели толпу людей, подошли. Огромный репродуктор металлическим голосом Левитана что-то говорил и говорил. Но в её голове застряло только одно слово: «Война». Её друзья оба были военнообязанными. Она похолодела от страха. За них.

– Так, я пошла, – и подруга, не улыбнувшись, ушла деловито и спокойно, ушла первой, давая им возможность проститься. Он мягко улыбнулся, но не обнял, подумав: «Не надо. Вдруг, погибну, ей будет труднее забыть», – и медленно пошёл, потом обернулся, взмахнул рукой и зашагал быстро и уверенно. Навсегда.

Больше она никогда их не видела. Она осталась жить и взяла на себя тяжесть их возможных проблем, надежд: заботу об их родителях – бегала к ним, проведывала, лечила – хлопотала. Работала за троих – она должна была обустроить землю, за которую они положили головы. А ещё она родила троих детей и назвала их именами своих друзей и своим именем. По их старому двору носилась новая неразлучная троица: мальчик и две девочки – Сашка, Дашка и Наташка. А старухи, как и когда-то, сидели у подъезда и добродушно бурчали: «Ну, троица неразлучная».

И почти каждую ночь она уносилась во сне в те годы, где они были вместе, где они были втроём, и где у неё были друг и подруга.

«ПУСТЬ СЧАСТЛИВЫМ БУДЕТ»

С удовольствием слушаю не только рассказы своих земляков, легенды родного края, но и люблю рассматривать старинные фотографии, потому что они – документы времени. Глядя на фото, пытаюсь возродить к жизни события давно минувших дней.

На фотографии начала XX века большая казачья семья: в центре Никита Акимович Ермилов, сзади его жена – Евдокия Петровна. Здесь же его родной брат Максим с женой Екатериной Алексеевной и их родная сестра Прасковья Акимовна с мужем Василием. Их дочь – Антонина на руках у бабушки Прасковьи Анисимовны, вокруг которой и собрались родные и приёмные дети, невестки.

Каждая жёна своему мужу положила руку на плечо, словно говорит – «мой». На фото поражает всё: до блеска начищенные казачьи сапоги, модные френчи на мужчинах, белые блузы на женщинах. Спокойные открытые лица, отсутствие украшений и в то же время – туфельки на каблучках. Чувствуется уважение к старшим и мужчинам – воинам, защитникам. А интерьер фотосалона! И это не горожане. Это – казаки маленького, не отмеченного ни на одной карте даже маленькой точечкой, хуторка Харьков, заброшенного в просторной донецкой степи.

Лично – я знала только Никиту Акимовича и Евдокию Петровну Ермиловых. О них и хочется рассказать.

У Анисима Ермилова – урождённого жителя хутора Харьков было двое детей Прасковья да Осип. Выросла Прасковья и вышла замуж за местного парня Акима Гончарова, который рано погиб в одном из многочисленных казачьих военных походов, осиротив двух сыновей Максима, Никиту и дочь по имени, как и мать, Прасковью.

Казаки – военное сословие. Они с рождения воспитывались так, чтобы защищать своё Отечество и не бояться за него отдавать жизни. Ведь казакам до конца семнадцатого века даже сельским трудом запрещалось заниматься, чтобы они не отвлекались от военного дела. Например, в войсковой грамоте от 9 марта 1690 года сказано, что «если кто станет пахать землю и сеять хлеб, того бить до смерти». Они и жили в казачьих военных городках. И только в начале восемнадцатого века, пожелавшие основать и заселить хутора, казаки, получив разрешение, хлынули на свободные земли, и на просторах донецкой степи животворным ключом забила жизнь, заколосились золотистые нивы тугими колосьями зерна.

Оставшись одна с тремя детьми, Прасковья пошла замуж во второй раз в соседний хутор Краснов за вдовца, у которого после смерти жены осталось 8 детей. Вряд ли на это решился бы мужчина, но ей уж больно было жаль его деток, где почти все девочки. Теперь в их семье было 11 детей, а их – ох, как нелегко содержать. Было голодно.

В Харькове остался брат Прасковьи – Осип Анисимович с женой Агриппиной Григорьевной. Жили они дружно, были работящими, и поэтому хозяйство их было крепким. Одна беда – бездетны, что огорчало и делало их жизнь бесцельной, и поэтому – безрадостной. Часто они брали к себе погостить младшенького из родных сыновей Прасковьи – Никитку. Привыкли к нему Осип и Груша. И попросил Осип сестру отдать им Никиту на воспитание. После мучительных раздумий мать решила – «пусть хоть младшенький в достатке поживёт, вдосталь поест, пусть, хоть он счастливым будет». Да и не чужому же человеку отдавала – родному дядьке. Получив согласие сестры, Осип усыновил Никиту, дал ему свою фамилию – Ермилов, но, чтобы не предать память погибшего родного отца Никиты, отчество оставил его – Акимович, что в будущем Никите очень помогло.

Рос Никита, как и большинство казачьих детей, в атмосфере доброты и ласки. Но в отличие от многих – он не знал, что такое голод. Но родительская любовь вовсе не означала потакания и изнеженности. Сердечные отношения не противоречили требовательности и строгости. Поэтому вырос Никита мастеровым и работящим, как и его приёмные родители. Всему необходимому Осип научил приёмного сына. А главное – труд и землю свою любить. Когда Никита скучал, бывал и у мамы Прасковьи Анисимовны, общался со своими братьями и сёстрами, родными и сводными.

В 1922 году приметил Никита девушку-сиротку Дуняшу из соседнего хутора Дериглазов, да и женился на ней. Друг за другом родились у них два сына – Николай и Александр. Казалось, что ещё надо для счастья?

Но тёмной тенью ложились на хутора страшные тридцатые годы. Пришла беда и в дом Осипа Анисимовича. Попал казак под раскулачивание за то, что имел большое хозяйство, за то, что не хотел своих ухоженных коровок, бычков да лошадей на общий скотный двор отдавать под присмотр нерадивых хозяев, которые свою живность не развели, своей ума да ладу не дали. А раз нет ничего своего, то нечего терять, можно и в общую артель пойти, чтобы коллективно хозяйствовать. Ну, не поверил Осип, что колхозники вовремя покормят его лошадок, хорошо выдоят и не испортят его коров. Уговаривала его Груня:

– Осип, ну не упрямься, плетью обуха не перешибёшь. Да и не надо будить лихо, пока оно тихо.

– От лиха не спрячешься, Грушенька. От чёрта крестом, от свиньи пестом, а от лихих людей ничем не оборонишься.

Зима в том трагическом году была на редкость лютой и неспокойной. Ветер, поднимая снежную пыль, выл, как по покойнику. Уже и деревянные сани подогнали, чтобы отправить всю семью Осипа Акимовича на Урал. Но тут Осип взбунтовался:

– А Никитка причём тут? Моё хозяйство – мене и ответ держать.

– Как – причём? Сын ведь.

– Да какой он мене сын? Я – Осип. А как яво по-батюшки? То-то и оно, Акимович он.

– Так Ермилов же.

– Да, сын сястры. Она тожить, как я, Ярмилова. Поентому и он Ярмилов. И вообче – они с жаною у нас квартирують.

– Так пусть из дому съезжают, раз квартируют.

– А они и не в курене вовсе, они в хижке живуть. –

Пытался Осип Анисимович и Грушу защитить, доказать, что она уговаривала его в колхоз всё хозяйство отдать, но его больше не стали слушать, и вместе с женой Агриппиной Григорьевной отправили на Урал. Там в вечной мерзлоте и лежат где-то их натруженные косточки.

Всё хозяйство Осипа Анисимовича вместе с куренем, сараями, амбаром забрал колхоз. В хижке зимой жить было невозможно. На то она и летница. Поэтому Никита Акимович с семьёй поселился в доме соседей, которые сбежали от коллективизации в шахтёрский посёлок Изварино. Но дом так промёрз, что нагреть его было невозможно.

Никита и Дуня пошли работать в колхоз. Были они работящими да умелыми. Не любили бездельничать. Вскоре это заметили и назначили Никиту бригадиром полеводческой бригады. Однажды ознакомиться с работой бригады приехал проверяющий из района. Ему надо было где-то переночевать, и Никите ничего не оставалось, как пригласить его к себе на ночлег. Когда тот увидел, как по промёрзшим и оттаивающим изнутри стенам течёт сажа, сам обратился в сельсовет, чтобы помочь семье Никиты Акимовича с жильём. Никите. Как раз в это время сельский Совет выставил дом Осипа Анисимовича на продажу. А курень был знатный: на высоком фундаменте, с высоким крыльцом. Много света, далеко видно. На него было много охочих. Но уполномоченный из района потребовал, чтобы дом продали Никите Акимовичу. Оценили дом в 500 рублей, что по сегодняшним ценам примерно пол миллиона. Таких денег у Никиты, естественно, не было, и он поехал по родне. Благо – много братьев да сестёр у него и его жены – родных, двоюродных, сводных. Никто не отказал: кто дал десятку, кто полсотни, кто сколько смог.

Собрал Никита деньги, выкупил дом. Ближе к весне и перешли в него. Пусть с промёрзшими стенами, полуразрушенный, но всё же свой. Выбитые окна завесили одеялами и, с горем пополам, дожили до весны. Этой же весною Дуняша посадила перед крыльцом яблоньку антоновку в память о дядьке Антоне, что стал ей отцом после гибели бати и выдал её замуж за такого хорошего человека. За лето солнышко сделало своё дело: согрело дом, высушило. Отремонтировали Никита с Евдокией дом. В этом доме родили они ещё и донечку Анну.

Потихоньку жизнь налаживалась: солнце светило, земля рожала, детки росли. А что ещё крестьянину надо? Родная сестра Никиты Паша, она самая старшая из детей Прасковьи Анисимовны, вышла замуж и с мужем Василием уехала на Донбасс счастья искать, где и погиб он при взрыве газа-метана в шахте. И осталась она одна. Так и умерла в одиночестве.

Старший брат Максим женился на городской и уехал в город Каменск. Трудился на стройке. Работал много и тяжело. Жена его была партийной и настояла, чтобы Максим тоже вступил в ряды ВКПб. Вскоре после этого он получил должность прораба. Да так и жил: днём строил дома, а вечером жена устраивала громкие читки. А он всё отнекивался, говоря, что и так всё знает. За изучением истории партии они и детками не успели обзавестись. И только Никита остался в своём хуторе. Звали к себе сестра и брат, «чего, мол, ты в своей глухомани застрял?» На приглашения отвечал коротко:

– Не, никуда не поеду. Где родился, там и сгодился.

Он знал, что в хуторе и голодные годы легче пережить. Ведь каждый корешок, каждую травинку знал, как свои пять пальцев, какую можно съесть, какой полечиться. Так и жил Никита. И жизнь его была простой и ясной, потому что сам он был человек светлый, и жена ему досталась такая же. А детям при таких родителях, какими же быть?

Сидя под цветущей яблоней, Никита Акимович вспоминал маманю, которая так хотела, чтобы хоть он пожил в достатке, да счастливым был.

– А что? Я и есть самый счастливый: ребята вон, как уверенно ходять, трактор уже освоили, Анютка скачеть по двору, Дуняша хлопочеть у печи, всех накормить получче старается. Слава Богу, есть чем накормить. Сады вон как рясно цвятуть – белыми копёшками по всей округе. Озимка мощная, не подмёрзла. Хорошо-то как! Будто ангел светлым крылом по душе провёл. Спи спокойно, маманя, я, слава Богу, знаю, какое оно счастье с лица.

Но чёрный туман внезапно накрыл уже окрепшую яблоньку и всё вокруг неё.

На родные земли свалилась новая беда. Началась Великая Отечественная война. Она стремительно двигалась на восток.

Жена Максима Акимовича Екатерина эвакуировалась на восток. Знала, что её, ярую коммунистку, фашисты не пощадят. А Максим всё раздумывал, куда ему податься? – Ну, какой он коммунист? Просто, под давлением жены к партии прибился. И что ему защищать? Свою землю? Так земли у него нет. Уехав в город, он подсознательно потерял связь с нею, с землёй. Защищать этот строй? А что он ему дал, кроме голодного детства и юности, да каторжной работы на стройке? Строить он научился. А эта профессия нужна будет при любой власти. Куда бежать? Что искать? Идти под пули? Зачем? Или убивать? Господь велел – «не убий» – так маманя нередко говорила, вероятно, из опасения, чтобы они с голодухи грабежом не занялись.

Война приближалась так быстро, что Максим не успел принять никакого решения, да так и остался в городе, занятом фашистами. А когда немцы отступили на запад, он понял, что ничего хорошего ему здесь не светит, что его нежелание воевать будет расценено как дезертирство и предательство, да и ушёл с немцами. Позже приходило от него одно письмо, из Польши. В баре там прислуживал. Его приглашали погостить в родном хуторе, но он не приехал. Может, побоялся. И на письмо не ответил. Как сложилась его судьба?

А Никита в первые же дни войны ушёл на фронт защищать свою семью, свой хутор, землю свою. Два года лейтенант Ермилов Никита Акимович выполнял долг – защищал своё Отечество. И отступал со всеми вместе, и наступал. А в 1943 году вблизи города Харькова был серьёзно ранен. Ему в полевом госпитале сделали операцию и списали инвалида войны.

С самого начала войны воевал и его старший сын. Николай Никитович Ермилов геройски погиб при наступлении 5 апреля 1943 года тоже на Украине, в селе Ушаковка Ворошиловградской области.

Второй сын – Александр к началу войны был ещё молод. Но повоевать успел и он, и даже до Берлина дойти. Уже искал, чем бы на Рейхстаге расписаться. Но не удалось. Помешал фашистский снаряд. Неделю пролежал Александр без сознания. На самолёте командующего фронтом его отправили в польский госпиталь. Потом в Харьков. Месяцы по госпиталям, несколько операций на лёгких, удаление рёбер. Списали, вручили сухой паёк – 3 ржавых селёдки да буханку чёрного хлеба – и отправили домой. Вернулся инвалидом войны, но, слава Богу, живым.

Приехал на поезде в Каменск, а до хутора ещё добрый десяток километров. Пошёл пешком. Сил нет. Присел передохнуть на копёшку соломы. Утренняя заря уже позолотила поле. Солнце, поднимаясь над окоёмом, уже показало свой светлый лик. А вместе с ним солнечным лучиком появилась на дороге Полинка, девушка из соседнего хутора Бородинов, на работу в Каменск бежала. Молоденькая, красивая. Она – первая, кого увидел Александр на родной земле после адской бойни, которую называют войной. Они знали друг друга. Но раньше она была девчонкой. А теперь такая красивая, такая статная. Подумал: «Даже ради одной этой встречи стоило выжить». Полина тоже признала его: «Саня, ты? Вернулся? Господи, какое счастье!» Полинка радовалась бурно, искренне. На лице её вспыхивали и искрились бирюзовые лучики. Александр тогда не знал, что так его земляки радуются возвращению живым каждого солдата, и подумал, что Полюшка радуется именно его возвращению.

Вернулся солдат домой 20 июля, а 21-го ему, инвалиду Великой Отечественной войны, исполнилось 19 лет. Шумно гуляли его 19-летие. Счастье-то какое, живым вернулся! Но долго ещё восстанавливался он после ранения.

Раскидистая яблоня-антоновка укрывала летом от палящего солнца. Под нею стояла железная кровать. Раз в неделю приезжала в их дом медсестра, привозила лекарства. И сидели на этой кровати отец с сыном, два инвалида войны, да ещё двоюродный брат Александра, подросток, тоже Саша и тоже инвалид. Учился в городе в ФЗУ, а чтобы быстрее до дому добираться и не так далеко ходить пешком, подъезжал поближе к хутору на поезде. Однажды, как и всегда, спрыгнул с поезда на ходу, но угодил ногой под колёса. И вот сидят они, три инвалида, а женщины вокруг них хлопочут: и медсестра, и Евдокия Петровна, и Варвара Петровна – мать Сани младшего, родная сестра Евдокии. Когда-никогда и Полинка прибежит. Медсестра делает им перевязки, а они бурчат:

– Сидим кочанами капустными, бинтами обмотанные, – это Санёк младший голосок подаёт.

– Да, калеки они и есть калеки. Недвижимые, как пни замшелые, – бурунит Никита Акимович, в сердцах затягиваясь, выращенным в собственном дворе, табачком.

– Калеки – не калеки, а погляньте, как жинки вокруг стрекочуть. Видать, мы калеки не на то место, что им надобно, – это уже Саня старший хохмит. Все хохочут, придерживая раненные места, что при смехе отзываются болью.

– Ну, балабоны неугомонные.

– Хватить, угомонитеся. Болить же, – пытаются урезонить их женщины.

Но не тут-то было. Смеются те, радуются жизни. А как же иначе? Мясорубка войны прокрутила их своим винтом и выбросила, слегка задев ножами. Радуются они за себя, за погибшего сына и брата Николая, за всех тех, кто навеки остался на этой болезненной, как незаживающая рана, войне.

Женщины выхаживали мужчин, как малых детей. Столько мазей да настоек делали для них! На всю жизнь запомнился Александру Никитовичу один состав: в сыворотку клали свежее куриное яйцо. Когда яичная скорлупа растворялась, остатки яйца тихонько убирали, а сывороткой, насыщенной кальцием, их поили. И подняли-таки всех. Ведь продукты были свежие, со своего подворья: и маслице, и мёд, и яйца – а женщины – добрые и любящие.

Вскоре Александр женился и привёл в дом Полину Петровну Филиппёнкову, ту самую девушку, которую первой встретил на родной мирной земле. И родились у них, как и у его родителей, два сыночка Александр и Владимир да куколка-дочка Валентина.

И все они любили своего деда Никиту. Ещё бы не любить. Ведь у дедули после войны началась вообще «сладкая жизнь». Будучи инвалидом войны, он не смог работать в полеводческой бригаде, но оставаться без работы ему было невмоготу. Ну, не умел он сидеть без дела, и всё тут. И пошёл Никита Акимович работать на колхозную пасеку, да там и проработал до конца жизни своей.

Когда-то в самом начале прошлого века Прасковья Анисимовна отдала своего младшенького, на воспитание брату в надежде, что хоть он, Никитка, счастливым будет. А ведь так оно и случилось. Никита Акимович прожил нелёгкую, но честную и счастливую жизнь. Для казака всегда считалась достойной смерть на поле брани или в кругу семьи. Поле брани пощадило Никиту Акимовича. Но ушёл он достойно, потому что жил достойно, потому что не делал зла и не был одиноким. Он умер в своём доме в окружении близких и любящих его людей – жены, сына, дочери, внуков. Ненамного пережила мужа и Евдокия Петровна. Но род их, Слава Богу, продолжается, растут правнуки. Да и фамилию их есть кому потомкам передать. Один из правнуков Александр Владимирович Ермилов уже и в армии отслужил, и образование получил. О сыне подумывает. Может Никиткой назовёт? Пусть и он, будущий Никита счастливым будет.

А почему я так подробно об этом знаю? – Потому что Евдокия и Варвара родные сёстры моей бабушки Аксиньи Петровны, а, следовательно, родные тётки моего отца. Александр Никитович мой дядя. Но он, инвалид Великой Отечественной войны всегда так моложаво выглядел, что язык не поворачивался назвать его дядей. Казак – он и есть казак.

А вообще, все Еръмиловы под стать своей фамилии: твёрдые (Ер – твёрдый знак) и милые. .

«ESSEN»

З.Ф. Мирошниченко посвящается.

Небольшой уютный дом утопал в цветах и зелени. У дома на добротной скамье сидела седая, далеко не молодая женщина в белом длинном платье и фате с восковым венцом на голове. У скамьи разлопушился куст лилий. Узкие длинные листья у верхушек заломились книзу.

– Может, воды не хватает, жарко, надо заливать лучше, пески воду пьют, как бешеные, подумала вслух женщина, усаживаясь удобнее. Руки её тяжело лежали на коленях, плечи опустились, а на лице блуждала неясная застенчивая улыбка.

– Вот и отпраздновали мы с Петей бриллиантовую свадьбу. 60 лет вместе проскочили как год, хотя не, как пятилетка, в постоянной работе и заботах. Кто бы мог подумать, что доживём до этого дня? А вот доскрипели. Да и помирать не хочется, правнуков бы поженить. А как любочко всё было нонче, всех накормили вдосыти, разошлись довольные, – проговаривала она свои мысли и чувства. Счастье просачивалось сквозь глаза и будто расплывалось на её лице.

Хотя до сумерек было ещё далеко, гости заторопились по домам. Всем ведь надо скотину встречать да управлять. У хуторян время на посиделки от обеденной дойки до вечерней. Муж прилёг отдохнуть: намаялся, здоровье уже не то, что раньше. Дети и внуки суетились, убирая столы. А она всё сидела, подставив лицо лучам летнего, уходящего на отдых, солнца. Подслеповатый взгляд её светлых глаз был направлен вослед за ним и уходил куда-то вдаль, не столько за горизонт земли, как за горизонт прожитых лет. Когда она выходила замуж – 60 лет тому назад – не было такого богатого платья. И такого богатого стола как сегодня у них тоже не было.

Подбежал правнук. Она погладила его по головке, и он довольный понёсся дальше. Зинаида Фёдоровна Мирошниченко обласкивала всех детей, а не только своих сыновей, внуков и правнуков. Когда-то очень давно, в нелёгкие послевоенные годы она работала в яслях. Сама была и нянькой, и воспитательницей, и заведующей, и кухаркой. Ко всем детям, которых ей приводили и приносили, знала подход, понимала, кому что нужно: кого на руки взять, кому яблочко дать, а кому веник, чтобы двор вымел. И для каждого у неё находилось доброе слово. Наверное, потому, что сама в детстве была обделена заботой и теплом.

Сейчас с высокого берега Северского Донца она глядела выше леса и перебирала в памяти всю свою жизнь. Мамы она не помнила. Со слов бабуни и сердобольных соседок Мария Алексеевна Блинова – маленькая, худая и болезненная женщина – никак не могла оправиться после рождения второй дочери. Вторая – это она, Зина. Зимой 1929 года, перебирая в холодном подвале картошку, мама застудилась, слегла и уже не поднялась. Муж отвёз её в больницу Новочеркасска. Там она и умерла, когда младшей дочери было всего полтора года, а старшей – Александре 8 лет.

Отец Зинаиды Фёдор Евсенгеевич Кабаргин служил в казачьих войсках и был денщиком у генерала. Однажды тёплым раннеосенним днём, что был не лучше и не хуже других, Фёдор выкупал в Донце лошадей, в том числе и любимого генеральского жеребца. В это время на беду вышел генерал, хорошо, как говорят, «принявший на грудь».

– Ты что, мать твою, вода ледяная, а ты купать коней? Загубить хочешь? – взревел он.

– Да не, вода тёплая, вашблагородие.

– А, ты ещё спорить? – побагровел генерал и направил на Фёдора пистолет.

Нет, он не испугался пистолета. У казаков испокон веку воспитывали пренебрежение к смерти. Просто, от унижения и беспомощности, что нельзя доказать свою правоту, голова у Фёдора закружилась, в глазах затуманилось, он упал и потерял сознание. Когда пришёл в себя, стыдно было перед казаками, упал, что баба на сносях. Но это был первый случай заболевания, первый звоночек. Потом падучая одолевала ещё не раз, пока его и не списали из армии. Списали подчистую.

И затосковал казак:

– Не зря же говорят, что «тот прав, у кого больше прав». Это же надобно придумать, будто я коням ладу не дам? Да я с братами Ефимкой, Мишкой да Николкой с пяти лет на конях по степи гонял. Тебе и не снилось столько вашблагородие, – всё мысленно спорил он с генералом.

Родители поспешили женить сына, дабы оградить от дурных мыслей:

– Може семейная жисть голову ему охолонить,– причитала с надеждой мать.

Родились девчата, жить бы да растить их. Но падучая не прекращалась. А тут ещё и жена умерла, оставив на него детей.

– Чи я порченый какой-то, чиво мине так не визёть? – горевал Фёдор и всё чаще задумывался, особенно, после того, как выпьет, что и вовсе ему ни к чему жить. И работа у него по силам была – почтовым агентом. Но ничто его не радовало и не успокаивало. Однажды поздней осенью пошёл на реку рыбы наловить, да и, решив покончить с жизнью, сиганул в уже остывшую воду прямо в ватнике. Работающие на берегу рыбаки, вытянули его, откачали. А Фёдор, отдышавшись, всё бурчал:

– Вот, анчихристы, даже потопнуть не дали. Сказал, не буду жить, значить не буду.

А если мужик что решил, кто его остановит? Второй раз пытался вешаться, но случайно пришедшая мать-старуха, заметив, что он пошёл в сарай и долго не выходит, вытянула его из петли. На третий раз Фёдор Евсенгеевич отправил детей к бабушке и застрелился из охотничьего ружья. На этот раз никого не оказалось рядом.

Так в пять лет Зина осталась и без отца. Их с сестрой забрала бабушка. А через три года бабуня тяжело заболела. Она лежала, не вставая, а восьмилетняя Зина ухаживала за нею. Зиночка отгоняла мух, чтобы не надоедали бабушке, когда вдруг заметила, что та не шевелится. И даже не дышит. Испугавшись, забежала в кладовку и долго сидела там, словно окаменела, пока её не вывела оттуда дальняя родственница, прижала к себе и запричитала:

– Куда же ты теперь, сиротинушка горемычная?

– Куда, куда? На кудыкину гору, – отозвался её муж. – Пусть надевает кофтёнку, да и пошли до дому.

Так у Зины появился новый дом, где она семь лет нянчила хозяйских внуков, а сестру её Шуру забрали в другую семью.

Началась война. Фашисты согнали на железнодорожную станцию молодёжь для отправки в Германию. Составляли списки полицаи из местных. Озлоблять против себя хуторян им было не резон. Поэтому в списки попали подростки, за которых не кому было заступиться: детдомоцы с Гундоровки да сироты с хуторов. Аж, после войны Зина узнала, почему её отправили в Германию в пятнадцать лет, хотя отправляли не моложе шестнадцати. Просто, в списке надо было срочно одного человека, которого откупили родители, заменить на другого. Искать шестнадцатилетнего уже не было времени. Да и знали, что отстоять, защитить эту девочку некому.

Всех разместили в товарняки и отправили почти через всю Европу. В одном из товарных вагонов ехала на запад и Зина. В вагоне обратила внимание на девочку, ровесницу. Она – Каменская. Отец её был на фронте. А мама не смогла упрятать дочь от угона в Германию. Девочка была «мамина» и всё время тихонько плакала. Зина села рядом с нею, обняла:

– Тебя как звать-то?

– Манечка, – потом тихо добавила, – меня так маманя называла.

– Ну и ладненько, и я тебя буду так называть. А я – Зина.

Зина положила голову Манечки себе на плечо и начала тихонечко напевать:

Крутые берега вода подняла.
Молодую Манечку журба взяла.
Заиграйте музыканты поскорей,
Чтобы нашей Манечке было веселей…

Девочка ещё немного повсхлипывала и успокоилась.

– Ты от меня не отрывайся. Вместе будем. Вместе легше. Поняла?

Манечка улыбнулась, кивнула головой. Они были одногодки, и даже внешне чем-то похожи – обе светленькие, худенькие, ясноглазые. Но Зина казалась значительно старше. Ещё бы, столько пережила.

За всё время, пока везли в Германию, их ни разу не кормили и не поили.

Их привезли к западной границе Германии, в город Эссен. Мрачный, тяжелый вражеский город с огромными, островерхими, чёрными крышами, под которыми чувствуешь себя никому не нужной комахой, совершенно подавил и без того напуганных хуторских девчонок. Автоматы, тяжёлые солдатские сапоги, собаки и огромные каменные бараки, в которые их поселили. В каждой комнате человек по двадцать на двухъярусных нарах. По фамилии никого не называли, только по номерам. Номер Зины 714. Зина всё время натягивала Манечке платок до самых бровей и велела не поднимать глаза, потому что глаза у той были огромные, казалось, на половину её худенького лица, и такие наивно-доверчивые. Зина боялась, что на Манечку позарится какой-нибудь фашист. «Гостарбайтеров» определили работать на металлургический завод и текстильную фабрику. Полураздетые, полубосые и голодные они мели заводской двор, выносили металлическую стружку. Кормили их пареной брюквой с просом. Просо – это неочищенное пшено. Причём, в нём было много червей. Черви плавали в мисках на поверхности этой бурды, но собрать и выбросить их было нельзя. Можно было сразу получить хорошую затрещину.

– Так, отгребёшь немного и ешь. Куда деваться? Голод не тётка, пирожка не подсунет.

Надо было терпеть. Зина привыкла, вся её жизнь замешана на терпении. Но подговорили женщины постарше. И они устроили побег. Ночами шли, днём прятались в лесах. На четвёртые сутки вышли к железнодорожной станции. Хотели дождаться поезда, который шёл на восток, и на ходу вспрыгнуть на него, пока не набрал скорость. Тут их и забрали. И рассказали, что в прошлой, так же сбежавшей группе, одна из девушек попала под поезд. Это была землячка Зины Мария Севастьянова. Жизнь после побега была ещё ужаснее, чем до него. Их совсем перестали кормить, хотя при каждом кормлении ставили в сторонке, чтобы они видели, как едят другие. Ночевали в холодной бетонной комнате без кроватей, и матрасов, прижавшись друг к другу, и согреваясь теплом друг друга. Резиновые сапоги, что выдали им для работы, теперь у них забрали. У старших девушек был какой-то запас – тапки, туфли. А у Зины не было ничего. Она убирала в заводском дворе металлическую стружку, уже срывался снег, а на ногах её были одни чулки. Она страдала от боли и холода, пока однажды не пожалел её пожилой мастер с завода, немец. Он принёс Зине резиновые сапоги с нормальной подошвой, но иссеченным горячей стружкой верхом. И ещё принёс ветоши, показывая – заворачивай, мол, ноги. Иногда сунет ей тихонько, чтобы никто не видел, бутерброд, тем и выжила.

– Были добрые люди и там, в Германии. Но это, как исключение. А обычно нас гонят на работу, а мальчишки, их мальчишки, немецкие кривляют нас и орут: «Руссиш швайн!» Хотя это было близко к правде. Когда нас гнали мимо свалки, мы и там глазами искали что-либо съестное.

Однажды им устроили «смотрины», богатые хозяева выбирали себе работников. Обоих девочек, не очень охотно, они ведь были очень худенькие, так, попробовать, забрала для «хаузарбайтен» богатая фрау с большим имением на окраине города. С детства привыкшие к домашним и сельскохозяйственным работам, они «пришлись ко двору». Их даже не очень обижали, не за что было. Правда, кормили отходами со своего стола. А поскольку фрау была аккуратной, расчётливой и экономной, то перепадало им немного.

В 1944 году всех восточных рабочих свели вместе. Огромная Кирха** с каменным холодным полом, с гулким эхом, куда их поселили, пугала. Ежедневно их поднимали рано утром и гнали в сопровождении автоматчиков и собак на тяжёлые земляные работы. Отощавшие, обессиленные они укрепляли чужой город во вражеской стране – носили камни и мешки с песком, копали противотанковые рвы.

В конце войны строили укрепления под самой Бельгией.

– Мы копаем рвы, а над траншеей непрерывная стрельба, высунуть голову нельзя. С одной стороны немцы, с другой – американцы палят друг в друга. На ночёвку в кирху не повели, чтобы не тратить время на дорогу. Оставили спать вповалку в здании рядом. Здание по форме было буквой «Г» и под прозрачной крышей. Кто-то зажёг свечку, и на свет свечи грохнули американцы. От буквы «Г» остался только хвостик, в котором как раз спали мы. Из-под руин никого не спасали, выбирались сами, кто жив остался, да кто смог.

– Попадали и под американский воздушный обстрел. Шли на земляные работы. У всех лопаты на плече. Вероятно, подумали американские лётчики, что это ружья, и давай поливать нас пулями. Кружат над нами и строчат, кружат и строчат. Мы в рассыпную, а место голое, спрятаться негде. На большом лугу одни скирды сена. Мы под скирды. Но некоторых и в сене пули догнали.

Последняя военная зима подходила к концу. Как-то по весне они рыли глубокую траншею. Обессилев, Зина покачнулась, прижалась к мокрой стене вырытого окопа и сползла по ней вниз, потеряв сознание. День медленно, но всё же уходил, и рабочих погнали на ночёвку. Манечка в этой еле передвигающей ноги колонне судорожно искала Зину и не находила. И когда поняла, что Зина осталась в окопе, не раздумывая, побежала назад. Конвоир, замыкающий колонну, пальнул из автомата, но не по ней, в воздух. Понял, что она что-то забыла.

Зина лежала во рву. Казалось, что не дышит. Манечка рванула её душегрейку и припала ухом к груди подруги. Еле слышно сердце указывало на признаки жизни.

– Вставай, поднимайся скорее, пропадёшь ведь.

Манечка тормошила подругу, растирала ей щёки и руки. Немец стоял сверху над траншеей с наведенным на них автоматом. Но стрелять не стал. Вероятно, его поразила смелость и дерзость девчонки, спасающей свою подругу. С трудом Манечка подняла Зину и, поддерживая её, повела вслед за колонной. Поравнявшись с автоматчиком, она решила поблагодарить его и тихонько прошептала: «Данке шон». Он улыбнулся.

– Оказывается, они тоже могут улыбаться,– всё удивлялась Манечка.

А на следующее утро их не подняли на работу, как всегда. Издалека доносились едва уловимые, но тревожащие, звуки взрывов.

– Наши, слышишь? И на работу нас не погнали. Что-то будет, – догадалась сметливая Зина.

К полудню всех начали выгонять из кирхи. Быстро оглядевшись, Зина заметила у стены небольшой подыконный столик, покрытый длинной тёмной скатертью.

– Иди за мной, – шепнула она Манечке, – быстро добралась до стола и нырнула под скатерть. Подруга не заметила, куда она делась. Но та из-под стола дёрнула её за подол юбки. Манечка присела, будто завязать ботинок, и тут встретилась взглядом со вчерашним автоматчиком. Он грустно улыбнулся ей и пошёл дальше, а она нырнула под стол.

Наконец, в просторном помещении стало тихо. Манечка всё боялась, что автоматчик заметит их отсутствие и вернётся за ними. Но он не вернулся. Вылезли из укрытия, двери были незаперты. И никого вокруг. Стояла тяжёлая давящая тишина, как накануне грозы. Всё было непривычно и странно. А часа через полтора прогремел страшный и очень близкий взрыв. Задрожали и посыпались стекла их убежища.

А потом градом посыпались снаряды и бомбы. Бессчётно. Наперебой, сменяя друг друга. Вздрагивая и пугаясь каждого взрыва, в глубине, дрожащей от страха души, девочки ликовали. Они знали, это наступление, идут свои.

Беспрерывные бомбёжки загнали жителей города в бомбоубежища. Надо было им тоже спрятаться, ну не от своей же бомбы погибнуть да ещё в самом конце войны. Но на фуфайках шрамами отметины: «Остарбайтер». И номера. У Зины № 714. Она и поныне помнит. Сбросили фуфайки, разорвали скатерть, под которой прятались, обернулись ею и пошли в бомбоубежище. При каждом взрыве они опускали глаза, чтобы не выдать своей радости, проступающей сквозь страх.

Трое суток бомбили почти беспрерывно. И всё время очень хотелось есть. В редкие перерывы между бомбёжками выходили наверх и просили у случайных прохожих: «Эссен, эссен». Но никто ничего не давал, возможно, голодали сами. Искали на мусорниках, хоть сухарик или гнилое яблочко. Но немцы очень аккуратный народ. В германском городе Эссен, что в переводе с немецкого означает – «есть, кушать» – две русские девушки погибали от голода.

На четвёртый день их освободили, но не свои, американцы. С помощью переводчиков освободители предложили немцам стать с правой стороны «штрассе», а остальным – слева. Тех, кто слева, ждала полевая кухня. В этот день девочки впервые с начала войны вдоволь наелись. Это была вермишель молочная, вкуснее которой, казалось, они ничего в жизни не ели.

– Всех восточных рабочих, тысяч десять, свезли в один лагерь. Потом – особый отдел. И не один раз. А дальше – кого в Кемерово, кого домой. Посадили в поезд, а я ехала домой и плакала от радости освобождения и от неизвестности, что ждала. Куда еду? К кому? Где жить, к кому притулиться?

А через две недели они уже были дома. Как узнали позже, всех их товарищей по несчастью из кирхи погнали к реке, погрузили на баржу, вывезли на середину Рура и взорвали. Из всех восточных рабочих города Эссен, которые были в их концлагере, в живых остались только они, две девочки из Ростовской области.

Переночевали у Манечки. Слава Богу, мама её была жива, хотя, увидев дочь, страшно похудевшую, но живую и здоровую, она с трудом пережила радость встречи. Сердце еле выдержало. Зина не знала, куда ей идти, её никто нигде не ждал. Утром пошла на рынок повидать кого-то из земляков, узнать о сестре, о знакомых – живы ли? Встретила тётку Нюру. Та обрадовала Зину, что сестра Александра жива, растит дочь. Но мужа её война забрала. Погиб. Зина немного рассказала о себе и сказала, где остановилась в Каменске. «Пойти к сестре – размышляла Зина – так зачем она сестре нужна? Они, небось, и сами концы с концами не сводят». По дороге с базара тётка Нюра зашла к Александре поделиться новостью, рассказать, что сестра её, Зина жива. Александра в это время веяла на дороге фасоль.

Удивительно видеть непосвящённому в процесс сельского труда веяние бобовых, злаков, подсолнечника. Имея огромные подворья и выгоны, женщины вытягивают тяжёлые мешки к дороге, чтобы именно здесь провеять зерно. Складывалось впечатление, будто хвастают друг перед другом – вот у меня сколько уродило! А причина проста и обыденна. Во-первых – на дороге лучше дует ветер – летит, не встречая преград. А во-вторых: семена сорняков под порывом ветра падают не на подворье, а на дорогу, там затаптываются и погибают.

Услышав, что сестра жива, Шура подхватила мешки, бросила их во дворе и, не переодеваясь, «некогда», побежала в Каменск. А бежать немного–немало пятнадцать километров. Там она забрала Зину и привела в хутор, к себе домой.

Зина вернулась в родные края уже не девчонкой, а взрослым, много пережившим человеком. Через два года вышла замуж. Муж – колхозный специалист – все совместно прожитые годы берёг её, понимая, что своё она уже отстрадала. С лихвой. Наверно за это судьба наградила её хорошей, дружной семьёй. Два сынка, как два крепких дубка: работящие, непьющие, родителей почитают. Добрые невестки, любящие внуки и правнуки. А внуков и правнуков, уже восемь. Чего ещё желать?

Диск солнца коснулся горизонта, озаряя его багряным пламенем. По двору пронёсся ветер-степняк, поднимая и закручивая пыль и рано опавшие листья. Он всколомутил куст лилий у скамьи. Два высоких гордых цветоноса дрогнули и сбросили золотую пыльцу под ноги и на белое свадебное платье восьмидесятилетней невесты. Подумала – отстирается ли? А ветер продолжал играть с лилиями, кружить, морочить головы цветочным побегам. Цветоносы гнулись под его порывами, но не ломались.

– Эти два цветка прямо как мы с Петей. Бьёт, ломает нас судьбина, а мы упираемся, поддерживаем друг друга и живём, – подумала Зинаида Фёдоровна. – А как там он?

Ничего ли ему не нужно? – очнулась она от мыслей, стряхнула грустные воспоминания и пошла в дом, где она хозяйка.