БУМЕРАНГ ПАМЯТИ

…Я видела слезы у деда всего два раза. Первый раз – в госпитале. Он лежал на кровати, отвернувшись от нас. Мы сидели с мамой рядом и пытались его утешить. Не знаю, что можно сказать человеку, у которого сегодня две ноги, а завтра одной не будет… Что сказать солдату, который прошёл войну и, несмотря на многочисленные ранения, остался цел, а потом, спустя 45 лет, должен стать инвалидом? Тогда ему, активному семидесятилетнему работающему пенсионеру-ветерану, ударнику социалистического труда (это была такая гордость!), ампутировали ногу из-за запущенной гангрены. Осколок просидел в ноге почти полвека и вдруг дал о себе знать… Это означало конец. Конец всему: работе, редким посиделкам с друзьями за бутылкой недорого портвейна, свободе передвижения… Это означало зависимость. Зависимость от костылей, от погоды (культя не давала покоя в сырую и холодную погоду), от родственников…

После ампутации ноги дед прожил ещё шесть лет, но скорее просуществовал. Похудел, сгорбился, устал от бездействия… Друзья умирали или забывали. Дети и внуки были заняты своей жизнью, приезжая на праздники или изредка в выходные… Компании для домино и вина не было. Иногда дед через «добрых соседей» покупал «чекушку» и пил «по глоточку», спрятавшись от бабушки на балконе. Она же «пилила» его за каждый выпитый грамм, проверяла карманы в поисках окурков и не давала денег. Она его очень любила и хотела, чтобы гангрена больше не повторилась. Для этого надо было не пить и не курить. Под угрозой была вторая нога…

А дед хотел просто жить… Как жил до этого. Выходить из дома, ехать на работу, улыбаться людям, покупать продукты и подарки, иногда болеть, иногда отдыхать…

…6 января 1996 года ему исполнилось 76 лет. Пришли родственники. На столе – традиционная заливная рыба под томатным соусом, оливье, холодец, хрен, который дед тёр всегда сам, и любимый всеми торт «наполеон» – совместное произведение стариков. Дед был грустным. Обнял меня: «Что-то я устал жить, внучка». «Да ну, дед, прекращай! – рассмеялась я, – Ещё на свадьбе правнуков погуляешь». Два малолетних правнука ползали под столом, снимали тапки с гостей и колотили ими друг друга.

Дед даже не улыбнулся: «Я на твоей свадьбе погулял. Мне хватит». Как раз на моей свадьбе он и всплакнул второй раз… Правда в этот раз слёз не скрывал…

Через пять дней после этого дня рождения он уснул и не проснулся. Утром позвонила бабушка и еле слышно сказала, что деда больше нет. Я истошно закричала: «Как нет?». Бабуля заплакала….

Я чувствую себя безумно виноватой перед ними. За то, что мало была рядом. За то, что мало делала для них, мало спрашивала… А ещё за то, что иногда ворчала на них. На бабушку за то, что хранила старые продукты месяцами. Она, пережившая голод и войну, никогда не могла жить без запасов. На деда, который не хотел учиться ходить на протезе. Когда он умер, я впервые взяла этот протез в руки – тяжелый, грубый, тугой… Пластмассово-деревянная нога весом в пол деда.

…Я люблю их. Я прошу у них прощения за всё, что не успела сказать, сделать и спросить.

Помню, как на юбилей Победы им подарили чайный сувенир с надписью «День Победы», а мы ёрничали: «Лучше бы деньги подарили». Бабуля и дед тщательно перемывали чашечки, ставили его на стол по большим праздникам и очень гордились подарком. Куда он делся после их смерти? Может Лидочка взяла? Или брат мой случайно разбил? Я ведь забрала всего один пакет – фотографии, грамоты, медали, разные документы…, и зачем-то флюорографические снимки разных времён. Куда остальное всё делось? Книги, одежда, любимая большая чашка деда и бабушкина электрическая духовка для куличей, которые она неизменно пекла каждый год на Пасху. В храм не ходила, в Бога не верила, в партии не была… Но яйца на Пасху красила, на выборы ходила и светлое будущее ждала. Чем она жила? Чем они жили?

Боже мой, это же так просто! Они жили проблемами своих детей и внуков. Я никак не могу вспомнить, чтобы они что-то просили. Никогда. Как ни спросишь, всегда один ответ: «У нас всё есть. Нам ничего не надо. Купите что-нибудь себе». И всё время пытались дать «на дорогу» – то трояк, то мятую пятирублевку, а иногда – и аккуратно разглаженный червонец. Предел мечтаний в школьные годы.

По старинной традиции, первому правнуку бабушка сама резала ткань на пелёнки, обрабатывала края, потом тщательно стирала и гладила. И хотя мы жили не вместе, но она была рада, что свой посильный вклад внесла. Потом она молола мне скорлупу от яиц, чтобы мы лечили диатез у малышей. И каждый раз готовила для всех подарочки: печенье, конфеты или отрез ткани, пролежавший годы на антресоли. Ей так важно было сделать что-то приятное, что-то хорошее нам.

Почему они почти ничего не рассказывали о войне? Отмахивались. «Страшно. Зачем вам знать про этот ужас?». Их никогда не приглашали в школы на встречи, но зато их всегда поздравляли на работе. А ещё депутаты присылали поздравления, сложенные в форме военного треугольника.

Они были просто солдатами той войны, обычными солдатами, которые выполняли свой долг и мечтали о победе. «Что об этом говорить?» – пожимали плечами старики. Да и не умели они красивые обороты закручивать. Говорили просто, коротко и по существу.

Тема Сталина у нас была закрытой темой. Они с именем Сталина прошли войну, без оглядки на собственную жизнь бросались в бой и спасали раненых и поверить в то, что любимый герой мог оказаться отрицательным персонажем, не хотели. Иногда дед в запале говорил: «Ты ничего не понимаешь! Сталин, он ведь как отец родной был!». Я и правда не понимала… Всё списывала на то, что дед – детдомовский, отца своего не помнил, с приёмным отношения не сложились, вот Сталин и был как «отец родной». Родные родители деда были белогвардейцы, скорее всего, евреи по национальности. Расстреляны в двадцатые годы. Дед попал в детдом, оттуда его забрала знакомая еврейская семья, усыновила и долгое время скрывала, что он их не родной сын. В 16 лет он узнал правду, поссорился с родителями, сбежал из дому и попал в колонию Макаренко.

Как-то раз я спросила деда: «Ты еврей или нет?». Он отрицательно покачал головой и рассказал историю, противоречащую его жесту. Где-то перед войной он встречался с еврейской девушкой. Однажды пошел к ней в гости, подходит к двери и слышит громкие грубые голоса. Испугался. Поднялся на этаж выше. А через некоторое время люди в чёрном вывели из квартиры всю семью, в том числе и эту девушку. Дед вспоминал, что он тогда сильно испугался. Девушку эту больше никогда не видел и не знал, что с ней произошло… Про себя в характеристиках всегда писал: русский. В старой домовой книге: еврей. Так кто он? А какая собственно разница? Он мой любимый дед!

С еврейской темой у нас есть ещё одна трагикомичная история. Уже после войны деду прислали посылку из Америки от какой-то родственницы его приёмной мамы. Маму, т.е. мою прабабушку, звали Зейде Полина Ефимовна. Не знаю, почему это имя мне врезалось в память. Она ослепла на войне, когда шила в полутьме вещи на фронт. Потом я несколько раз приезжала к ней, и она меня всё время ощупывала. Странное ощущение для ребёнка. Её руки всегда были мягкие и тёплые, а в глазах слёзы. Больше ничего я о бабе Поле не знаю и не помню. Так вот, пришла посылка, а в ней пальто. Пальто – как пальто. Но потом нащупали в подоле зашитые доллары. Сколько там было – история умалчивает. Но бабушка так испугалась, что бросила их все сразу в печку. Так они и сгорели… Никаких данных о тех родственниках так и не осталось. Давно это было…

Бабушка боялась за деда. После войны была какая-то тёмная история о «контрольной закупке и 50 граммах конфет», после чего дед, работавший в магазине продавцом, какое-то время был «на химии». Что это значит – я толком не знаю, как-то непринято было это упоминать. Но честность у стариков была фанатичная. Если они дома обнаруживали, что им в магазине дали сдачи больше, то возвращались и отдавали лишнее кассиру. Даже если магазин находился на другом конце города. Когда деду дали бесплатный «запорожец» с ручным управлением, он больше всего переживал, что «кто-то» узнает, что за рулем ездит его дочь, а не он сам… Несмотря на то, что дочь поначалу возила в основном его.

…Мне повезло. Мой дед на войне выжил. А значит, на свет появилась моя мама, потом я.… Потом мои дети. Когда-нибудь у моих детей тоже будут дети…. Нам всем повезло. Может, в этом простом везении и есть смысл жизни?

…Дед попал на войну сразу. Он служил в армии и вместе со всеми пошёл защищать Родину. У меня сохранилась справка, выданная 8.12.45 в том, что «гвардии старший лейтенант Лебединский Игорь Семёнович участвовал в действующих частях фронта с 24 июня 1941 по 9 мая 1945 года и в последний период находился в 27 гв. стрелковом корпусе 141 стрелковой киевской, краснознаменной Ордена Богдана Хмельницкого дивизии, в должности комсорга 745 стр. Станиславского полка». Есть ещё грамоты, ордена, медали, фотографии… И всё. Как воевал, где воевал, что пережил. Ничего не знаю.

В детстве я любила смотреть старые фотографии и слушать скупые рассказы бабушки и дедушки: «Это такой-то, мы с ним вместе на Днепре были… погиб…». «Это такой-то, за мной ухаживал, – кокетливо говорит бабушка, – стихи писал… Тоже погиб…». В последние годы они почему-то упорно не хотели смотреть старые фотографии. Вот наши фото – сколько угодно. В серванте, на каждой полочке, – фото детей, внуков, правнуков…

Бабуля была медсестрой, тоже прошла всю войну. Есть справка о том, что «Дудолад Анна Григорьевна работала по вольному в 1718 эвакогоспитале с 16 ноября 1944 года по 30 июля 1945 года в должности медсестры». Где была до этого – документов не сохранилось. Только фотографии. Вот она в госпитале в 1942 году, вот она с солдатами в 1943 году…

А однажды весной 45 года она как-то по особенному улыбнулась раненному солдату. А потом мой дед взял её за руку и сказал: «Закончится война, я за тобой приеду...». Наверное, так ей и раньше кто-то говорил. Но мой дед приехал первым. А может они сразу поняли, что созданы друг для друга? Может, всё было немного иначе. Сами старики крайне неохотно отвечали на расспросы: «Познакомились во время военной операции на озере Балатон. После войны встретились и поженились». Они не были романтиками, у них была другая, суровая жизнь. Бабушка радовалось красивым цветам, но сажала в палисаднике лук и укроп.

В 1946 году родилась моя мама… Маму назвали Ниной. Так хотел дед. У его приёмной мамы Поли была родная дочь Нина, которая умерла во время войны от скарлатины. Дед любил сестру и первую дочь назвал в её честь. Вторая дочь родилась через десять лет, её назвали созвучно старшей – Инна. Так они и жили… Работали, детей воспитывали, потом детям с внуками помогали… Никаких подвигов и великих свершений. Но для меня они герои, люди, умеющие жить и просто радоваться. Радоваться друг другу, новому дню, хорошей книге, успехам страны, детей и внуков…

….И всё-таки, почему они почти никогда не говорили о войне?

Перебирая очередной раз фотографии, неожиданно нашла сложенный в несколько раз листок бумаги. Там бабушкиной рукой записаны данные о ранениях деда: «Начал ВОВ с Заполярья. Донской фронт. Первое ранение – в голову и щеку на Карельском перешейке. При обороне Заполярья осколком мины. Был в госпитале – июль, август 1941 года. Вернулся в свою часть. Тяжелое сквозное пулевое ранение левого лучезарного сустава с повреждением кости 28.12.1942. 31.1.43 вернулся в полк. Контузия была где-то в августе-сентябре 1944 года при взятии г. Станислава. Находился в медсанчасти 141 краснознаменной киевской стрелковой дивизии».

Такие сухие данные… Что за ними? Только началась война, а он чуть не подорвался на мине. Потом был тяжело ранен перед самым Новым Годом. Лежал в госпитале. О чём думал 23-летний парень, получивший уже второе ранение? Вспоминал погибших, мечтал о победе? А может, ему нужен был просто лист бумаги, чтобы написать письмо. И ещё кружка спирта, чтобы заглушить боль? Я не могу спросить это у деда. Его давно нет. Его нет уже 14 лет. А я есть… Есть мои дети, двоих из которых он успел подержать на руках. А потом вырастут мои дети и подумают: «А почему мы не спросили об этом у мамы, когда она была жива?» Или не подумают? Или они другие?

Только сейчас поняла: а ведь они меня никогда не спрашивали ни про дедушку с бабушкой, ни про моих родителей. Да и про нас вообще-то тоже. Интересно, знают ли они, где я с их папой познакомилась?

Может, это плохое воспитание? Может, мы такие родители…

…Помню два неприятных, но зато поучительных эпизода из моего детства. Мы тогда жили ещё в частном доме. Много людей в двух маленьких комнатах. Вечерами я смотрела телевизор в отражении полированного шкафа. Телевизор был в соседней комнате и мне смотреть его не разрешали, но про отражение никто не догадывался. Это был мой большой секрет – изображение в зеркальном отражении. Я спала на раскладном кресле возле печки, а дед рядом, прямо на полу, на перине, которую каждый день стелила и убирала бабушка. Иногда, в дни после зарплаты, дед выпивал и бабушка нещадно его ругала. Иногда даже могла и руку на него поднять. Дед, чувствуя себя виноватым, весь сжимался и только повторял: «Аня, Аннушка, я же тебя люблю. Я ведь чуть-чуть, всего чуть-чуть… Я же деньги принёс». Так вот, было мне лет семь, прихожу домой, а мой нетрезвый дед уже спит. Мне надо через него переступить, чтобы к своему креслу добраться. Но я, повторяя свою бабушку, толкаю его ногой и говорю: «Подвинься, пьянь такая-то». Бабушка взяла меня за руку и строго сказала: «Извинись!». Я извинилась. Помню, что потом плакала и никак не могла понять – почему ей можно, а мне нет? Но деда больше не обижала. Я его очень любила. Я ведь была первая и любимая внучка. Вся их любовь в первую очередь досталась мне.

Я любила приходить к ним на работу, к бабушке в больницу и смотреть, как она проверяет слух. Бабушка тихонько шептала слова в углу кабинета, а я подсказывала слова пациентам. Бабушка сердилась, а мне было смешно. Я приходила к деду в магазин, становилась за прилавок и гордо спрашивала покупателей: «Вам чего?».

Почему-то наши дети никогда не приходили к нам на работу. Вернее, мы их не приводили. Может, это плохо?

…Теперь второй эпизод. Однажды весной дед пришёл домой, слегка выпивши, и в полутьмах положил всю свою зарплату не в свой карман пальто, а в мой. Оба пальто висели рядом на вешалке, и он просто перепутал. Утром кинулись искать деньги. Решили, что дед их потерял. Ух, досталось ему тогда от бабушки! А моё пальто с вешалки убрали до осени. Прошло полгода, все забыли об этом случае. При первых же холодах мама надела на меня пальто, а я уже в школе обнаружила полный карман денег! Пересчитала. 90 рублей! И я пошла «гулять»: дарить деньги подругам, покупать цветные карандаши и ластики… Учительница связалась с мамой, мама «прижала меня к стенке» и вся правда вышла наружу. Сумма совпала с дедовой зарплатой. Дед был оправдан, а я низвергнута с пьедестала любимой внучки… Мама ходила со мной за руку и заставляла всем объяснять ситуацию и просить вернуть деньги назад… Так почти всю сумму мы вернули деду, а я получила хороший урок. Главное, что дед меня простил. А потом даже рубль подарил…

...У бабушки было четыре брата. Жила она в деревне Дудоладовка, где все были по фамилии Дудолад. Родители умерли рано, присматривали за ней старшие братья. Все четверо погибли на войне. Только один из них успел жениться, и у него родилась дочь. Эту девочку Лидочку и воспитывала моя бабушка после войны… Девочка выросла. Вышла замуж, родила сына, а тот – своего сына… Сначала иногда приходила к бабушке, потом перестала. А на похороны и вовсе не пришла. Пришла после – забрать бабушкины вещи.

Среди фотографий есть фото Николая, брата бабушки и отца Лиды. И ещё много фото – маленькой Лиды и её свадьбы. Бабушка пыталась найти место захоронения брата. Она писала письмо следопытам. Копии самого письма у неё не сохранилось, зато есть ответ: «…жители нашего села Кружиловка помнят, что на мине подорвался один молоденький солдат. Его два товарища принесли в крайний дом села. Он был тяжело ранен. Стонал, плакал, просил помощи. И прожил недолго, скончался. В тот же день его завернули в плащ-палатку и похоронили почти рядом с этим домом. Но как его звать никто из жителей не знает. Когда выбили фашистов, всех наших погибших сносили и свозили в общую могилу, которая сейчас находится в центре села около школы. В могиле по данным жителей захоронено где-то 360 человек, а на мемориальной доске только 15 фамилий. Все остальные были без документов. Фамилии вашего брата нет. Вы, Анна Григорьевна, приезжайте к нам, может ещё что узнаем… Мы будем рады и довольны. 30.04.81 Следопыты».

В 1981 году мне было уже 13 лет. Почему бабушка мне ничего об этом не рассказывала? Не просила помочь? Почему она вообще никогда меня не просила? Ну, может, кроме последних лет жизни, когда уже сил не осталось совсем…

Я снова перечитываю ответ следопытов: «захоронено где-то 360 человек, а на мемориальной доске только 15 фамилий». Вдумайтесь в цифры! Сколько ещё семей не знают, где покоятся их отцы, дети и братья? Мой муж никогда не видел своего деда, Мирошника Петра Фёдоровича, отца своего папы, потому что тот погиб на войне. Собственно говоря, Пётр Фёдорович тогда ещё не знал, что почувствовать себя дедом ему не суждено. Пошёл на войну молодой солдат, оставив жену и двоих детей…. Пошёл Родину защищать. Погиб. Погиб при форсировании Днепра, так и не узнав, что его дочь, помогая красноармейцам, погибла от разрыва немецкой бомбы, что верная жена всю жизнь его ждала и что сын вырос хорошим человеком и вырастил своего сына – его внука, а у того ещё четверо детей…

Сколько же в мире таких, кто погиб «без документов»? Моя бабушка так и не узнала, где погибли все её братья. Ушли на войну всей большой семьёй, вернулась она одна…

Бабушка перенесла три инфаркта. Четвёртый оказался роковым. Она позвонила и сказала: «Что-то мне плохеет». Я выехала немедленно. Её телефон больше не отвечал. Я открыла дверь своим ключом, вызвала скорую, но было поздно… На столе одиноко лежала газета, смысл жизни последних трёх дней. К 9 мая я написала статью о ней, даже не статью, а так, заметку, но там была её фотография в молодости и стих, который ей написали раненные. Я привезла ей десяток газет. Она раздавала их соседям, звонила знакомым и радовалась как ребёнок, что впервые на 76 году жизни попала в газету. Не просто в газету, а на первую полосу! 12 мая она умерла. Последний экземпляр газеты лежал на столе. Может, надо было привести целую пачку? Чтобы раздавала и раздавала… Чтобы смысл был?

Бабушка очень гордилось, что один солдат сочинил лично для неё стихотворение. Она бережно хранила пожелтевший листок бумаги. Мне тогда разрешила только переписать этот стих:

НА ПАМЯТЬ АНИ

Средь полей широких
Ты как лен цвела,
Жизнь твоя отрядная
Как река текла.
В хороводах и в кругах
Ты была резва,
И в родительских домах
Весела была.
Но не долго жить пришлось
Молодому сердцу,
Настал час идти на фронт
Сестрой милосердной.
Но и фронт ей нипочем
Устали не знает
Иль с бинтом, иль со шприцом
Жизнь людям спасает.
И взойдет над всей землей
Солнце еще ярче,
И вернется в дом родной,
Из войны несчастной.
И веселье закипит
Горе забывая,
Как в саду весенний цвет
Зацветет и Аня.
Госпиталь 1718. 12.04.1945

После смерти деда бабушка прожила ещё два года.

Но с тех пор я ни разу про них не писала. На кладбище ездила, поминала, ставила свечи, плакала на фильмах о войне, вспоминая их, но ничего не писала. А теперь вдруг прорвало. Как будто кто-то растормошил мою душу и сказал: «Пиши, пока помнишь. Пиши, пока жива. Пиши, тебя услышат».

…Мне часто снятся сны, как я обнимаю бабушку или дедушку. Я вижу какие-то мелкие детали: след от кольца на руке у бабушки, короткие ногти на морщинистых руках, порезы от бритвы на щеке у деда, рука, лежащая на культе… Даже запах их чувствую. Такой тёплый и успокаивающий. Но я никогда не вижу их целиком. Это какие-то мучительные сны в деталях… Что они значат?

…Как-то раз я спросила у бабушки: как же на войне, когда бинтов и ваты не хватает, женщины спасались во время менструации? Прокладок не было, всё остальное в дефиците. Она отшутилась: зайдёшь в ледяную воду по пояс, всё сразу и проходит. До сих пор не знаю: пошутила она или правда, – так можно останавливать этот неизбежный ежемесячный процесс?

Почему я никогда не спрашивала: что ей снилось? Что она любила? Чего боялась? Одно знаю – она боялась умереть не вовремя. Мамина сестра уехала с детьми в Израиль. Навсегда. Бабушка знала, что больше никогда не увидит свою младшую дочь и её детей. Но даже не заплакала. Почему? Может, понимала, что Инне и так тяжело: недавно умер муж, и она везла в Израиль тяжелобольного сына? Инна звонила бабушке каждую неделю, и бабушка всегда говорила, что у неё «всё хорошо», ну только «немного шатает из стороны в сторону».

Мы с мамой как могли, поддерживали бабушку и помогали ей. А летом собрались поехать в Израиль проведать Инну. Бабушка плохо себя чувствовала. Она боялась, что мы уедем, а она умрёт. Кто тогда будет её хоронить? Виза была у нас на руках, но мы никак не решались взять билеты на самолёт. Кому-то надо было остаться.

9 мая поехали на кладбище к деду. Бабушка отвезла и оставила на могилке газету, ту самую, в которой о ней и о деде был небольшой рассказ. Посидела на скамеечке возле могильного холмика и сказала: «Меня похороните рядом». Через три дня умерла. Раздала все газеты и умерла. Мне показалась, она спешила уйти, чтобы дать нам возможность до поездки в Израиль разобраться с её вещами и делами. А мы почему-то даже не думали о том, чтобы не поехать… У нас же свои планы, виза на руках… Чёрствые мы были. Чёрствыми остались. Наши дети ответят нам тем же?

…Мучительно пытаюсь вспомнить хоть что-нибудь про войну из скупых рассказов-воспоминаний деда… На ум ясно приходит только один эпизод, рассказанный как-то по поводу разлитого на столе молока. Дед осторожно коснулся молочной лужи на столе. Бабуля стала его ругать за то, что «разводит грязь». Дед как будто не слышал её. «Помню, говорит, стоим возле одной деревни, а там корова мычит и так всем молока захотелось. Пошёл один солдат за молоком. Возвращается с кринкой в руках. Довольный. Мы навстречу ему. И вдруг шальная пуля. Солдат падает, молоко разливается, кровь по молоку течёт… Погиб солдат. А мы эту бело-красную лужу долго помнили…» Бабуля, вытирая разлитое молоко, тоже заслушалась. А потом на стол миску с картошкой поставила: «Чисти, дед. Хватит болтать!».

Помню, как к деду в госпиталь приезжала. Он в больничной пижаме на улице резался в домино с такими же ветеранами, как и сам. «Дед, я к тебе приехала, пошли», – тяну его за руку. «Да подожди, внучка, сейчас рыба будет и пойдём». Мы ждём рыбу. Я сижу рядом и ни о чём не спрашиваю. Ответственный момент. И вдруг дед ударяет костью по столу и кричит: «Рыба! Пошли, внучка!». Он мной гордился. Гордиться нечем было, ни тогда, ни сейчас… А он гордился. Шёл по госпиталю и всем врачам и пациентам говорил: «Это моя внучка! В университете учится!».

Со мной, маленькой девочкой, дед и бабуля на парад ходили, в фотоателье водили, баловали и развлекали.

А эта самая внучка, то бишь я, впервые за 14 лет после смерти деда и 12 лет после смерти бабушки села за компьютер, чтобы выплакаться и написать то, что где-то застряло на пути к осознанию времени и смыслов. Стариков не вернуть, прошлое не поменять. Но настоящее то в наших силах?

…В прошлом году умерла моя другая бабушка, папина мама. Ей было 85 лет и её тоже звали Анна. Анна Павловна Сергеева. Она не воевала, но жила в оккупации, помогала действующей армии при освобождении их города, работала на победу. Бабушка рассказывала, как прятались от бомбежки, от немцев, которые ходили по дворам, от мародёров, которые искали брошенные дома… Как старались хоть чем-то помочь солдатам. Однажды у них умерла корова. Бабушка пошла в штаб полка, чтобы предложить эту корову воинам на мясо. К ним в дом прислали пару молодых солдатиков, один из них разговорился с бабушкой, пообещал вернуться и после войны действительно вернулся и стал бабушкиным мужем, моим вторым дедом. Есинов Георгий Яковлевич прошёл войну, вырастил двух детей, успел подержать меня на руках и умер, едва мне исполнилось два года. Когда в прошлом году умирала бабушка, я попросила родственников отдать мне старые документы и фотографии, чтобы для детей сохранить память о предках. Но, увы, родственники продали дом и разобрали всё быстрее, чем я об этом подумала… Мне досталась одна икона, за что моим родственникам большое спасибо. Эта икона стояла в бабушкиной комнате. Теперь она стоит в нашей. Каждый раз, когда я поднимаю на икону глаза, я вспоминаю всех ушедших бабушек и дедушек и молюсь за них…

Война прошла через всех моих бабушек и дедушек – прямо или косвенно. Война прошла через всех, кто жил в то время. Кого-то она сделала лучше, кого-то хуже, кого-то не пощадила вовсе…

И отправленный мною мысленный бумеранг в прошлое собрал по крупицам всё то, что ещё осталось в моей памяти. Этим эссе я отправляю бумеранг в будущее. Пусть подумают о прошлом те, кто помнит только сюжет вчерашнего фильма и пару формул, заученных перед зачётом. Пусть бумеранг вернётся не только ко мне и сделает то, что должен сделать.