В те дни я не только не спорила с мамой – старалась как можно реже попадаться ей на глаза. Она была встревоженная, нервная, и я, маленькая девчонка, хорошо понимала, отчего та не в духе. Отец и два моих брата – 17-летний Митя и 15-летний Коля – в первые дни войны записались в народное ополчение, и хотя оставались здесь же, при городе, мать очень за них волновалась.

Дома она бывала редко: целыми днями вместе с другими женщинами строила оборонительные сооружения на подступах к Красному Лучу. Я видела, как она работает – часами, словно заведенная, роет траншеи, таскает громоздкие занозистые бревна, без охов и всхлипываний поднимает тяжеленные обломки рельсов. Казалось, она не замечает изнурительной жары, когда одежда прилипает к телу, а перед глазами плывут мутные пятна. Рядом с ней каждому стыдно было трудиться спустя рукава.

Невысокая, худощавая женщина, которую раньше оберегали от тяжелой работы муж и сыновья, быстро научилась быть выносливой, сильной и резкой. Признаюсь: мать я побаивалась.

С каждым днем наш мирный трудяга-город плотнее запахивался в серую солдатскую шинель. Жить становилось всё тяжелее. В госпиталь, открытый при школе, на телегах и автомашинах привозили раненых – чаще всего молодых парней и взрослых мужчин с лицами, искаженными болью.

Вместе с одноклассниками я натирала дощатые госпитальные полы, сматывала бинты, выполняла простые просьбы санитарок и изо всех сил старалась показать, что нисколечко не боюсь вида крови.

Давно прошла первая ребячья мысль: «Да что там! Мы через неделю фрицев разобьем!» Даже нам, десятилетним школьникам, было ясно: война закончится нескоро. Приходилось учиться жить, не обращая внимания на растущее чувство тревоги. Со страхом прислушивалась я к разговорам взрослых, хотя всего постичь еще не могла.

Город перешел на военное положение. Завод горного машиностроения готовили к эвакуации – вскоре его демонтировали, погрузили в эшелоны и увезли в тыл. В пустых гулких цехах недолго гулял ветер – там были организованы мастерские, где ремонтировали военную технику и изготовляли боеприпасы.

Ушли на фронт шахтеры – и случилось неслыханное: в шурфы спустились женщины и подростки.

Плохо стало с едой: когда мама приносила домой мешочек пшена или миску картофеля, это считалось большой удачей.

Изредка в нашем зеленом дощатом флигеле, похожем на несуразный скворечник, появлялись отец и братья – усталые, осунувшиеся, похудевшие, и тогда мама старалась приготовить что-нибудь повкуснее вареной картошки. Ни папа, ни Митя, ни Коля никогда не рассказывали, где и как воюют, чем занимаются в отряде – берегли нас.

– Папа, папа, ну скажи, не пробьются к нам фашисты? – дергала я отца за рукав.

– Не бойся ничего, Раисочка, все будет хорошо, – отвечал он и гладил меня по голове большой крепкой ладонью. – Ты же никогда не была трусишкой. Мы рядом, мы тебя любим. А хочешь, я тебе на губной гармошке песенку сыграю? Ну-ка, давай сюда инструмент…

Я слушала знакомые с пеленок мелодии, которые отец виртуозно исполнял на губной гармонике, и мне становилось спокойнее. Душевные переливы словно шептали мне ласково: «Война кончится, жизнь наладится. Мирное время вернется. Мы всегда будем вместе». Но обрывался солнечный мотив – и папа снова уходил в ночь, в дождь, туда, где каждую секунду мог погибнуть.

Не только по обрывкам фраз, которыми перекидывались взрослые – по раскатистому грохоту бомбежки я понимала, что немцы совсем близко. Враги, отброшенные защитниками города от окраин Красного Луча, окопались на правом берегу реки Миус, соорудили там землянки и блиндажи, чтобы, переждав осень и зиму, ворваться в наш город. А вскоре начались авианалеты и артобстрелы… Слова, которые прежде я никогда не слышала, ураганным вихрем вторглись в нашу жизнь.

- Аааааааааааааааа! – дикий женский крик, доносившийся с улицы, острой иглой впивался в уши, перекрывая гулкое буханье снарядов и жужжащий свист пуль. – Убииили! Мишенька! Мишааааня!..

Я забилась за платяной шкаф, что стоял в дальнем углу нашего маленького флигеля, закрыла голову руками и старалась не думать о том, что этот отчаянный голос может принадлежать маме моего приятеля. «Это не она, нет… – стучала зубами я, теснее прислоняясь к желтой облупленной дверце шкафа. – Нет, нет…»

Кто-то коротко взвизгнул около меня, и я увидела маленького розового поросенка, Бог весть как оказавшегося в нашей комнатушке – видно, кто-то из соседей занес его в прихожую да позабыл там. Я подхватила его, прижала к себе крепко:

– Боишься, маленький? – всхлипывая, бормотала я. – Я тоже, тоже боюсь! Ты потерял маму? И моя мама где-то на улице… А там бомбят и стреляют. И может, с ней что-то случилось уже. А папы нет, и Коли нет, и Мити, и я не знаю, что мне делать...

В тот же момент я услышала дробный стук каблуков на лестнице, а потом громкий взволнованный голос:

– Ох, да где ж ты прячешься, Раиска?

– Мама, мама, я здесь! – закричала я, выскакивая вместе с поросенком из ненадежного укрытия.

– Что ж ты там сидишь? Когда бомбят, надо сразу бежать вниз. В соседнем доме есть такой большой подвал – называется бомбоубежище, – сбивчиво объясняла мне она, пока, схватив за рукав, тянула к выходу. – Туда все прячутся, так что не потеряешься…

Мы выскочили из подъезда и, пригибаясь к земле, побежали вперед. Я по-прежнему судорожно прижимала к себе притихшего поросенка. Мама заметила, что я не выпустила его из рук, только когда мы спустились в сырой и холодный подвал, где толпились люди.

– Нет, ну только скотинки нам сейчас и не хватало, – схватилась за голову мать, глядя на маленького приблуду. – Раиска, ты зачем его приволокла?

– Жалко… – прошептала я, стараясь не разреветься.

– Люди мрут, как мухи, а ей свинью жалко, – прошамкала незнакомая старуха в черном платке, которая примостилась возле нас. – Нашла кого жалеть!

Старики, женщины, молодые мамочки с младенцами, дети и подростки теснились на узких деревянных лавочках, сидели на сыром каменном полу, жались друг к другу, чтобы согреться.

– Есть хочу! Есть хочу! – хныкал рядом кудрявый мальчик лет трех, беспрестанно дергая мать за юбку.

– Ну, сынок, родной, потерпи, маленький, – уговаривала его мать – совсем юная девочка, и по ее лицу видно было, что она сама готова расплакаться в голос.

Подвал взволновано гудел, надрывно рыдали маленькие дети, а взрослые перекидывались негромкими фразами и настороженно прислушивались к грохочущим звукам, доносившимся с улицы.

– Все, в наш дом попали, – обреченно выдохнула какая-то тетушка в пестром платье после очередного взрыва. – Вот чувствую – в наш!

– Да откуда ты знаешь… – буркнула мать. – А если и так… Радуйся, что сама цела да дети живы, а квартира – дело наживное.

Не знаю, что произошло с домом той женщины, но в наш флигель и вправду попал снаряд. Была пробита крыша, вылетели стекла, порушена мебель, валялись на полу черепки разбитой посуды. От солидного платяного шкафа, за которым я пряталась вместе с хрюшкой, остались только щепастые обломки.

Глянув на эту разруху, мать изменилась в лице. А потом, поднимая с пола опрокинутый стул, махнула рукой:

– Ну и ничего, справимся! Раиска, чего стоишь столбом, давай помогай убираться!

Ближе к зиме раненых становилось все больше – от бомбежек и артобстрела страдали не только бойцы, но и мирное население. Госпиталь не мог вместить всех пострадавших, и жители Красного Луча пристраивали их в свои уцелевшие дома и квартиры.

В нашем флигеле, который мы привели в порядок после бомбежки, тоже расположились раненые солдаты. Они лежали на сдвинутых кроватях, а кое-кто – просто на полу, и я помогала медсестричке Наташе – 16-летней девчонке с пшеничными косами – ухаживать за ними.

Некоторые раненые были очень тяжелые. Однажды ночью я проснулась оттого, что пожилой солдат, лежавший на соседней кровати, принялся страшно стонать и скрежетать зубами, а когда мы зажгли свет, увидели его посеревшее, мертвое уже лицо…

– Давай накроем его простыней, Наташа… – выговорила мать. – Эх, горе-горе… Я все ж надеялась, что выживет мужик. Раиска, да не смотри ты сюда! Отвернись к стенке и спи.

Вечерами я подолгу сидела с Наташей в маленькой кухне за стаканом обжигающего кипятка – чай был тогда немыслимой роскошью. Эта девушка нашла во мне благодарного собеседника.

– Ненавижу фрицев! – горячо говорила Наташа, и голос ее звенел от ненависти. – Они жениха моего убили – а он ведь совсем молодой был, только школу закончил. Я, наверно, в снайперы запишусь – знаешь, что такое снайперы? Эх, Раиска, не люди эти фрицы и не звери, а хуже, в тыщу раз хуже! Но я их не боюсь. Веришь? Я вот для себя так решила: или на этой войне я медаль получу, или убьют меня. Другого просто быть не может.

Прошло время – и раненых увезли из нашего дома в другой госпиталь, а вместе с ними ушла и белокурая девочка Наташа. Много позже, уже после войны, брат признался мне, что знает о судьбе юной медсестрички. Не успела она получить медаль. Погибла при бомбежке.

Так, день за днем, жили мы в тревоге, голоде и холоде, под бесконечным артобстрелом. Но ведь все-таки жили!

Великое горе явилось к нам в июле 1942 года вместе с германскими и итальянскими солдатами в серых, с иголочки, гимнастерках. В ту пору Красная Армия вынуждена была оставить Донбасс и отойти за Дон.

Спустя десятилетия историки, рассуждая о боях на Луганщине, опишут стратегические ошибки командования Юго-Западного фронта. Бойцы Красной Армии сражались отчаянно, но ничего уже нельзя было поделать – небольшой шахтерский городок Красный Луч достался врагу.

– Посмотри, кто это?! – в ужасе пролепетала я, прячась за материнскую спину. По дороге, пыля сапогами, шли незнакомые солдаты. Они весело болтали на грубом чужеземном языке.

– Пойдем-ка домой, Раиска, – сказала мать, которая сразу все поняла. – Сиди там, не высовывайся, на улице лишний раз старайся не появляться.

Куда делась моя прежняя безрассудная смелость! Я, одиннадцатилетний тощенький воробышек, изо всех сил старалась не попасться на глаза фашистам, которые хозяйничали в городе, ставшем для нас родным.

Отец и мальчики по-прежнему пропадали с отрядом где-то в окрестных перелесках, и мы очень беспокоились о них. Но иногда они возвращались домой, и это были самые светлые дни.

Иногда во сне я вижу своих братьев – такими, какими были они в далеком 1942 году.

18-летний Митя, худенький невысокий паренек с глубокими карими глазами, походил на школьника. Наденет косоворотку, сдвинет кепку набок – вылитый пятиклассник! Я очень любила Митю – он был не только умным, но и добрым парнем. Старший брат читал мне книжки с картинками, играл на мандолине, мастерил игрушки из спичечных коробков. А когда я была помладше, любил подкидывать меня вверх, сажать на плечо и гулять со мной по городу.

15-летний Коля – синеглазый румяный крепыш, балагур и красавец, был совсем иным человеком. Он был младше Мити, но выше и плотнее его, а потому казался взрослее. К жизни он относился легко – может быть, поэтому умел выпутаться из любых, даже самых страшных передряг.

Поначалу немцы, оккупировавшие город, не зверствовали – приглядывались к населению. Но время шло, тяжелые потери на фронтах несла как советская, так и германская сторона, и фашисты стали озлобленными и жестокими.

…Это был редкий день, когда мальчики, вернувшись из отряда, были дома. Мать хлопотала на кухне, я разговаривала с Митей, когда дверь пинком открыл толстый рыжий фашист.

– Эгей! Партизаны есть? Мужчины есть? – зычно крикнул он.

Я съежилась от страха, а Митя торопливо схватил лежащую тут же газету и сделал вид, что углублен в чтение.

– Да что вы, какие у нас партизаны! – воскликнула мать, сжав в руках полотенце. – Мы мирные люди, живем, никого не трогаем…

Немец измерил крупными шагами комнату, бросил цепкий взгляд на нас с Митей.

– Это кто? – подозрительно спросил он по-русски.

– Дети мои. Маленькие еще, школьники, – поспешила сказать мама. И повторила нервно: – Маленькие они.

Тут в двери появился вернувшийся с улицы Коля – он оперся о дверной косяк и понял все в одно мгновение. Мать кинула на него умоляющий взгляд, но уходить было поздно.

– Ага! – воскликнул довольный немец. – Вот мужчина! Пойдешь со мной.

Мать охнула, бросила полотенце, кинулась к дверям, вцепилась в Колю – не оторвать. Запричитала:

– Вы что, какой же он мужчина? Он ребенок, ребенок еще! 14 лет ему, он просто большой, рослый, понимаете? Понимаете? Я бумаги могу показать! У вас есть дети? Вот и он мальчик, подросток! Не забирайте сына, прошу вас.

То ли фашиста убедила пылкая речь матери, то ли он действительно увидел, что Коля еще мал (хотя на самом деле тот вовсю партизанил!), то ли просто поленился воевать с женщиной… Как бы то ни было, но солдат, хохотнув, ушел, хлопнув дверью.

Мать тяжело опустилась на табурет и, обведя нас долгим взглядом, покачала головой:

– С ума вы меня сведете, ребята. О каждом сердце болит. Митя, вот ты все волнуешься, что роста маленького. Был бы большого, забрали б тебя фашисты! А так – видишь, не заметили…

Вскоре наши мальчики снова ушли к партизанам, а недели через две, дождливой безлунной ночью, в нашу дверь опять кто-то требовательно постучался.

– Мама, немцы! – перепугалась я.

Но это были не немцы. Это был Митя.

Он стоял разом повзрослевший, строгий, в длинном коричневом пальто с чужого плеча. В больших темных глазах горел незнакомый доселе огонь.

– Я пришел проститься, – сказал он коротко. – Ухожу с отрядом. Когда вернусь – не знаю, там видно будет.

После коротких объятий Митя, помолчав, выговорил:

– Я там одного немца убил. Здорового такого… Возле дома лежит.

Поверить в то, что Митя – наш добрый интеллигентный Митя, который любил приключенческие романы и игру на мандолине – собственноручно застрелил фашиста, было почти невозможно. Но шла война, и у нее были свои законы.

Дверь за Митей закрылась – и оказалось, что навсегда. Больше я никогда не видела любимого старшего брата – в сводках значилось, что он пропал без вести. Уже после войны мы пытались разыскать его через военкоматы, узнать о его судьбе, но так ничего не добились.

До сих пор я думаю о том, что же случилось с Митей? Был расстрелян немцами и сброшен в шурф вместе с другими партизанами? Оказался в действующей армии и погиб на поле сражения? А может быть, выжил, но не нашел нас – ведь мы эвакуировались из Красного Луча в тот же год? Нет, это уже пустые домыслы…

Митя, Митя… Я никогда тебя не забуду.

…Когда наш дом разбомбили во второй раз, от флигеля не осталось ничего, даже стен. Жить в горящем, разрушенном, голодном, измученном оккупацией городе было уже невозможно, и мы вместе с другими семьями собрались в эвакуацию. Многие бросали все и уезжали в никуда, а у нас была конкретная цель – мы стремились в родную Башкирию.

Отец, который был в народном ополчении, получил повестку и уже готовился отправиться на фронт – в действующую армию. Но все-таки он успел собрать нас с матерью в далекий и опасный путь – добыл телегу, погрузил на нее нехитрый скарб и нашел «транспорт» – ленивых угрюмых волов.

Волы – грязно-коричневые, отощавшие, но все равно очень большие и грузные, отмахивались хвостами от назойливых мух, перебирали ногами, топча желтую дорогу, истерзанную жестокой засухой.

– Экий гарный транспорт нам подогнали! – воскликнула соседка – дородная тетушка-хохлушка, похлопывая равнодушного вола по пыльному боку. – Сейчас поедем с ветерком… Все не пешком идти, верно ведь, бабоньки?

– Верно, верно… – эхом подхватили женщины и принялись за работу. Деревенские умелицы ловко впрягали угрюмых великанов-волов в оглобли, не обращая внимания на их злобное горячее фырканье. У волов были острые рога и страшноватые морды, но даже я, девчонка, нисколько их не боялась. Мне хотелось отправиться подальше от этих краев, где сновали немцы и взрывались снаряды. И только расставаться с братьями и папой было очень больно.

Папа! Крепко обнимая и обливаясь слезами в час прощания, я по-детски верила, что мы скоро увидимся. Не представляю, что было бы со мной, если б знала, что это расставание – навсегда.

Почти семьдесят лет минуло, но и сейчас, вспоминая об отце, я не могу сдержать слез. Красивый, всегда опрятно одетый, с теплыми золотисто-карими глазами, он был самым дорогим для меня человеком.

Я была его любимицей, долгожданной доченькой, малышкой, похожей на него, как две капли воды, поэтому он позволял мне всё и, к маминому недовольству, очень баловал. С двумя старшими сыновьями бывал строг, а ко мне всегда обращался ласково и старался порадовать самодельным подарком или нехитрым лакомством. Если мать, женщина со стальным характером, не давала мне спуску, то папа жалел и прощал, что бы я ни натворила. Он всегда волновался за меня.

Однажды, будучи с родителями в Москве, я тяжело заболела. Никто не мог сбить высокую температуру, а папа сидел рядом со мной ночи напролет, гладил по голове прохладной ладонью и приговаривал: «Не переживай, доченька, вылечишься скоро!» А когда я пошла на поправку, сообщил радостно:

– Говорил же, выздоровеешь! Скоро мы с тобой под землю спустимся!

– Не хочу под землю! – перепугавшись, захныкала я. – Там страшно.

– Да что ты! – рассмеялся отец, подхватывая меня на руки. – Там красиво, трамваи ходят… Тебе интересно будет.

Когда я, крепко вцепившись в отцовскую руку, спустилась в метро, мне, маленькой девочке, не видевшей ничего интереснее деревенского журавля у колодца, показалось, что папа привел меня в сказочный мир. Вокруг толпились люди, но я ни на кого не обращала внимания, с восхищением разглядывая удивительные скульптуры, сверкающие витражи и диковинные мраморные узоры.

Папа любил устраивать мне сюрпризы, и когда я радовалась им, веселился вместе со мной. Образованный, начитанный человек, он работал учителем, и где бы мы ни жили, люди всегда относились к нему с уважением.

Много позже мы с мамой получали письма с фронта – аккуратно сложенные треугольники, надписанные быстрым красивым отцовским почерком на родном татарском языке. В них он никогда не рассказывал о боях, мучительно трудных солдатских дорогах, погибших однополчанах – берег нас. Но в каждой строчке прорывалась тоска по дому: «Родные мои, разгромим фашистов, и я приеду, мы поселимся в родной деревне. Я снова устроюсь учителем, мы опять заживем счастливо. …Ты, доченька, не болей. Наверно, уже большая выросла. Я очень скучаю по тебе».

Но ему не суждено было вернуться – уже после войны он долго лечился в военных госпиталях, да так и умер от ран. Узнав об этом, я, уже не девчонка-пацанка, а 16-летняя девушка, работница большого завода, несколько недель ходила на смену с опухшими от слез глазами…

– Доченька, ну не грусти. Встретимся мы с отцом, и с братьями встретимся, – сбивчиво шепнула мама, коснувшись горячей ладонью моих коротких русых волос. Эта мгновенная, как всполох, нежданная ласка встревожила меня больше, чем дальний глухой отзвук бомбежки. Если уж мама, моя очень строгая мама, которую вся округа знала как женщину сильную, суровую, презирающую телячьи нежности и бабскую болтовню, вдруг разом подобрела, – дело плохо.

Я подобралась, поджала губы, чтобы не разреветься, глянула на мать с любовью. Так хотелось сказать ей: «Мамочка, как хорошо, что мы вместе!»

Но та, казалось, уже забыла про дочь. Она пристально вглядывалась назад, в пыльную дорогу, где, вздымая клубы пепельной пыли, шли впряженные в телегу волы. Туда, где остались ее муж и сыновья…

Горек был наш путь. Мы, беженцы, тряслись на дребезжащих телегах и в цыганских кибитках, а иной раз мерили дорогу ботинками и сапогами. Люди уходили из родных мест, бросали годами нажитое хозяйство, оставляя позади все доброе и светлое, что было там, в прежней довоенной жизни.

Кряхтели и молились в повозках древние старухи, плакали от жары и голода младенцы, а женщины, забыв о том, что им положено быть слабыми, ловко управляли волами и покрикивали на подросших детей, чтобы сидели смирно.

Однажды нам пришлось вброд перейти реку. Волы неспешно рассекали мутные хляби, наша телега промокла насквозь, и вода доходила мне, одиннадцатилетней девчонке, до шеи. Я не умела плавать и крепко держалась за мать, чтобы не выскользнуть из повозки, а та придерживала наш чемодан, в котором были все наши вещи и документы. Плакать я не смела – мать не похвалила бы за это.

Мы уходили – а вместе с нами, перемешавшись с мирным населением, отступали понурые, измученные, растерянные солдаты Красной Армии. Это была эпоха великой трагедии. Фашисты издевались над нами – то сбросят бомбы, то начнут строчить из пулемета… То тут, то там лежали мертвые люди, загубленные безжалостной рукой врага.

Сожженные деревни с черными трубами, брошенные дома с пустыми глазницами окон, грохот снарядов, перестрелка, причитания и стоны, сливающиеся в один гул… Все сплелось в моей памяти в клубок невыразимого горя.

Я до сих пор не могу смотреть фильмы о войне, потому что видела ее своими глазами.

Тяготы трудного пути делила с нами молодая женщина – Татьяна. Она проводила мужа на фронт, а сама, беременная, выехала из осажденного Красного Луча. И вот теперь пришел срок рожать. Сначала она мужественно терпела схватки, но наконец не выдержала:

– Не могу… не могу больше… – прошептала Татьяна, схватившись за живот и, сдерживая стон, откинулась на повозку. – Помру сейчас.

Вокруг нее захлопотали женщины, кто-то вытер капли пота со лба, кто-то заботливо подсунул под поясницу невесть откуда взявшееся одеяло. Они суетились, переговаривались тревожно, и только моя мать оставалась деловитой и сдержанной.

– Не помрешь, все рожают – и ты родишь, раз срок пришел, – сказала она, а потом, не церемонясь, взяла меня за шиворот и отодвинула в сторону. Забившись в уголок, я во все глаза глядела на мучившуюся схватками женщину, но тут мама, насупив черные брови, повернулась ко мне и грозно гаркнула:

– Чего сидишь, рот разинула! Отвернись, тебе говорю, да не высовывайся, не то живо получишь у меня! – а потом повернулась к женщинам: – Ну давайте, устроим ее в кибитку, подальше от глаз…

Я знала – с матерью шутки плохи, поэтому поспешно села спиной к Татьяне, но все равно чутко прислушивалась к тому, что там происходит. «Она умрет!» – с ужасом думала я, ловя каждый стон рожавшей женщины….

Татьяне помогли перебраться в крытую повозку. Услышав встревоженные голоса и громкие стенания, молодые любопытные красноармейцы то и дело пытались заглянуть за колышущуюся занавесь, но мать тут же отгоняла их:

– Не смотрите сюда! Нечего вам тут делать!

Наконец, вытерев пот со лба, она вышла из кибитки:

– Нет, тяжелые роды. Врача надо, – сказала она женщинам.

– Эх, врача! Где же его возьмешь-то? – развели руками товарки.

Едва волы дотянули нас до ближайшего села, мать соскочила с телеги и помчалась искать доктора. Ее отговаривали: не то что врача – ветеринара невозможно найти в разгромленной деревне! Плохо же они знали мою мать.

Мамы не было долго, и я измучилась, ожидая ее. Я страшно боялась, что она никогда не вернется – может, в нее попала шальная пуля, а может быть, схватили немцы. Я уже успела поплакать, успокоиться, зарыться лицом в тряпки, чтобы не глядеть постоянно в сторону деревни, куда ушла мать, когда услышала наконец ее бодрый голос:

– А вот и доктор!

И другой голос – пожилой, женский, деловитый. Фельдшерица – низенькая тетушка в белом платке и пестром цветастом платье – разговаривала так, будто принимала роды в белоснежных стенах клиники, а не в кибитке, посреди зеленого луга с ромашками.

– Где роженица? Так… Ну что, нечего так кричать. Все у вас будет в порядке.

Двумя-тремя нужными словами она смогла успокоить всех, в том числе роженицу, и в положенный срок из кибитки донесся здоровый, какой-то обиженный плач новорожденного.

– Мальчик у нас! – сообщила фельдшерица, довольно потирая руки. – Под четыре килограмма – богатырь! Хорош солдат.

– Лучше б – не солдат. Ну ее, войну эту проклятую, - махнула рукой моя мать. – Спасибо вам! Не вы – умерла бы Таня.

– Не за что тут благодарить. Работа такая, – строго сказала женщина. – А сейчас, в войну, тем более помогать надо друг другу…

Малыш родился на удивление крепким – рос не по дням, а по часам. Татьяна ехала с нами еще долго, а потом, добравшись до Ростова-на-Дону, осталась там с родственниками.

….Румяные круглобокие яблоки, наливные груши, серебряные и алые гроздья смородины, огненная вишня, которая сама так и просится в рот. Но некому собирать урожай в большом колхозном саду! Некому подоить коров – рогатые страдалицы не мычат, а по-человечески рыдают в разбомбленной ферме. Все брошено в панике, никому это добро не нужно.

Мы остановились в саду неподалеку от разрушенной фермы, и мать, передохнув, побежала за подойником. Молока надоили столько, что не только пить – умываться хватило! Женщины и дети мыли в молоке руки, наливали его в бидоны, которые спешно складывали в телеги. Здесь же мы оставили волов и запрягли в повозки брошенных лошадей.

Переночевав в богатом саду, мы снова отправились в путь. Впереди нас ждало страшное испытание – переправа через Дон.

…До этого мы уже перебирались через небольшую речку – мама вплавь, я – верхом на лошади, заботливо поддерживаемая сердобольным молодым красноармейцем. Солдаты помогали мирному населению, угощали нехитрой снедью, делились всем, что у них было. Глядя на нас, беженцев, они вспоминали своих матерей, сестер, детей, оставленных в далеких городах Советского Союза.

Но то был Миус. Это – Дон.

Я никогда не забуду эту картину – великая разношерстная колышущаяся толпа возле шаткого, наспех сколоченного моста через огромную реку. Столько людей одновременно я не видела больше никогда. Даже на праздничных шествиях, что проходят в больших городах в дни торжественных событий, бывает куда меньше народа.

Мирное население перемешалось с солдатами, в воздухе висел гул тысяч голосов. То и дело раздавался чей-то отчаянный вскрик или режущий ухо плач ребенка. Звонкий топот лошадиных копыт в подковах перемежался с унылым мычаньем утомленных волов. Лаяли и рычали брошенные собаки, скрипели несмазанные колеса.

Очередь к переправе растянулась на километры.

– Не смотри по сторонам! – бросила мне мать, но я, как заколдованная, все равно кидала перепуганный взгляд на зеленые берега Дона. Там, возле широкой покойной реки, лежали убитые бомбежкой люди – окровавленные, размолотые осколками юные девушки и морщинистые старухи, младенцы и подростки… Все в неестественных позах, с открытыми стеклянными глазами, полными ужаса. А рядом с ними – мертвая скотина: лошади, быки, свиньи…

– Ой, горе-то… – прошептала я.

– Сказала же – не смотри, – отрезала та. – Снаряды никого не жалеют. Ну что ты так побледнела? Ты же за этот последний год чего только не видела!

– Мама, там самолет… – только и смогла выговорить я.

В безмятежно голубом небе над толпой мирного населения черной птицей смерти кружил вражеский истребитель. Он словно дразнил людей, не спешил сбрасывать бомбы, точно коварный коршун, поджидающий жертву.

Видимо, пилот, сидевший высоко в кабине, возомнил себя Господом Богом. Вершитель судеб, он мог обрушить удар на одну или другую сотню беженцев из тех, что стоят в очереди у переправы. Или подождать – и тогда под бомбежку попадут уже другие люди, но тоже – женщины, дети и старики. Но он не спешил сбрасывать смертоносные снаряды – видно, наслаждался величием собственной миссии.

– И в небо глядеть тебе не надо, – повторила мать. – Сиди себе на телеге и не думай ни о чем. Гляди, мы уже к переправе подбираемся. Пройдем мост – а там уже и станция недалеко.

…Я не помню, как мы перебрались на другой берег. Я сидела с закрытыми глазами и, наверно, молилась бы – да вот незадача, не знала я в ту пору молитв. В памяти осталось одно: едва мы переехали на другую сторону Дона, как черный немецкий самолет сбросил на мост бомбы. Грохот был такой, что у нас заложило уши.

Нам повезло – мы поспешили и чудом спаслись, а вот те, кто ехал вслед за нами, погибли в огненном аду – людей размолотило фашистскими снарядами.

Когда мы наконец добрались до станции в Ростове-на-Дону, я была так измучена, что дорога на поезде, а не в телеге представлялась мне сплошным счастьем. Но в вагон надо было еще попасть!

Узкий перрон был забит людьми до предела. Лица, лица, лица – молодые и старые, мужские и женские, но все одинаково изможденные… Как же боялась я среди них потерять свою мать!

Они теснили друг друга, напирали, кричали, просили, ссорились, матерились. От окружавшего меня запаха пота, махорки и гудрона кружилась голова, и мне казалось, что вот-вот – и кто-нибудь толкнет меня прямиком под колеса.

– В этот поезд нам обязательно надо попасть, – сказала мать, стискивая мою руку. – Держись рядом.

– Как же мы туда влезем? – охнула я. – Смотри, сколько народу!

И правда, люди гроздьями висели на подножках, из последних сил пытаясь втиснуться в вагоны.

– Не твоя беда, – отрезала мать. Она шагнула к двум крепко сбитым парням в запыленных гимнастерках и о чем-то быстро их попросила.

– Будет сделано! – переглянувшись, заявили они. – Ну, будь смелее, девочка!

Они подхватили меня на руки, будто тряпичную куклу, и с гэканьем закинули меня прямиком в окно. Я не успела стукнуться о пол – меня уже подхватили чьи-то сильные руки.

Но мне некогда было благодарить пассажиров – вагон тронулся, а мама осталась где-то там, на медленно уплывающем перроне.

Мааамааа!!!!!! Мааамаааааааааааааа!!! – заорала, заметавшись, я, и было в моем крике столько отчаянья, смертельного ужаса, безмерного горя, что те же красноармейцы снова не растерялись. Миг – и маму, которая что-то кричала мне, тоже забросили в окошко уже отходящего на Урал поезда.

В это же мгновение наша единственная ценность – большой чемодан, что был в ее руках, который она берегла всю дорогу, раскрылся. Наш скудный скарб, собранные в дорогу деньги, документы, аккуратно завернутые в старые газеты - все полетело под колеса набиравшего ход состава.

– Эх… - горько выдохнула мать, глядя, как улетают на перрон простенькие платьица да важные бумаги. – Все пропало, даже паспорт. И документы о том, что я жена красноармейца да мать партизанов… Вот тебе новая беда.

– Мама… - давясь слезами, прошептала я, вцепившись в мамину руку. – Ну и пусть они потерялись, ну и ладно… Зато мы вместе. Как я бы без тебя?

– Тебе-то просто говорить, - проворчала мать, поправляя сбившийся платок. – Кто я теперь – без бумаг? Поди докажи, что я на немцев не работала… Ну, не плачь, не плачь, глупая… Все обойдется.

Бог спас нас снова – едва поезд отошел от станции, как на нее обрушились удары с воздуха. Мы слышали беспрестанные разрывы снарядов и понимали, что опять выжили только благодаря случаю.

Люди ехали, как придется – по два-три человека на полке. Забиты были даже проходы – пассажиры и там ухитрились устроиться на ночлег.

Сначала мы долго тряслись в тамбуре, потом забрались на третью – багажную – полку. И тут матери, которая, как мне казалось, была сделана из железа, от духоты и постоянных переживаний стало плохо.

У нее закатились глаза и посинели губы, а лицо стало напоминать мраморное изваяние

– Мама! – закричала я. – Ну что ты? Мама!

– А ты стучи ее по груди, доченька! Стучи, стучи, деточка, кулачками! – советовали мне пожилые солдаты.

У меня, маленькой, уставшей, голодной, не было никаких сил – а я все колотила и колотила ее по груди, терла виски и плакала. Она очнулась, когда я потеряла всякую надежду…

О том, как мы приехали в деревню, где нас никто не ждал, можно рассказать новую историю. Родне, которая жила в тех краях, лишние рты были не нужны – они и сами существовали впроголодь.

Мать, побегав по инстанциям, восстановила документы и выхлопотала для нас, как для эвакуированных, ношенную штопанную одежду да 500 граммов хлеба.

Поголодав в деревне, мы пешком отправились в Уфу, и там маму приняли на огромный моторостроительный завод, куда она пристроила и меня, едва мне исполнилось четырнадцать.

Мы обустроились в мужском бараке, в крошечной комнатушке-изоляторе, но и эта жизнь казалась нам неплохой – ведь над головой не летали вражеские самолеты. Однако постоянная тревога за наших мальчиков – папу, Митю, Колю – омрачала нам каждый день.

Отец и Митя с войны так и не вернулись. А Коля приехал через восемь лет – бравый моряк Черноморского флота, гроза девушек, красавец с синими глазами.

– Как служил? Да отлично, – улыбался он. – Море, солнце – красота!

И только потом, когда мать обратила внимание на его искореженные пальцы, он признался, что попал однажды в беду: когда его катер попал под бомбежку и утонул, он вцепился в какой-то бочонок и пару дней плавал с ним по морю. А потом, когда все-таки спасли, никак не могли оторвать от бочонка руки.

…С тех пор прошло много лет. Давно нет на свете матери и брата. Но сохранились фотографии тех лет, жива моя память.

В моем серванте стоят снимки любимого мужа, детей и внуков – а рядом пожелтевшие от времени карточки, с которых смотрят мама и папа, Митя и Коля… Я никогда их не забуду. Ведь это они посвятили жизнь тому, чтобы мои внуки и правнуки узнали слова «артобстрел», «бомбежка» и «оккупация» только из книг и учебников истории.