ПОМНИТЬ ЗАПРЕЩЕНО!

– Пусть требуют у себя в Германии. А мы теперь в своей, можно сказать, родной стране…

– А вы кто такие? – остановилась перед Гилем старушка.– Наши иль не наши? Налетели, як саранча...

– Саранча, говоришь? Правильно, мамаша, согласен.

– И балакаешь по нашему? Но говорят, немчура,– Старушка подошла поближе к нему, протерла глаза.– Кто же ты, хлопец? Мне сказали, что свой появился среди фашистов. Но яки? Не сын ли Марии Казимировны? Ай, ай! Што робиться на свете. Если бы она поднялась из могилы. Прокляла бы она тебя, сбежал бы. А с виду парень нормальный. Щеки румяные. Глаза, як у матери Марии Казимировны. Только зачем напялил на себя эту гадючью шкуру? Ну и беда...

– Пришлось, мать. Длинная история. Воевал под Витебском, попал в плен. Там чуть Богу душу не отдал. Предложили сюда, покомандовать такими же, как сам. Поломался и согласился. На время, конечно. Думаю, добро людям принесу...

– А я помню твоего отца – Владимира Антоновича. Машинист был хороший. Паровозы водил. Лицом красавец, плечи – во! – Старушка развела руки.– Никого не обижал. Вось только часто ездил: то туда, то сюда. Все счастья искал. Мать твоя тоже работящая, душевная была... И глаза у тебя ее – такие же внимательные, с доброй искоркой.

– Скажите, где наш дом?

– А все, нет его. Дом был что надо. Пятистенный, высокий, из толстых бревен. После того, как вы разлетелись, его увезли куда-то. И место запахали. Одна трава теперь там. Да еще яблонька обломанная, козами обгрызенная... Вот как бывает.

Старушка поправила платок, пристально взглянула в глаза собеседнику.

– Ну, что ты ездишь со своими бандитами по деревням, народ пугаешь? Иди к партизанам, воюй. Правда, говорят, ты не злобствуешь, шануешь добрых людей, наказываешь только лиходеев. А все ж должно быть стыдно тебе ходить в этой лягушачьей шинельке. Ай, ай, ай...

уже подхватила ведра и повернула на тропу, что вела к небольшому домику у березы, и вдруг остановилась.

– А я помню, как ты болел в детстве. Все люди про гэта ведали, переживали. Видели, як бедовали твои мать и отец. Куда только не возили тебя.

– Было такое, верно... Еще помню, как ходил в местную школу, учился уму-разуму у советских учителей. Они даже мне дома давали уроки, если по болезни пропускал занятия. За это им большое спасибо. А теперь в моем отряде столько разной швали. Это сынки белогвардейцев, эмигранты, дезертиры, предатели. И еще полторы сотни чистокровных арийцев. Вся эта рать для контроля за военнопленными, чтобы не сбегали к партизанам, не вступали в контакт с местными жителями. Вот этих мародеров я и опасаюсь, мать. Так и жди пули в спину. Но держу их всех в руках. Крепко держу...

– Да, плохи твои дела, сынок. Ты залез в такую яму!

– И не говори, мать…

Орлов спрятался от пронизывающего ветра в кузов, а Владимир неторопливо пошел со старушкой по улице, присматриваясь к домам. Некоторые из них узнавал. Вот старые, замшелые, со слепыми оконцами, но появились и новые, ухоженные, с добротными заборами. Вот на той площадке, что впереди справа, стояли качели, и он когда-то играл здесь. А сколько было детей! Они веселой гурьбой затевали различные игры, ходили в лес по ягоды, грибы. Бывало, в такую пору, когда выпадал первый снег, они шумными ватагами носились, как угорелые, по деревне, катали друг друга на санках, забирались на горки, кричали, веселились. Покоя ему не было. Домой приходил мокрый, возбужденный, долго сушился у горячей печи. Какой безмятежной была душа!

Старушка, что топала рядом с ним, что-то все лепетала про старые времена, а потом вдруг резанула, будто опомнившись:

– Мабытъ, продався ты. Чего я тогда с тобой беседы веду?..

Она повернула у березки к своему дому, что стоял, наклонившись от старости набок, и, расплескивая воду из ведер, скрылась за полураскрытой калиткой.

Гиль опешил и стоял, будто облитый помоями. Задумавшись, сделал несколько шагов и вновь остановился, схватившись рукой за стылую ветку березы.

...Теперь он совсем в другом мире. Где ничто не радует, где некому излить накипевшее в сердце. Под его началом разноликая дружина. Многим своим подчиненным он просто не доверяет, с другими не знает, как обходиться. Были уже с ними такие стычки, что он готов был применить оружие. Конечно, и он от них может получить пулю в спину. Ему уже угрожали...

По существу он, конечно, служит немцам, своим врагам. Хуже и не придумаешь. Сколько он об этом передумал, вроде не против был все переиграть, но он все-таки не один. Как он оставит тех, кто поверил в него, считает своим человеком, надеется на помощь. Часто, очень часто так и подмывает: встать ночью, забросить автомат за спину и уйти, куда глаза глядят. Но не может он на такое решиться. Раз взял на себя большую ответственность, вот и неси ее…

В деревне словно вымерли все. Только кое-где мелькнет ребенок и сразу же исчезнет. Видимо, напугала дружина крестьян. А чего хорошего ждать от такой оравы? Пойдут по домам, начнут грабить, насиловать, а то еще и дома подожгут. Потому и держатся жители подальше от беды.

Тем временем остальные машины подтягивались к деревне. Крытые брезентом, они шли одна за другой, то спускались в низину, то поднимались на бугор. Временами машины скрывались в кустарнике, облепленном снегом, но гул их разносился далеко, будто шла танковая колонна. Подполковник Гиль залез в кабину своего грузовика и сидел мрачный, будто камень повис на сердце его.

Только что заглянул в потаенный уголок своего детства. Окунулся в такое близкое. Многое за минувшие годы вылетело из головы, а все же в душе что-то прояснилось, словно побывал в родном доме, поговорил с матерью, с отцом. Вновь всплыла мысль, что именно любовь матери и отца охраняют его до сих пор.

Ты смотри, помнит милая старушка, что он болел. Да, было такое... Тяжело он переносил эту непонятную для него болезнь. Даже поговаривали, мол, не выживет дитя. Как страдали от этого родители. Помнится, повезли они его в больницу. Он лежал на сене и ощущал близость отца и матери, которые сидели в телеге рядом с ним, вдыхал запах высохшей травы. Выехали рано. Над ними таинственно сверкало звездное небо. Слышались скрип телеги, фырканье лошади. Его окутывал какой-то легкий, нежный покой, было так уютно от того, что рядом говорили о нем, наклонялись над ним, настороженно слушали, как он дышит. Родители угадали какую-то перемену в его самочувствии, забоялись, что он закашляет. Но у него все было хорошо, ни одного хрипа. Обострение не наступило. И родители тихо радовались этому, крепко прижавшись плечом к плечу.

Днем к нему приходила тетка из соседней деревни и долго просиживала возле него, Она приносила красивые ароматные груши. От них несло нектаром, и Володя их охотно кушал…

Колонна остановилась. Владимир снова вышел из машины. К нему поспешил Орлов. Гиль присмотрелся к деревне.

– Между прочим,– сказал он Орлову,– я жил здесь. Еще пацаненком.

– Ты мне как-то говорил. Значит, прибыл к себе домой. Есть кто-либо из твоих родственников?

– Родители уже давно умерли.

– Ну, вот и развернись, покажи себя во всем блеске, подполковник, чтобы запомнили земляка, гитлеровского ставленника. Повыгоняй из теплых хат бабок, детей, потребуй яек, млека, сала – все для своей грозной команды. Как это делают оккупанты...

– Хватит так невесело шутить, Вячеслав.

– А что будем делать?

– Дай подумать. Знаешь что, отгони колонну на тот бугор, где высокие сосны, видишь гнездо аиста на одной из них? Там должна быть школа. Бойцы могут вылезти из-под брезента, размяться. А жителей не трогать, в дома не заходить, ничем никому не угрожать. А то есть среди наших людишек и бандюги...

– Что сказать капитану Рейснеру?

– Скажи этому немецкому соглядатаю, что остановились, чтобы согреться. Передышка, дескать. Езжайте, я пройдусь пешком...

Колонна, фыркая моторами, наводя ужас на затаившихся местных жителей, пронеслась по деревне. Оставшись один, Гиль пошел по улице, не зная, куда податься, кого искать, с кем поговорить. И станут ли с ним говорить? Как увидят, что перед ними немецкий офицер в форме СС, с черепом и перекрещенными костями на рукаве, так и поспешат скрыться. Скорее всего, об их дружине, сформированной из военнопленных, уж и так черт знает что говорят. На машинах они, как каратели, мотаются по району, будто ищут добычу! Но ведь они прибыли сюда только для охраны железной дороги и мостов. Хотя их иногда бросают против партизан, против мирных жителей, требуют прочесать тот или иной населенный пункт, а то и сжечь его.

Видимо, в деревнях уже знают, кто командует этой дружиной, откуда он родом, чей сын, и ужасаются, что этот человек из своих, местный. Но чем он все-таки болел тогда? Эх, надо было спросить старушку, которую встретил на улице. А старушка умница, большая умница. Как она ужаснулась, когда увидела перед собой офицера в немецкой форме, но не испугалась же. Просто посчитала, что такому типу нечего здесь делать. «Иди, говорит, в партизаны». И так решительно. Иди и отмывай кровью свои грехи, пока не поздно. И еще добавила: «Продався».

Горько ему было слышать такое. Вот до чего дожил. Конечно, не все так просто. Порой кажется, что поворота быть не может.

И все же, как он, подполковник Красной Армии, выпускник военной академии имени Фрунзе, начальник штаба стрелковой дивизии стал на этот путь? Что с ним произошло? Со всей дружиной он шастает по дорогам Белоруссии уже не первый месяц, заглядывает то в одну, то в другую деревню.

Через несколько минут он забрался в кабину, и колонна тронулась дальше. Вот проехали еще одну деревню. Люди, услышав звуки приближающихся мощных автомобилей, попрятались.

В Русской национальной дружине полтысячи бывших советских военнопленных и больше сотни немцев-эсэсовцев. Целая воинская часть. Притом она крепко вооружена. Автоматы, пулеметы, гранатометы. Сформирована она была весной 1942 года, свежеиспеченную часть направили в Смоленск, оттуда в Могилев, потом в Кличев. Сейчас дружина возвращалась в Быхов, туда, где она стояла на постое. Дружинников расселили в школе и городских домах. Основная их обязанность – охрана железной дороги на участке Быхов – Тощица, дело вроде не трудное, но почти все время летят эшелоны под откос. Даже там, где стоят дружинники. Как же это получается? Гиль считает, что сами его подчиненные помогают партизанам совершать диверсии. А бывает и так, что не все дружинники возвращаются обратно. Уводят их партизаны к себе в отряд. Да и что им делать возле настоящих предателей? Само вступление в дружину они выбрали в лагере только для того, чтобы впоследствии сбежать к партизанам...

Сегодня дружина вышла на марше не в полном составе. Одна из рот отправилась по другому маршруту, в дальнюю деревню. Поступили вести от бургомистра, что там не дают покоя партизаны. Гиль не хотел посылать туда эту роту, но на этом настоял капитан-немец. Вроде он даже связался с Берлином, и оттуда поступило в адрес дружины распоряжение: помочь местным властям. С чем же вернется рота, какие привезет вести? Так не хочется, чтобы дружинники учинили разбой, воспользовавшись бесконтрольностью. А Герасимчук, который возглавляет роту, на это способен. Он очень жестоко расправляется с местным населением. Зверь, выдвиженец гестапо. Хотя почти на все командные должности Гиль поставил своих людей, которых выбрал еще в лагере. Подполковника Орлова, начальника штаба, он тоже подобрал среди военнопленных. До пленения тот командовал артиллерийским полком. И в лагере вел себя достойно, не вертелся перед немцами. Владимир вытащил его из заключения и очень доволен, что у него такой начштаба. Знающий, волевой офицер, строго придерживается линии, которую исподволь гнет Гиль.

Машины шли ровно. Моторы сильные, с ходу брали любой подъем без задержки. Минули еще одну деревню, повернули вправо. И тут перед леском увидели двух молодых людей. Они шли навстречу колонне. Если бы они шли спокойно, никто бы их не тронул. Но они, увидев карателей, попытались скрыться в кустарнике. Тут же одна из машин остановилась, из нее начали стрелять. Оба парня застыли на припорошенной опушке, раскинув руки и навеки уткнувшись лицами в сухой скрипучий снег.

Пока ехали, Гиль все раздумывал об этих юношах. Надо же, так получилось, что они подвернулись. Как назло, нашелся меткий стрелок, что сходу уложил обоих. Наловчился в стрельбе по живым людям. А у самого, рассказывал, сын в Красной Армии сражается. Все в этом мире перевернулось. И, скорее всего, эти парни из той же деревни, которую проехала колонна. Видимо, уже нашли тела родители, братья, сестры и сейчас голосят над убитыми. И проклинают карателей-дружинников.

У Быховской школы автомашины начали разворачиваться. Гиль стоял в стороне и смотрел, как выполняются его команды. Был недоволен, если кто-то путался, сбивался с маршрута. Рядом с ним стояли капитан-немец и Орлов. Они наблюдали с интересом за тем, как боевой и деловитый командир дружины отдавал распоряжения.

Солдаты высаживались без сутолоки, бросая косые взгляды на своего начальника, громко и четко отдававшего приказания. Они быстро строились и уходили. Гиль еще на какое-то время задержался перед школой. Капитан Рейснер настаивал, чтобы командир дружины уже сегодня часть своих сил отправил на дальние участки железной дороги. Герасимчук со своей ротой должен вот-вот вернуться из поездки. Его тоже можно успеть отправить на «железку». Немцы считают, что это человек исполнительный, ему во всем можно доверять. Гиль поморщился. Он знает, какой Герасимчук «исполнительный». Настоящий зверь. Сын белогвардейца. Пользуется поддержкой Рейснера и чинит погромы всюду, где только появится.

Вдруг собеседники замолчали от удивления. Двое полицейских, держа наизготовку карабины, подвели к офицерам девушку. Вид ее был ужасен. Растрепанные черные волосы, лицо в кровоподтеках, губы разбиты. Платье на ней было так изорвано, что виднелись испятнанные синяками выпуклые груди. Обнаженные ее руки оказались скрученными колючей проволокой, которая шипами до крови раздирала кожу.

– Партизанка,– указал на нее крючковатым пальцем полицейский с обвисшими усами.– Выследили и схватили в лесу. За ней мы уже давно охотились... Было неясно, к кому он обращался – к капитану Рейснеру или Гилю. Владимиру это не понравилось.

– Учительница, держит связь с партизанами. Мы хотели убить ее, когда она убегала, но все же решили задержать эту «птичку», засвидетельствовать факт преступления против новой власти...

– Чтобы получить выкуп?– тихо обронил Гиль.– И что же вы хотите? Чем вас отблагодарить?

– Это страшный враг, она наводит партизан! – округлил глуповатые глаза другой, красномордый полицейский. От него несло перегаром.

Девушка, еле стоявшая на ногах, простонала:

– К этому добавьте, что вы меня изнасиловали. После того как скрутили руки и повалили на снег. Сначала один, потом другой. Чтобы не кричала, рот заткнули тряпкой...

не мог оторвать взгляда от ее рук, с которых на снег капала кровь. Он вспыхнул, затрясся и стал доставать из кобуры пистолет. Полицейским стало понятно, что он собирается стрелять не в девушку.

– Сволочи, скоты…– с ненавистью рычал Гиль.

Полицейские бросились наутек, но первые же две пули настигли обоих. Гиль был взбешен. Никто его в этот момент не мог остановить. Притом он обладал большими полномочиями, которые ему дал сам Шелленберг, один из руководителей Главного управления имперской безопасности. Командир дружины мог, если считал нужным, наказать любого из подчиненных, не неся за это ответственности. Даже если речь шла о немцах. И капитан Рейснер его не остановит, хотя потом об этом, конечно же, доложит в Берлин.
 

РАЗВЕДЧИЦА

Гиль поспешил к учительнице, которая не удержалась на ногах и упала прямо на изъезженный машинами снег. Вместе с Орловым они отнесли ее в ближайший дом, вызвали врача. Ухаживать за пострадавшей взялась хозяйка дома, распорядительная и заботливая женщина. Состояние девушки было тяжелое. Она вся горела, теряла сознание, бредила, кого-то звала на выручку...

На следующий день ей стало получше. После обеда Гиль решил навестить спасенную им девушку. Он нашел ее всю забинтованную. Бинты на руках, груди, ногах. Худая, измотанная, она смотрела в потолок светло-карими глазами, полными боли.

Девушка попыталась встать, когда он вошел, но Владимир сразу же уложил ее.

– Нет, нет, лежи, пожалуйста.

Он прикоснулся к ее лбу.

– У тебя высокая температура.

– Но мне уже легче,– проговорила она слабым голосом и чуть заметно, боясь шевельнуть разбитыми губами, улыбнулась.– Спасибо вам, если бы не вы...

«Если бы не вы»... Ему так многие говорят. Благодарят за заступничество. За то, что спас от смерти, укрыл от врагов. И все же не дело, что он пристроился на службу к фашистам. Как получилось, что он не устоял? Обычная история, в общем-то… Был изрешечен в атаке пулями, упал на поле без сознания. Его вытащили из воронки, бросили в машину, отвезли в лагерь военнопленных, расположенный в Сувалках. Видимо, врагам он приглянулся своей солидной должностью и званием – начальник штаба, подполковник.

Потом его взял на заметку Вальтер Шелленберг, опытнейший разведчик и человек, что называется, «себе на уме». Поначалу пленному подполковнику предлагали многие должности, в том числе должность помощника командующего Русской освободительной народной армии, но Владимир решительно отказался. Отказался он и от предложения возглавить шпионский центр в СССР. Но когда услышал, что эсэсовцы в Сувалках формируют 1-й русский вооруженный отряд «Дружина», задумался. Из этого отряда можно было с оружием в руках перемахнуть к своим. Владимир посоветовался с новыми друзьями, которых приобрел в лагере, и согласился. Их планы получили более широкий размах – через некоторое время реорганизовать отряд в полк, потом в бригаду. А затем – махнуть к партизанам и повернуть оружие против немцев.

Гиль много сил положил на то, чтобы дружина стала настоящей воинской частью, подобрал себе хороших помощников из пленных, но благодаря всяческим ухищрениям Шелленберга в дружину пропихнули белогвардейское отребье и выродков, потерявших человеческий облик.

А теперь в лапы фашистов попала и эта красивая девушка. Как он рад, что успел избавить ее от смерти. Он поможет ей, добьется поддержки у своего всемогущего берлинского шефа, убедит его, что учительница будет полезна для дела.

Владимир присел рядом, поправил на ней одеяло.

– Набирайся сил, ты еще потребуешься нам.

– Зачем? Я же партизанка, как сказали эти твари...

– Вот и хорошо. Нам нужны и партизаны, хорошие, стойкие, готовые ко всему. Потом разберемся. Как тебя величать, красавица?

– Нина Адамовна. Или просто Нина.

– А кто у тебя здесь из близких?

– Это вы про тех, что утром приходили? Бабушка моя и хорошая знакомая. Они принесли мне новую одежду.

Нина не сказала, что вместе с бабушкой к ней приходила связная из партизанского отряда. Она вела переговоры о переходе группы офицеров к партизанам. Завела разговор, что Нине пора уходить в лес. Но она отказалась. Она увидела в командире дружины большого, необычного человека. И попробует помочь ему вернуться на правильный путь.

– А родители у тебя есть? – спросил ее Гиль.

– Отец где-то воюет. Ушел в первые дни войны и как в воду канул. А мать померла, когда я еще маленькая была.

– У меня родных тоже нет. А жили они недалеко от этих мест, в Осиповичском районе. Я вскоре после школы уехал отсюда служить в армии. И повоевать успел, и горя всякого хлебнуть. Как-нибудь расскажу...

В ее глазах зажглись огоньки любопытства. Она слушала Владимира внимательно, стараясь больше узнать о нем, в то же время не была навязчива. Ее лицо посветлело.

– Я очень рада, что встретила вас. Давно слышала, что есть среди наших врагов такой смелый, необычный человек, хотела увидеть его, поговорить. И вот встретились...

– Да, встреча получилась не из приятных. Какой-то миг и была бы беда...

– Они захотели награду за меня получить, потому и повели к вам. Жадность их сгубила. Могли просто пристрелить в лесу. Я же не давала осилить себя. Вот они и отколошматили меня прикладами, а потом скрутили руки проволокой.

– Бедная девочка.

– Не говорите так обо мне. Я не бедная...

– Согласен.

Владимир взглянул на новую знакомую с нескрываемой симпатией, и она почувствовала это, одарила его еле уловимой улыбкой. Глаза ее цвета желудей наполнились небывалой силой, излучая чарующий свет.

На обратном пути, уже вечером Гиль решил зайти в роту Герасимчука, чтобы узнать, как дружинники съездили в деревню. Было предчувствие, что эти зверюги устроили там погром. Тем более навел их туда бургомистр, тот еще тип. Трупы, что висят в Быхове на площадной виселице, это его «работа».

Дом, в котором жили бойцы Герасимчука, гудел от пьяного веселья. В темных сенях Владимир нащупал лямку, потянул на себя дверь. В лицо пахнуло душным влажным воздухом. Натоплено было жарко.

Посреди дома, за длинным столом горланили песни десять мужиков. Во главе стола сидел Прокоп Герасимчук, плечистый, с рыжими усами детина. Перед ним стояла высокая бутыль с самогоном. Стол был заставлен мисками с отварной картошкой, соленой капустой, огурцами. На сковороде блестело жареное сало с луком.

– Наш дорогой командир!– вскочил Герасимчук.– Пожалуйста, Владимир Владимирович. Очень рады вам. Место хозяину!

Он толкнул того, что сидел рядом с ним.

– Встань, свинья, чего развалился при начальстве!

Сразу разгонять сборище Гиль не стал, не помешает послушать их россказни. Сел, поднял налитый ему стакан сивухи, пригубил и поставил.

– Такая жидкость не по мне.

Он глянул на спитое лицо командира роты. Груб, дерзок, вечно от него несет перегаром. В деревнях, куда он старается вырваться без командира дружины, ведет себя по-звериному, буйствует, любит покуражиться, поиздеваться над слабыми. Однажды Гиль чуть не застрелил его прямо перед строем, но сдержался. Орлов тогда покачал еле заметно головой: мол, будь осторожнее.

Этот бандит – сын дворянчика-белогвардейца, который в восемнадцатом году сбежал в Германию. Там и родился Прокоп. Работал грузчиком, подвязался в фашистских отрядах. Когда началась война, отец попросил у властей, чтобы сына направили на фронт. Правда, не туда, где бомбы рвутся, а лучше в какую-нибудь карательную команду. Отец наказывал ему перед расставанием: «Сынок, постарайся вернуть на путь истинный нашу матушку-Россию. И имение наше вместе с ней». Гиль в дружину подбирал таких, кто при возможности готов был бы перейти к партизанам и мог бы хорошо проявить себя в бою. А этот проскочил, да еще и в ротные, минуя командира дружины. Подобных отпетых проходимцев, к сожалению, в отряде еще немало. Владимир надеялся, что в ходе службы отсеет их, но это было не так просто сделать. Узнав их ближе, Владимир понял, что где-то они не подошли, поэтому просто затолкали как «надежный» элемент в Русскую дружину. Вот такие и зверствуют, позорят звание дружинника. Настоящие каратели.

Герасимчук все больше распалялся.

– Вы, командир, не милуете нашу роту, обходите ее. Не уважаете и меня,– стал обижаться ротный. А мы заслуживаем большего. Вот и на этот раз сработали классно...

– Ну, ну, слушаю. Вы мне еще не докладывали. Чем же похвастаетесь? Командир роты по-бычьи выгнул толстую шею.

– Там запомнят нас на всю жизнь. Бандитов мы огоньком хорошо подпалили...

– Это же кто бандиты?

– Известно, партизаны.

– Где вы их нашли? В лесу?

– Зачем же по лесу ноги ломать, в деревне нашли. Взяли тепленьких, в постелях. И на улицу в одном бельишке. Несколько очередей, и нет бандитов.

Гиль почувствовал, как по рукам побежали мурашки. Он старался сдерживаться.

– Чем же вы докажете, что это были партизаны.

– Лес рядом. Нам сказали, что деревня партизанская. Был сигнал...

– Чей сигнал?

– Бургомистр подсказал. Мы с ним познакомились перед отъездом. Он такое наговорил про деревенских. И в городе много большевистской заразы, вытравлять надо.

В разговор включились его дружки. Почти каждый из них что-то натворил.

– Я старуху бросил в колодец,– подал голос из-за спины Герасимчука молодой парень.– Она, собака, такой визг подняла, чуть не оглох.

– А я детей туда же пошвырял, видно, внуки ее,– похвалялся другой.

Оказывается, всех, кого изуверы успели поймать, они согнали в два дома, которые тут же подожгли. А потом сели в машины и укатили, чтобы не слышать воплей горящих.

– Вы перестарались,– сурово говорил Гиль.– Это не наша обязанность. Мы не жандармы, не каратели. Запомните это. Нам поставлена задача охранять дороги и важные объекты, а не бросать старух в колодцы. Будете наказаны.

Он направился было к дверям, но остановился.

– Герасимчук, сегодня же роту на железную дорогу. К станции Тощица. На всю ночь. Чтобы была полная безопасность. Вот это ваша работа. И чтобы ни в какую деревню без моего разрешения больше не соваться. Поняли?

– Мы устали, выбились из сил. Да еще мороз. Отдохнуть бы...

– Это мой приказ, собирайтесь. Бабуля,– обратился он к хозяйке,– при мне разбейте всю посуду с самогонкой.

Он постоял у дома, ожидая, что дружинники поспешат к машинам, В доме продолжали шуметь, ругать друг друга матом. Больше всех кричал Герасимчук и всячески поносил командира: «красная сволочь», «офицерик крестьянский», «доберемся еще до него».

Гиль понял, что они не соберутся в путь. Так и произошло. Герасимчук завалился спать, что-то наказал своему заместителю, тот тоже лег спать в другом доме. Утром все в роте встали поздно, еле продрали с похмелья глаза. В это время пришло сообщение: возле станции Тощица партизанами свален под откос длинный состав с техникой и людьми. Гиль поднял всю дружину и отправился на разгрузку завала, спасения людей и их охраны. Это была прямая обязанность его части.

Около недели разгружали завалы, рельсы. Все это время поезда не ходили. Закончив работы, вернулись в Быхов. И тут командир построил дружину у школы. Он был суров, хмур. Остановившись перед строем, гневно произнес:

– Произошло происшествие, в котором виноваты мы. Упустили, недосмотрели. Прокоп Герасимчук получил от меня приказ: с ротой отправиться на железную дорогу для охраны, а он завалился спать, не выполняя приказ. За такое грубейшее преступление его положено расстрелять. Но я просто снимаю его с должности. Он будет отправлен обратно в Сувалковский лагерь, там пусть решают, как с ним поступить. Вместе с ним отправятся десять человек его дружков...

Он перечислил фамилии.

– Принимаю решение роту расформировать. Людей распределить по другим ротам. Провести решительную работу с пьянством, разбоем, насилием. Нарушители будут наказываться по всей строгости.

Почти рядом с ним стоял немец, командир эсэсовской роты. Рейснер был взбешен, что так все получилось. Конечно, Герасимчук виноват, должен быть наказан, но как ловко Гиль сплавил его из дружины! Он мог здесь же, перед строем, расстрелять виновного и никто не посмел бы перечить командиру дружины. Но тот не стал этого делать. Дескать, пусть другие этим займутся. Герасимчук будет наказан со всей строгостью, вряд ли он вывернется, такой скандал получился тогда из-за гибели железнодорожного состава.

Гиль, закончив объявления, повернулся к капитану Рейснеру: может, он чем-то недоволен? Нет, капитан наклонил голову. Он согласен. Придется еще отчитываться перед Берлином за происшествие под Тощицей.

После построения Владимира пошел к Нине. Он решил заглянуть к ней, поинтересоваться ее состоянием. Она уже вставала, ходила по дому, но чувствовала себя еще неважно. Полицаи сильно над ней поиздевались. Он рассказал о тех мерах, какие он принял против Герасимчука и его друзей.

– Это настоящие ублюдки, пусть поработают в песчаном карьере. Им это пойдет на пользу. И другим наука, – сказал Владимир.– Очень плохо, что они объединились с бургомистром, который творит в городе безобразия.

– Это я знаю. И не вдруг сломаешь их. У них есть защитники, такие же бандюги,– заметила Нина. – Надо с ними бороться. Вот в ваших руках целый вооруженный отряд!

– Пытаемся…

– Они бросили тень на всю дружину. Только и слышно, что у вас одни разбойники, зверюги. А ведь там большинство честных парней. Я так думаю.

– Конечно. Подавляющее большинство. Но вот таких палачей тоже хватает. Ничего, придет время, справимся с ними.

Владимиру было приятно беседовать с такой обаятельной девушкой, он просидел у нее около двух часов. Она рассказала, откуда она родом, кто ее родители. Поговорили о многом, вместе порадовались, что под Сталинградом немцев крепко побили, есть надежда, что побьют и в других местах, и, в конце концов, выбросят фашистов из страны.

На прощание он сказал:

– Нина, выздоравливай побыстрее. Ты, как учительница, мне понадобишься. Будешь работать у меня в штабе.

– А это хорошо ли? Начнут немцы разбираться, как я сюда попала. Может, не стоит?

– Нет, все будет хорошо. Я позабочусь. Слово мое твердое.

– Ну, коль так, – она опустила ноги из-под одеяла,– завтра же выйду.

– Не спеши. У тебя ноги еще после обморожения не зажили. И царапины еще глубокие...

Нина быстро поправлялась, молодость брала свое. Повязки с рук, головы она сняла. Тверже, чем раньше, стала держаться на ногах. Сначала было опасение, что изнасилование скажется на ее здоровье. Бывший врач-гинеколог, из военнопленных, провел обследование и пришел к выводу, что осложнений и последствий не будет. Это несказанно радовало Нину.

Однажды она решилась прогуляться на воздухе, но обнаружила, что у ее дверей стоит часовой. Значит, она под стражей. Как только к ней зашел командир, она бросилась к нему с возмущением: «Я в тюрьму заключена, что ли?»

Владимир постарался успокоить ее. Приставлен к ней не часовой, а человек, которому можно доверять – его личный адъютант Иван Тимофеев. Сейчас в отряде напряженное положение – после истории с Герасимчуком. Всего можно ожидать. Да и дружки полицейских, которых отправил на тот свет Гиль, могли попытаться отомстить. Так что пока нужно быть осторожной.

– Я не слабовольная, смогу и постоять за себя! Нечего меня за ручку водить.

Гиль залюбовался ею: она совсем преобразилась, расцвела. Полуобняв девушку, он сказал, улыбнувшись:

– Приятно слышать! В таком случае выходи на службу, будешь работать в штабе дружины. В общем, мобилизована. Ты мне, учительница, нужна.

Она посмотрела на него с затаенной улыбкой, и в ее светло-карих глазах что-то блеснуло.

– Есть, товарищ командир!

– Будешь моим помощником по идеологии, то есть воспитателем.

– От меня всем тут достанется. И, прежде всего, вам. Мне кажется, вы в трех соснах заплутали.

– Поживем, увидим. Жизнь не так уж проста.

– Что у вас с этим главным гиммлеровским подручным, с Шелленбергом?

– Дружба,– усмехнулся Гиль.

Нина покачала головой.

– До добра эта «дружба» не доведет.

– Поживем, увидим. Это человек непростой. Я убедился, что Гитлеру он не предан, незаметно ведет свою игру…

Нина, оставшись одна, задумалась о том, что ей можно полезного сделать в дружине. Хотя ей по сердцу было бы учить детишек. Была у нее такая попытка. Но как-то пришел в класс бургомистр и стал спрашивать детей, кто такой Гитлер. Ребятишки в один голос закричали: людоед, зверь, сумасшедший. Нина ничего этого им не говорила, это они в своих семьях наслушались. Бургомистр распорядился закрыть школу, а учительнице пригрозил: «Я знаю тебя, партизанка вшивая, смотри, как бы не пришлось слезы горькие пролить за такое обучение!».

А она так любит нести детишкам свет знаний. Ей больно смотреть на то, что дети бегают по улице и не учатся. Многие из них занимаются, как могут, дома, с помощью матерей да бабушек.

В родной деревне она ходила в третий класс. Вспомнилось ей, как прислали к ним учительницу, молоденькую, истеричную. После школы-семилетки она окончила курсы и приехала в их школу. Не могла она найти общий язык с детьми, кричала на них, топала тонкими ножками. Взяла бы, да и просто рассказала бы для начала захватывающую историю или какую-нибудь сказку. Был у них в классе Сашка Старовойтов, тот еще хулиган. И однажды, когда учительница заорала на него, схватил он топор у печки и погнался за учительницей. Больше она в школе не появлялась. И они долгое время вместо уроков проводили время в лесу да на улице.

Вот тогда к ней пришла мысль: а если ей самой стать учительницей? Она нашла бы способ воспитания таких, как Сашка. По пути в школу она часто ходила вместе с этим лодырем. По существу он был трусом, боялся тех, кто был его посильнее. Нины он тоже побаивался.

После школы Нина узнала, что в Могилевский педагогический техникум набирают студентов. «Поеду»,– заявила она отцу. Тот развел руками: «Езжай, доченька, только смотри, не теряй головы, умей постоять за себя, в грамоте ты разбираешься уже лучше меня».

Она поехала. И не одна. За ней потянулись другие девчонки и парни. Впервые сели в поезд, прильнули к окнам, заворожено смотрели, как проплывают мимо дома, деревья, поля. В Могилев приехали в половине первого ночи. Раскрыли рты от того, что перед ними замелькало столько огней: сияют, переливаются, пляшут, цепью бегут вправо, влево.

На вокзале нужно было искать транспорт, нашли карету и сели в неё всей кучкой. Извозчик затребовал по три рубля с каждого седока. Большие деньги. Нина достала узелок, в котором прятала отцовские деньги, и отсчитала со вздохом три бумажки. Ехали через весь город до какого-то вала, а потом круто спустились вниз, повернули вправо, поднялись на горку. И тут среди деревьев увидели приземистый трехэтажный дом, это и был педагогический техникум. Поместили их в подвал, где стояли железные кровати с набитыми соломой матрацами.

Через день начались экзамены. Первым был диктант по белорусскому языку. Высокий преподаватель, чуть ссутулившийся, с лысой головой, читал отрывок из повести «Трясина» Якуба Коласа: «Дзед Талаш i Нупрэй...»

Иван Горонькин, соседский хлопец, дернул голову кверху:

– Купрэй?

– Нупрэй! – с обидой крикнул на него преподаватель.– Гэтага не ведаеш?

А откуда же ему ведать? Книгу эту он и в глаза не видал, а Купреем звали охотника из их деревни.

Иван Горонькин получил двойку по диктанту и, расстроенный, уехал домой, а Нина сдала экзамены неплохо. Два года пришлось помучиться, часто ездить домой, чтобы запастись провиантом и выпросить у отца хоть десяточку. Бывало, отец на своем горбу нес сумку до станции Шестеровка, чтобы с кем-то передать дочери продукты. Бывало, она в день съест кусок хлеба и все, стипендия была небольшая. Помогала еще бабушка: с собой давала ей то горячих булок из печи, то кусок сала, а то и денежку подбросит. Когда Нина завершила учебу в техникуме, бабушка попросила, чтобы она приехала работать к ней в Быхов. Вот у нее она и прожила два года. Учила малолеток, потом подала заявление на заочное отделение института. Тут познакомилась с курсантом военного училища, приехавшим в отпуск домой. Решили пожениться, когда он окончит училище. Но грянула война, кавалер, который только что оставил училище и стал лейтенантом, уехал на фронт. Было от него одно письмо, потом он пропал. Сказывали люди, что весь их полк уничтожили фашисты.

До прихода немцев, Нина работала в Быховской школе. Потом было приказано школу закрыть. Теперь она проводила время в партизанском отряде, в городок приходила лишь затем, чтобы проведать бабушку и кое с кем встретиться, получить материалы от подпольщиков. Бывало, что ездила курьером в Брест и Минск. Всякое с ней случалось, иногда и задерживали, но всегда удавалось как-то выпутаться.

Владимир Гиль, оставив Нину, заглянул на занятия к солдатам и вернулся в штаб дружины. Но чтобы он ни делал, у него не выходил из головы разговор, который состоялся с этой милой девушкой, столь неожиданно появившейся у них в дружине. Ничего не скажешь, бойкая, политически подкованная учительница. Имеет представление о Шелленберге, других немецких заводилах, предупреждает, что добра от них не дождаться. Он и сам в этом убедился. А все же в свое время втянулся в эту паутину, поддался дурману. И как это случилось? Но у него теперь ясная цель – создание настоящей воинской части, крупной, боевитой, которую можно было бы использовать для выхода из «паутины». Есть надежда, что погорят немцы на этой проклятой войне. Конечно, его «игра» будет зависеть от того, как сложится обстановка, но все равно пора, пора вступать в активную борьбу...

Он снова вспомнил свой визит в родную деревню. Не так уж приятно было ходить по улицам Дараганово, если честно, он боялся встретиться с кем-то из давних знакомых. Что бы он сказал им? Что немцам служит? Вот попалась ему старушка, и как она отчитала его. Ей уже лет под девяносто, однако, а все правильно говорила. И с какой энергией!

После средней школы Володя не знал, какой избрать путь. Узнал, что в деревне Новые Дороги требуется избач, и поспешил туда. Должность немудреная – распространяй книги, организуй вечеринки для молодежи. Понятно, больше сидел в сельсовете, помогал оформлять документы. Почерк у него был красивый, оформили его писарем. Увлекся художественной самодеятельностью, любил сочинять разные частушки, под гармошку петь их на вечеринках.

И неизвестно, что бы из него получилось. Но приметил его районный военком и повел такой разговор: «Вовка! Ты парень грамотный, старательный, смышленый. Почему бы тебе не посвятить себя службе в армии?»

– Не думал, не гадал,– с иронией произнес юноша.

– А ты подумай. Оставь свои соленые частушки. Сейчас идет набор в кавалерийскую школу. От нас требуется туда человек. Вот тебя мы и порекомендовали бы. Дело это святое – Родину защищать!

Не сразу он решился. Посоветовался с девушкой Аней, с которой в это время дружил. Она горячо поддержала его. И Володя дал согласие. Экзамены выдержал с честью. Боялся, что из-за перенесенной в детстве болезни забракуют, но его признали годным. В дополнение к учебе в классах добавились переходы, работа с лошадью, тренировки на ипподроме. Конечно, в школе было нелегко, но он старался.

Все шло удачно и после школы. Командовал взводом, исполнял обязанности комиссара эскадрона. Потом стал помощником начальника штаба полка. Начались беспрерывные учения, стрельбы, походы. Не забыл свою девушку, привез Анюту в часть, сыграли дружно свадьбу. Он подумывал учиться дальше.

Появилась возможность поступить в военную академию имени Фрунзе. В 1937 году подал рапорт. Не отказали, но предложили сначала серьезно подготовиться, поскольку вступительные экзамены будут строгими. И он вечерами корпел над учебниками, брал уроки по математике, физике, химии. В военном деле многие знания потребуются. Подтянулся, ликвидировал пробелы. Не зря пыхтел, в академию приняли, при академии дали комнату. Вызвал к себе семью. В Москве жена продолжила свое образование в вечерней школе, это подбодрило самого Владимира.

Он полюбил военное дело, хорошо разбирался в вопросах тактики, огневого дела. Курсовые работы сдавал на «отлично». После Академии его послали в Армавир, в 229-ю стрелковую дивизию. Принял должность заместителя начальника штаба, вскоре возглавил штаб. Через некоторое время назначили его начальником штаба соединения.

Армавир тихий, зеленый город, весь в садах, лежал на берегу многоводной Кубани. Богатый рынок был завален фруктами, арбузами, дынями. Климат мягкий, теплый. С Кавказских гор ветер приносит чистейший воздух, напоенный ароматами южных цветов. Одним словом, вольготное место для службы. Из войск тут стояла только одна их дивизия. Начальник штаба после командира – вторая фигура в части. Владимира Владимировича, распорядительного, энергичного, растущего офицера, уважали в городе. Он принимал активное участие не только в делах дивизии, но и всего, что творилось на предприятиях города, на сельских полях. Его приглашали на совещания в райком партии, в райисполком, в трудовые коллективы.

Еще до Академии рвался он в бурлящую революцией Испанию, чтобы стать на защиту республиканцев. Но его не отпустили из армии. А после учебы, как только вспыхнул советско-финский конфликт, попросился на Северо-Западный фронт. Туда брали охотно, и по доброму желанию, и в приказном порядке. И Гиль, экипировавшись потеплее, отправился к Финляндии. Ходил в атаки, прорывался через бетонные укрепления, нельзя сказать, что эти бои прибавили ему гордости. Он понял, что эта война затеяна зря.

Все новые знания и умения, что получил он в боях, старался внедрить в учебный процесс в своей дивизии. Этого требовал от всех новый нарком обороны, который отличился в тех боях и думал, как теперь перестроить Красную Армию. Но жизнь показала, что финский опыт давно уже устарел. Теперь нужны были не тучи сабель у бетонных укреплений, а широкий маневр на открытых пространствах, обходы, охваты, скорости, глубокие рейды танковых и механизированных войск.

А потом разразилась Великая Отечественная… Эта война решительно поломала все прежние догмы. И многие, кто отличился в Финляндии, теперь растерялся и не знал, что противопоставить нахальному, но опытному врагу, оснащенному современной техникой и использующему новые методы ведения боевых действий.

229-ю стрелковую дивизию бросили на запад, в район Витебска, навстречу тем соединениям, которые уже откатывались на Восток. И не только откатывались, но и попадали в окружение…

Пришло то время, когда бандита Герасимчука перестали вспоминать. Дружина крепла, набиралась сил. В ее ряды влились новые пленные из лагеря, воевавшие перед этим на ближних и дальних фронтах.

Нина уже свободно ходила по городу, присматривалась к тому, как установить новые связи с подпольем, партизанами.

Гиль однажды позвал ее к себе.

– Ниночка, как ты смотришь на то, чтобы тебе вступить в наш коллектив.

– Не понимаю,– насторожилась та.– Значит, служить фашистам?

– Почему фашистам? Совсем не им. Ты бы не занялась разведкой? Она у нас в запущенном состоянии. А тебе это дело знакомое.

– Но для кого?

Владимир заговорил вполголоса.

– Как это для кого? Для советской власти, для нашей Родины. Ты что, против?

Нина не верила своим ушам.

– Я вас не понимаю. За идеи коммунизма, за Родину я готова хоть жизнь отдать. А вы…

– А что же тебе мешает?.. Я тоже за Советы, за коммунистов. Сам из рабочей семьи, зачем мне власть купцов, буржуев и помещиков? В общем, будем вместе громить наших противников...

Девушка удивленно распахнула глаза:

– Это серьезно?

Она вдруг обняла командира дружины. И сразу отпрянула.

– Но вот вы говорите то одно, то другое. Как вас понимать?

– Я за то, чтобы быстрее очистить от врага отчую землю. Сейчас задумал создать специальные боевые роты из офицеров, чтобы они были готовы к действиям в любых условиях. Приходи в штаб, подключайся к работе. Да и не только в штабе. Я уже говорил про разведку. Тонкую разведку, глубинную. Главное, не нарывайся на таких прохвостов, как те полицейские.

Она рассказала, как долго обманывала тех двух полицейских. Все шло хорошо, только в последний раз им удалось подкараулить ее на опушке леса. Нина призналась, что в городе работает надежная подпольная организация, куда она регулярно ходила, чтобы выполнять различные задания, нередко бывала на краю опасности.

После этого откровенного разговора Нина стала активным «штыком» в дружине, первым помощником командира и штаба.

– Как ты думаешь, можно взорвать мост через Друть? – спросил ее как-то Гиль.– Сколько уже было попыток у партизан, а он стоит.

– Надо упорно искать любую возможность.

На охране моста в это время стояли немцы. И стояли крепко. Но прошел слух, что этих немцев должны отправить на фронт. Гиль предложил командованию заменить их своими подчиненными из офицерской роты. После того, как получил согласие, тайком, через Нину вместе с партизанами разработал план подрыва моста. Офицеры-дружинники единодушно согласились принять участие в подрыве моста. И сделали все, что было в их силах для выполнения диверсии. Операция прошла удачно, но офицеры, принимавшие в этом участие, ушли к партизанам. Предлагали и Нине уйти с ними. Но она отказалась: сказала, что ей нужно выполнять специальные задания командира. Она займется разведкой.

Немцы подняли шум – из дружины ушло почти сто человек. Остатки дружины нужно распустить, людей отправить в лагерь, а командира арестовать и предать суду. Капитан Рейснер, построил своих эсэсовцев в нитку и приказал быть готовыми к открытию огня.

– Я связался с Берлином,– объявил он Гилю.– Есть предложение разоружить дружину, она практически развалилась. Ваши солдаты разбежались...

Гиль без промедления вывел на площадь своих подчиненных и тоже приказал взять оружие на изготовку. Две силы встали друг против друга. Но дружинников было в несколько раз больше, и немцев это сдерживало. Гиль действовал решительно. Он вытащил из кобуры пистолет.

– Стоять смирно, всем опустить оружие,– командир дружины резко повернулся к Рейснеру и заговорил ледяным тоном.– Тот, кто не выполнит этот приказ, будет убит немедленно. Никто, кроме меня, здесь командовать не посмеет. Ясно? И в разоружении нет необходимости. Теперь мы – сила! Пусть ушла какая-то частичка, но остались самые верные, стойкие. Мой заместитель Орлов сейчас сам связывается с нашим берлинским начальником.

Нина с автоматом в руках стояла в одном строю с солдатами. Она разволновалась, чем же закончится это противостояние. Но вот немцы опустили оружие. Они все же не решились стрелять, иначе сразу же были бы сражены. Все понимали это. Да и вид у Гиля говорил о многом. Он был готов первым открыть огонь.

– Дружинники! Ночью из нашей части ушла офицерская рота. А вместе с ней и еще кое-кто из офицеров и солдат из других рот,– отрывисто объявил командир.– Нам доверено важное дело, на нас положились. А мы как ведем себя? Разбегаемся как стадо напуганных коров. На днях нам должны были выдать новое обмундирование. Обтрепались мы уже порядком. А теперь не дадут. Неизвестно, как все обернется, но, думаю, роковых перемен не будет. Пусть ушла небольшая частичка, зато остались наиболее верные, стойкие. И мы с успехом решим ту главную задачу, ради которой мы вновь взяли в руки оружие.

Гиль был грозен. Нина залюбовалась им. Она еще не видела его таким разгневанным. «Вот в чем дело»,– вздохнула Нина. Действительно, из дружины ушло лучшее подразделение. Выпестованное, подготовленное Гилем. Он хотел позже использовать его для развертывания других, новых рот. У него была мечта создать еще более крупное вооруженное и хорошо экипированное формирование. Но вот не получается. Можно понять его состояние. А ведь она знала от близких ей людей, что побег готовился. Знала и не предупредила Владимира. Потому что в этом ничего плохого не видела, наоборот, радовалась, что пополняются ряды партизан. К тому же она дала слово своим друзьям, что ничего не скажет начальству.

В это время его заместитель дозвонился до Берлина. Шелленберг распорядился стрельбу ни в коем случае не открывать, закончить дело мирно. Рейснер злобно позыркал глазенками, но увел свою роту в казарму. Позже Орлов спросил командира:

– А если бы Берлин не дал добро на сохранение дружины?

– Перебили бы всех гитлеровцев, а сами ушли бы к партизанам.

– Смелый ты, друже, человек. К партизанам можно идти и сейчас.

– Но у нас пока мало сил, мало оружия. Следует пополнить ряды офицеров. Много чего еще надо сделать.

Нина стояла рядом с ним и по силе его речи чувствовала, что он сделал бы так, как говорил.

…После того, как начальник штаба охранного батальона Еремеев со своим командиром полковником Рубанским убежали из бригады к партизанам, первым же самолетом их отправили на Большую землю. В Москве Еремеева сразу отвезли к следователю. Это было 19 августа 1943 года.

Первый же вопрос прозвучал так: «Александр Логинович, что вам известно о Гиль-Родионове?»

Еремеев старался отвечать, ничего не утаивая.

«Впервые я с ним встретился в Сувалках, когда меня пригнали туда в составе группы пленных. Владимир Владимирович уже был там. Он хромал, вид его был весьма болезненным. Будто с того света человек. От Рубанского, командира батальона, который вместе со мной шел по этапу, мне стало известно, что Гиль окончил академию имени Фрунзе, являлся начальником штаба двести двадцать девятой дивизии, что его бабушка – обрусевшая немка, поэтому Гиль немного знал немецкий язык. По требованию немцев в июне 1942 года он сформировал из советских военнопленных 1-й Русский национальный отряд СС «Дружина». Гиль-Родионов формировал его как боевую часть. Русскую национальную дружину. Каково было ее назначение, мы точно не знали, но люди охотно шли к нему. Он был для нас человеком, которому можно было верить. И на которого можно было надеяться, что он придумает способ всем нам вернуться в ряды Красной Армии.

С этой дружиной он отправился на мою родину, в Смоленск. Я, к сожалению, в то время еще не вступил в дружину, а то смог бы заглянуть к себе в родные места. Из Смоленска Гиля перевели в Быхов, куда я прибыл в составе охранного батальона, прикрепленного к дружине.

У него в части было много офицеров высокой квалификации. Он сам их подбирал в лагерях, и создал специальную роту из таких офицеров. Она и называлась офицерской. Насчитывалось в ней до семидесяти человек. Вся эта рота и некоторые офицеры из других рот вдруг ушли к партизанам. До сих пор трудно установить, как это произошло. Кое-кто считал, что все это организовал сам Гиль. Хотя было заметно, что он возмущен неожиданным переходом. Вроде бы, он задался целью создать крупное, хорошо экипированное, войсковое соединение, чтобы потом целиком увести его к партизанам. Правда, я лично не слышал от него об этих планах. И понятно, если бы это дошло до немцев, он лишился бы головы, а дружину разогнали бы.

Переход офицеров вызвал огромный скандал в Берлине. Немцы решили разоружить дружину, в части гуляли слухи о том, что кто-то готовится к побегу, кто-то ведет пропаганду против Германии. Шла разная болтовня, которая выводила Гиля-Родионова из себя. Он даже пригрозился кое-кого отправить обратно в лагеря. Вообще-то наш батальон не входил в состав формирования Гиля, и мы формально не подчинялись ему. На самом деле Гиль распоряжался нами, как хотел. Отдавал нам приказания, требовал их немедленного исполнения.

Вечером ко мне на квартиру пришли командиры рот. Они принесли водку, мы стали выпивать и откровенно говорить, что необходимо дело форсировать. Иначе обо всем скоро узнают немцы. С нами в квартире был и командир нашего батальона полковник Рубанский. Вместе с ним мы уже давно собирались уйти к партизанам, но что-нибудь да мешало.

Вдруг на следующий день после этого разговора к нам явился немецкий майор с переводчиком. Он сказал, что одна из наших рот, как ему стало известно, готовится к переходу. Все нити расследования он берет в свои руки, и, возможно, займется разоружением бойцов. Вслед за этим в село Глубокое вызвали один наш взвод и там его посадили в подвал, понятно, оружие отняли. Затем потребовали и другой взвод в Глубокое, якобы для выполнения некоторых хозяйственных работ. Нам стало ясно, что его тоже хотят разоружить и арестовать.

Вернулся Гиль из поездки, узнав про эти проделки, отправился в Глубокое, потребовал от немцев освободить тех, кого они посадили, и вернуть им оружие. На совещании, которое проводил Гиль-Родионов, немцы извинились перед ним, сказали, что это просто недоразумение. В свою очередь Гиль пообещал, что примет крутые меры по наведению порядка. Побеги он прекратит. Это полностью относится и к нашему батальону. А в двадцатых числах апреля на Докшицы напали партизаны. Они захватили несколько домов и мост, но основная часть гарнизона осталась в руках немцев и полиции. Немецкий майор взял офицерскую роту и выехал туда. Рубанский предлагал ему взять кого-нибудь из нашего батальона, но немец отказался. Он вел себя странно, видно было, что-то он готовит против нас. Ко времени, когда майор приехал с ротой в Докшицы, партизаны уже ушли.

На следующий день получаем оттуда известие, что вся рота ночью ушла в партизаны. Вечером меня и командира батальона Рубанского вызывает майор. В повышенном тоне он заявил нам, что мы ведем антигитлеровскую пропаганду в батальоне. Что он нам не доверяет, предлагает сдать оружие и отправляться в распоряжение Гиль-Родионова. Меня и Рубанского после этого увозят в Лужки. Здесь нам отводят квартиру и ставят охрану.

Гиль-Родионов вызвал меня к себе и сказал, что он будет вынужден отправить меня в германский лагерь. Рубанский же останется в полку. Гиль-Родионов приказал мне собирать вещи и быть готовым в пять часов утра к отъезду. Почему у командира дружины изменилось отношение ко мне, не знаю. Он всегда ценил меня, внимательно выслушивал мои заявления о политике, о поведении немцев, поддерживал. А тут вдруг... Возможно, сказалось то, что он оказался меж двух огней. Бойцы стали уходить к партизанам не только отдельными группами, но теперь целой ротой. А может, он просто решил предупредить меня.

Когда я находился в квартире Гиля, у него сидели Блажевич и немецкий капитан из гестапо. Они допрашивали солдат, которые были задержаны при попытке бегства к партизанам, Владимир Владимирович сказал, что я поеду с этими дружинниками. В комнате была и Нина Березкина, жена командира. Она не вмешивалась в разговор, но ходила с нахмуренным видом. Когда я пошел к двери, она направилась вслед за мной. На крыльце сказала мне негромко: «Уходите, видите, как здесь все закрутилось, Володя сам попал впросак».

Уйдя от Гиль-Родионова, я решил заглянуть к его заместителю, подполковнику Орлову, чтобы посоветоваться, что же мне предпринять. Он сказал мне, что после моего ареста восемьдесят человек из батальона взяли пулемет и ушли в направлении деревни Дисни к партизанам. Это грозит крупными неприятностями. Батальон совсем развалился. Орлов, видимо, не знал подробностей нашего разговора с Гиль-Родионовым.

Лужках через реку перекинут мост, на котором был установлен пост. Когда я был у Орлова, я попросил у него пропуск через мост, он ничего не подозревая, дал мне пропуск. Вернувшись на квартиру, я сообщил новости Рубанскому. Потом к нему зашел помощник начальника штаба дружины – хорошо знакомый Рубанскому майор. Тот также подтвердил, что кроме первой роты ушло в лес еще восемьдесят человек.

В это время к нам на квартиру пожаловал Алилеков, в прошлом ветврач Красной Армии, в настоящее время сотрудник гестапо, друг Блажевича и Богданова. Он делал вид, что пьян в стельку и едва может стоять на ногах. На самом деле, как я заметил, он был трезвый. Алилеков поставил на стол бутылку водки и предложил выпить. Но я отказался пить, объясняя это тем, что рано утром должен уехать. Тогда он пристал к Рубанскому. Они выпили. Алилеков начал говорить, что собирается жениться, нашел себе невесту, в скором времени будет свадьба.

Во время беседы у окна раздалось несколько выстрелов. Алилеков, позабыв о том, что он разыгрывает пьяного, выскочил на улицу. Мы тоже вышли из дома. Рубанский посветил фонариком, и мы увидели прижавшегося к стене дома Богданова. Алилеков сделал вид, что никого не увидел, предложил нам вернуться в дом, говоря, что тревога ложная, наверно, ходит патруль и шумит почем зря. Мы с Рубанским тоже прикинулись, что не заметили Богданова.

Минут через десять в квартиру входит тот же Богданов и говорит, что объявлена тревога и мне с Рубанским приказано явиться в гестапо. Что там приготовлены машины, и мы все поедем на операцию.

Я его спросил: тревога общая или частная? Он ответил, что тревога общая, для всего полка. Тогда я ему говорю, что мы к этому делу никакого отношения не имеем. Наш батальон не входит в полк.

Тогда Богданов говорит, мол, Блажевич распорядился, чтобы мы прибыли в гестапо. Такое же приказание, по его словам, исходит и от Родионова. Рубанский ему отвечает: «Мы по тревоге не к Блажевичу пойдем, а к Родионову». И спросил, какие наши обязанности в намеченной операции.

Алилеков начал настаивать, что мы все же должны пойти к Блажевичу, дескать, это его дружок, это человек, которому нельзя не верить. Вышли мы все из дома, Алилеков взял под руку Рубанского, Богданов пытался взять меня также. Но я оттолкнул его. Мне не понравилось, что он держит руку в кармане. Эти гестаповские прихвостни явно хотели нас арестовать. Мне бросилось в глаза, что по улице спокойно ходят солдаты и офицеры. Какая тут общая тревога? На мой вопрос Богданов заюлил, скоро мы узнаем, зачем нас вызывают. Когда мы дошли до перекрестка дорог, одна дорога вела через мост к дому Родионова, а другая – к дому гестаповцев. Мы повернули к Родионову. Богданов уперся: нет, мы должны идти к Блажевичу.

В это время подошли командиры из родионовского полка, которые знали меня раньше, и стали спрашивать, что произошло, как я попал в Лужки. Мы этим воспользовались и вместе с ними направились якобы к Родионову. Богданов стал требовать, чтобы мы вернулись. Но мы скорым шагом направились через мост. Возле дома командира дружины попрощались с командирами и решили, что больше нам здесь оставаться нельзя, расстреляют. Бегом бросились в поле, спустились к реке, перешли ее вброд, и ушли в Диснянские леса.

В лесу бродили четыре дня, искали партизан, наткнулись на крестьян, которые сказали, что партизанская группа дня три назад проходили здесь. Куда они шли, точно не могли сказать. Не найдя партизан в Диснянских лесах, мы решили идти в Ушачские леса. О том, что там есть партизаны, я слышал от Родионова. Шесть дней мы блуждали и вышли на партизан бригады Мельникова…».

Следователь откинулся на стуле и посмотрел на синеющее в зарешеченном окне небо. Он закурил сам и предложил папиросу подполковнику Еремееву.

– Что вы еще можете сказать о Гиль-Родионове?

– Это решительный, волевой человек. Немцы прислушиваются к нему.

– Как оценивает себя Гиль-Родионов?

– Я считаю, что он дал согласие «делать» из него вождя русского национального движения, чтобы спастись самому и спасти военнопленных. Для этого создать свое войсковое соединение, которое – при удобном случае – можно было бы противопоставить немцам. При его несомненном командирском таланте он почему-то «упускал» из-под носу партизан, по возможности укорачивал руки отпетым предателям и сплавлял их из части. Ему удалось добиться у Шелленберга своей независимости от командира эсэсовской роты, что приставили к дружине для контроля. Не во всем я был согласен с ним, иногда спорил. Думаю, победа советских войск на Курской дуге подтолкнет его к открытой борьбе с фашистами. Вам трудно это понять, но он на самом деле наш...

– Наш… Ваш…– усмехнулся следователь. – А что у него с Власовым?

– Гиль с ним не контактировал. Правда, под давлением немцев Гиль-Родионов однажды вынужден был пойти на встречу с генералом. Но разговора не получилось. Родионов отказался от предложений Власова.

– Почему лишь через два года пребывания у немцев вы вдруг решили уйти к партизанам? Отчего случился такой перелом в настроениях?

– А перелома и не было. Я все время жил с Родиной в сердце. Потому и бежал к партизанам,– несмело напомнил Еремеев.– Со мной был полковник Рубанский. Считали, что спаслись, будем бить врага.

– Молодцы, что теперь фашистов бить готовы. Но в плену были? На эсэсовскую службу поступали?– миролюбиво разъяснял следователь.– За это надо нести ответственность, а что дальше будет, точно никто не скажет…
 

ЭТО БЫЛО ПОД СЕННО

4 июля 1941 года на Витебщине Гиль услышал разрывы вражеских снарядов. Он попросил у комдива разрешения лично вступить в бой. Он еще не представлял, с чем ему придется столкнуться. Думал, что все пойдет как по маслу, он в своем первом же бою разнесет в пух и прах гитлеровских вояк…

Еще не взошло солнце, а подполковник Гиль поспешил к танкистам своей дивизии. Не мог он больше сидеть в штабе: хотелось туда, где гремят орудия.

На рассвете поле боя огласилось ревом грозных машин: советские танки устремились на врага. Броня столкнулась с броней. Высекая искры, заговорили танковые пушки и пулеметы. За ночь немцы успели подтянуть к месту сражения резервы, тяжелые машины сегодня бродили по полям целыми «табунами». Но им не удалось добиться каких-нибудь значительных успехов.

Гиль сел в новую «тридцатьчетверку», командовал которой командир роты Андрей Самсонов. Сверкнув глазами, капитан лукаво сощурил карие с прозеленью глаза:

– А не будете раскаиваться, что сели ко мне? Еще можно передумать.

– Не передумаю. Андрей Эдуардович, хочу к прицелу сесть!

– Нет, у прицела буду я, у меня с немцами давние счеты. А вы заряжайте пушку.

Гиль не обиделся на такое обращение. В бою все равны. С утра немецкие части попытались пробить советскую оборону на одном из участков. С громом и лязгом двинулись вперед сразу сто машин. В первом эшелоне шли более тяжелые, зловеще выставив вперед длинноствольные орудия. За ними двигались самоходные орудия и, наконец, в третьем эшелоне – остальная техника. Дождя уже не было, небо очистилось от туч, и в небе непрерывно завывали немецкие самолеты, методически перепахивая землю бомбами. Усиленно работала вражеская артиллерия. Казалось, еще немного, и ничто не сможет устоять перед этой армадой.

Сотня танков! Как их остановить, рассеять, уничтожить? Дали залп наши артиллеристы. Удачно – сразу загорелось несколько машин. А потом вдруг справа, во фланг немецкой армаде ударили советские танки. И так решительно. Огонь их пушек был точным. И среди этих машин оказалась и «тридцатьчетверка», в которой сидел молодой начальник штаба. Он весь собрался в комок. Ах, если бы ему прильнуть к прицелу вместо капитана! Но Владимиру приходилось быстро заряжать пушку, а ротный точно клал снаряды по врагу. Иногда, в горячке боя забывая про страх за собственную жизнь, они шли на таран, но противник увертывался и всячески избегал столкновения. Самсонов то нещадно ругался, то вспоминал вслух свои родные места за Удой-рекой, ради которых он сейчас воевал с ордой завоевателей...

Пять дней шли бои. Части 20-ой армии охладили наступательный пыл агрессора. И заслуга в этом, прежде всего, танкистов. Они продвинулись на 30-40 километров, вышли в район Сенно, освободили город, разгромили два немецких мотоциклетных полка, уничтожили вражескую дивизию.

Для развития наметившегося успеха и наращивания усилий на главном направлении требовалось ввести в бой вторые эшелоны. К выполнению этой задачи корпуса были готовы, но командующему 20-й армии генералу Павлу Алексеевичу Курочкину пришлось внести коррективы. На левом фланге противнику удалось потеснить наши части. Дело в том, что противник, оценив ухудшающуюся для него обстановку, сам в середине дня ввел в бой вторые эшелоны. В связи с этим требовалось 7-й механизированный корпус, который пострадал от такой инициативы противника. Имелся в виду седьмой корпус. Курочкин послал к нему танки из резерва. И это помогло полностью локализовать действия немцев.

Завязалось встречное сражение на направлении главного удара. Оно характеризовалось исключительно большой напряженностью и разнообразием форм боевых действий. На одних направлениях велись наступательные, на других оборонительные бои, сочетавшиеся с контратаками. Порой дело доходило и до тарана. Это весьма редкое явление в действиях войск. Но иногда и оно оправдывалось, когда решался вопрос, кто кого. И чаще вражеские экипажи при встречах с советскими пасовали, старались уклониться.

Противник выдвинул две танковые дивизии. Обстановка еще больше накалилась. Бои носили острый маневренный характер. Шла борьба двух сил, борьба нервов. К концу дня напряжение немного стихло. Перестал дождь, который лил, как из ведра. Закат прояснился, окрасился в густо-багровый цвет. Небо пылало. Постепенно краски поблекли, наступила ночь. Над передним краем повисли сотни ракет. Раскаты орудийных выстрелов приутихли. Но отовсюду слышалось грохотание танковых моторов. Войска перемещались, готовились к новым боям.

Гиль вышел из землянки, запахнул полы плаща. Его знобило. Он был в курсе всего, что творилось на поле боя. Разведка донесла о выдвижении со стороны противника свежих крупных сил. В штабе 20-й армии тоже не дремали. Командарм побывал в мехкорпусах, посоветовался с их командирами, поговорил с экипажами, дал советы, пообещал поддержку.

Гиль день и ночь думал о том, что они находились уже там, где начиналась война, где она должна быть повернута на запад. Вот часто приходит на ум Лепельский контрудар. А какие надежды на него возлагались... Контрудар, развитие успеха, наращивание удара... Кажется, все было просчитано...

Подполковник Гиль по-прежнему старался не засиживаться в штабе дивизии, как бы не было плохо, при случае выбирался то в один, то в другой полк, туда, где гремели бои.

Сейчас он с командиром батальона шел по траншее, где ожидалась атака вражеских войск. Согнувшись, внимательно присматриваясь к тому, что творилось вблизи. Наверно, кто-то из них высунул голову из-за бруствера – тотчас же тишину резанула пулеметная очередь и несколько раз тявкнула малокалиберная пушка. Дрогнула земля, и тонкими струйками посыпался песок со стенок траншеи. Противник держал позиции красноармейцев под неусыпным наблюдением.

Из донесений разведки Владимир знал, что против них действует крупная сила. Чтобы увеличить пробивную мощь танковых войск, понесших в первые дни войны тяжелые потери, и ускорить их наступление, в начале июля танковые группы были объединены в армию.

Военный совет Западного фронта поставил перед войсками задачу: прочно оборонять линию Полоцкого укрепрайона, рубеж Западная Двина – Сенно – Орша и далее до реки Днепр, не допустить прорыва противника на север и восток.

Что касается 20-ой Армии, которой командовал генерал Курочкин, то тут было проще. Ей приказали создать сильную противотанковую оборону и одновременно подготовить контрудар в направлении Островно и Сенно. Этот контрудар на совести 7-го и 5-го мехкорпусов. От них требовалось развивать успех на Лепель. 229-я Стрелковая дивизия должна способствовать их действиям. Ее роль вспомогательная, но важная. Она приоткрывает дорогу для пятого механизированного корпуса. Ей нужно обойти деревню Александрово, сломить сопротивление врага. Ее задача: вести подвижную маневренную оборону, гасить темпы наступления немцев. А как это сделать? С командиром дивизии Гиль долго сидел над картой. Теперь он решил посмотреть, как все будет выглядеть на месте. Да, вот противник рядом, чуть подними голову и по тебе стреляют. А со стороны запада противник подтягивает свежие силы...

Как начальник штаба дивизии, Гиль решил тщательно изучить местность, нужно было еще многое уточнить. Но вот траншея уже шла к концу. Дальше шло открытое пространство с редким кустарником. Далеко впереди можно было даже без бинокля разглядеть отдельные фигурки немцев. Наши пехотинцы ловили их на мушку и время от времени постреливали. Противник огрызался: вот совсем рядом разорвался снаряд. По земле прокатилась легкая дрожь, на каски плеснуло песком.

– Товарищ подполковник, опасно здесь,– поспешил заметить лейтенант.– Дальше не пойдем.

– Солдатам здесь тоже опасно. Я бы хотел проползти к той высотке, посмотреть, что находится правее от нее. Там у нас, пожалуй, неприкрытый участок. И немцев там еще не видно.

– Тогда уж и я с вами.

– Как хотите.

Они осторожно выбрались из хода сообщения и поползли по ложбинке. Вот и кустарник. Приподнялись, быстро побежали между кустиков ольхи. Потом упали, снова поползли. Через несколько минут они уже были на высотке. Стоя на коленях, осмотрелись. Тишина вокруг. Впереди лежал передний край врага.

Гиль вернулся на позиции, так и не придумав, что же делать дальше. Пригнувшись, прошел он по наспех отрытой траншее, переговорил с бойцами батальона. Вид у них после боев и жестоких налетов вражеской авиации был ужасный. В порванной одежде, измотанные, раненые. Несколько дней бомбы сметали все живое, а шквальный огонь артиллерии жалил еще больше. И потом надо было еще выдерживать удары танков. Бойцы бежали навстречу бронированным чудовищам, бросали гранаты, бутылки с горючей смесью. Несколько танков они подожгли. Но не всегда удачными были их броски. Многих фашисты положили меткими выстрелами. Солдаты просто не успевали добежать до вражеских машин на расстояние броска и падали замертво.

От батальона осталось всего двенадцать человек. Погиб комбат – веселый энергичный капитан. Бойцы называли его «нашим Чапаем». Он сам водил солдат в атаки, быстро находил изъяны в боевых порядках противника, первым вступал врукопашную. В последней схватке с немцами он погиб. Из командиров рот тоже никого не осталось в живых. Вчера перед закатом фашисты дерзким танковым нападением смяли этот батальон. Поэтому сегодня начштаба дивизии поспешил сюда. Нужно было не допустить здесь прорыва обороны.

За командира батальона остался лейтенант Козлюхин. Он сидел на дне окопа, склонившись над планшеткой и покусывая карандаш. Гиль знал его еще по службе в Армавире. Юный Козлюхин приехал в дивизию сразу после окончания военного училища. И не один, а с молодой женщиной, пышноволосой, с чуть уловимой улыбкой, затаившейся на лице с изящными чертами. Казалось, в ее крупных серых глазах прячется нечто загадочное.

Владимир Владимирович понял, что эта женщина – супруга лейтенанта. Она сразу сошлась характером с Анютой, тоже непосредственной, обходительной, приветливой. Молодой супружеской паре не сразу нашли комнату. Жили они у Гилей на квартире, пока не дали им своего жилья. На службе Козлюхин хорошо показал себя с первых же дней. Он командовал взводом, бывал на учениях, стрельбах, ездил на ночные занятия. Никогда он не ставил на первый план семью. Служил самоотверженно, трудился в поте лица.

Что же он сейчас писал? Оказывается, письмо своей любимой женушке.

– Может, это последнее письмо,– с горечью проговорил он.– Смотрю, обложили нас со всех сторон.

Гиль сам отправил своей семье лишь одно послание с фронта. Вроде как все недосуг. Можно было, конечно, найти минуту-другую. Вот Козлюхин же находит время, в полку все знают, что он через день строчит письма своей ненаглядной.

В это время послышался нарастающий гул танковых моторов.

– Не дают письмо закончить,– проворчал лейтенант и торопливо засунул лист бумаги в полевую сумку.

Они выскочили из блиндажа и увидели, что со стороны леса, напрямую к ним мчится танковая колонна. Танки, поднимая пыль, разворачивались на ходу и вели огонь из пушек и пулеметов.

– Что делать, товарищ подполковник? – лейтенант побледнел.

– Дописывай письмо жене.

– Шутите.

– Позвони-ка артиллеристам, попроси у них огоньку. И доложи наверх об атаке противника. А мы подготовимся к встрече. Где твои бронебойщики, где гранаты...

– Ох, ты горе! Сюда бы батарею и ударить во фланг.

В это время над окопами низко пролетели вражеские самолеты, где-то чуть позади сбросили бомбы…

Вражеская атака была отбита. Но тут же, почти без передышки, началась вторая, за ней – третья. В воздухе над узеньким пяточком земли повисла группа самолетов. Люди смертельно устали, их лица посерели. Смерть опустошала их ряды.

Тридцатьчетверку, в которой был Гиль, все же подбили. Он вытащил раненого командира роты, помог членам экипажа отнести его в безопасное место, а сам пересел в другой танк. До самого вечера он не выходил из боя. Владимир понимал, как скоротечен и изменчив танковый бой. Обстановка менялась буквально ежечасно. Успех тут зависел от решительности, боевой активности, четкой связи атакующих между собой. Гибкий маневр и меткий огонь – вот что требовалось от экипажей.

...Перед командиром дивизии подполковник Гиль предстал грязным, оборванным, в гари, копоти. Тот только развел руками.

– Что ж ты, Владимир Владимирович, штаб надолго бросил. Там тоже дела срочные.

– Я был в самом пекле. Какой получился бой! Оказывается, немцы не так уж сильны, можно их колошматить. Представьте, я сидел в танке, у прицела пушки огонь…

Он начал сбивчиво, торопливо пересказывать, как шел бой.

– А ведь третью танковую группу этого хваленого Гота мы смогли крепко пощипать. Развалили бы ее основательно,– доказывал начальник штаба, – подействуй активнее мехкорпуса. Недоставало им согласованности. Вот пятый корпус во главе с генералом Алексеенко смело реагировал на перемены обстановки, быстро находил слабину в боевом порядке противника.

– Да, это было заметно по ходу боевых действий,– кивнул комдив.– По существу дела, это первое такое крупное сражение. И не совсем удачное для нас. Гитлеровцы бросили сюда большие силы, и наши экипажи оказались в тяжелом положении, вынуждены были начать отход перед ударами вражеских танков и авиации.

– Но сражались они мужественно, смело, как герои.

Полковник согласно покивал головой и напомнил, что командующий фронтом приказал 20 Армии снова нанести контрудар на Лепель. Удар из района севернее и западнее Орши, во фланг 3-й танковой армии противника.

– Тут главная роль отводится пятому и седьмому механизированным корпусам,– комдив показал на карте направление удара.– Но много зависит и от стрелковых дивизий. Нашей дивизии следует помогать пятому корпусу. Сегодня же, начштаба, войдите в контакт с командованием корпуса, продумаете, как взаимодействовать с ними по рубежам, по направлениям ударов. Так что работы хватает, сейчас же беритесь за дело.

– Недавно мы отбили две атаки врага, есть потери.

– Я знаю. На этом направлении начальник политотдела проконтролирует ситуацию. Противник все больше зверски атакует, постоянно бомбит, ищет, где вклиниться, обойти...

Они присели к столу, командир склонился над картой. Участок, который обороняет дивизия, большой, а соединение ослабленное. Пополнение, которое обещали, еще не подошло. Маловато и артиллерии. Всего двадцать танков, притом они старые, с бензиновыми моторами, горят, как спички. В первых же боях немцы сожгли несколько наших машин. Комдив нахмурил брови.

– Почему не заняли эту высоту? Сегодня же вечером, как только стемнеет, надо выдвинуться сюда и прорыть до нее окопы.

– Есть. А вы не заметили, что фланг нашей дивизии не прикрыт?

– Видимо, в штабе армии понадеялись, что немцы не пойдут через болото.

– Как бы не так. Местность не так уж и заболочена. Танки могут пройти. А справа, за рощей, хорошая дорога. По ней тоже могут проскочить танки немцев.

– Верно, могут. Сегодня же сюда выслать батальон. Хорошо бы поставить здесь и артиллеристов.

В ближайшие дни положение 229-й дивизии осложнилось еще больше. Последовали непрерывные атаки танков, артиллерии, участились налеты авиации. Земля встала дыбом. Враг бросил сюда подкрепление.

Как там, в батальоне лейтенанта Козлюхина? Может, от него уже ничего не осталось? Гиль поспешил туда, пробираясь по кустам и траншеям. Отбивались бойцы, как могли. Ага, вот и сам Козлюхин.

– Как ты, дружище?

– Не знаю. Обещали помощь, но нет. Оборвалась связь с командиром. Кажется, штаб совсем разбомбили. Осталось ли хоть что-нибудь от него?

– Что-то осталось. Я, например, – невесело усмехнулся Гиль.

это время они увидели, что со стороны леска появились вражеские танки.

– Один, два, три...– принялся считать Козлюхин. Насчитал больше десяти. Танки шли и с другой стороны.

– Ну, ты будь здесь, а я подамся к леску.

Гиль взял связку гранат и двинулся навстречу к первому танку, который был уже близко. Он шел неровно, дымил, раскачиваясь на бугристой местности.

– Товарищ подполковник, куда вы!– испуганно завопил новоиспеченный комбат.

Начштаба показал рукой вправо, откуда двигалась другая колонна. Владимир полз, чувствуя под собой мягкую податливую землю. Трава касалась его лица, пряный запах бил в нос. Слышно было, как лязгает гусеницами танк, как жадно урчит его мотор, набирая скорость. Еще какое-то мгновение, и стальная машина подомнет, перемешает с песком кости человека и не заметит этого. Гиль сделал несколько энергичных движений и свалился на дно глубокой воронки. Теперь он в безопасности, но надо как-то изловчиться и бросить тяжелую связку гранат. Когда-то он сам на занятиях показывал, как танк поражают гранатами. А теперь настал его черед под дулами танковых пулеметов сделать это.

Каска с него слетела, планшетка съехала на живот. Он чувствовал, как все его тело напряглось, сердце учащенно забилось, кровь в ушах стучала громче двигателя надвигавшейся стальной махины. Тяжеловата связка из пяти гранат, придется бросать ее, подпустив противника вплотную. Владимир понимал, что его ждет верная смерть. Живым он не останется, но должен совершить поступок. Должен, на то он и офицер. На то он муж Анечки и отец их сыночка, к которым ползет эта бронированная фашистская гадина. Владимир взял поудобнее ручку центральной в связке гранаты, чуть высунулся из укрытия. Так, дуло пулемета смотрит влево, значит, его могут не заметить! Танковый силуэт все больше вырастал на фоне задымленного неба. От запаха выхлопного газа у Владимира спирало дыхание. Пора! Он привстал на коленях, уперся левой рукой в край воронки и изо всей силы метнул гранаты между гусеницами машины. В то же мгновение что-то рвануло поблизости, его бросило в сторону. Сверху на лицо и руки посыпались комья земли. Раздался еще один взрыв, почему-то глуховатый. Скорее всего, гранаты разорвались под днищем машины. Наверняка, ходовая часть повреждена, будет теперь танк стоять на месте, как мишень для наших артиллеристов. Он понял, что его оглушило. Еще жгло бок, ногу, а руку пронзала острая боль. Сознание помутилось.

Приподняв голову, он увидел, что со стороны того леска, из которого вышла вражеская колонна, бежали цепью фашистские солдаты и что-то кричали. Вроде немецкого «ура». Те наши стрелки, что оставались в окопах, секанули по ним из пулеметов, винтовок. Значит, жив еще батальон, обрадовался Владимир. Может, зря он сюда полез, отбивался бы со всеми вместе из окопов. Как же там лейтенант Козлюхин? Парень он умный, сообразит, что ему делать. Но не отойдет, будет сражаться до конца.

В это время Гиль увидел сбоку от себя высокого солдата в немецкой форме, который нацелил на него автомат. Немец показал дулом на горящий рядом танк. Дескать, твоя работа? Владимир попытался вытащить из кобуры пистолет, но рука безвольно падала на травку.

Значит, он все же поджег вражеский танк. Сейчас из него выбирались танкисты, вытаскивая своего раненого механика. Гиля они не заметили. А пехотинец, который нацеливал на него автомат, понял, кто это сделал. Немец что-то кричал, топал ногами, как разъяренный бык. Он снова положил палец спусковой крючок и приготовился очередью прошить лежащего врага.

Вдруг рядом с ним появился немецкий офицер. Он гаркнул на солдата и присел на корточки, с интересом вглядываясь в шпалы на петлицах Гиля.

– Командэр?..

Раненого подняли, отобрали пистолет. Он не мог стоять, правая нога не слушалась. Наверное, тоже повреждена.

Владимиру хотелось узнать, что произошло с теми, кто оставался в окопах. Там уже никого не было видно. Траншеи и окопы проутюжили танки. Ага, но три из них густо коптили, опустив дула пушек. Значит, ребята постарались, молодцы. А где же лейтенант Козлюхин? Что с ним? Отсюда можно было видеть только тела убитых, но кто именно лежит на земле, не разберешь.

Гитлеровцы ходили по полю, гортанно бранились и сгоняли в кучу всех, кто остался в живых. Слышались автоматные очереди. Это, скорее всего, добивали раненых, которые не смогли подняться. А как поступят с ним? Убьют? Ну и пусть… Гилем овладело равнодушие. Сражаться он уже не может. Надо бы застрелиться. И убить перед этим еще этого офицера. Да вот не успел он этого сообразить, а теперь уже и пистолет отняли.

Постепенно багровый туман, стоявший у него в глазах, рассеивался, и в сердце у Владимира нарастал гнев. Почему и кто так допустил, что немцы запросто колошматят их полки, дивизии, целые армии и так лихо жмут на восток. Витебск взяли. Начинаются бои за Смоленск. Так скоро и до Москвы дойдет дело.

У него все выгребли из карманов. Подошла легковая машина, какой-то толстый чин в плаще внимательно изучил документы Гиля, затем показал, чтобы пленного посадили в машину. Владимира подвезли к какому-то месту, где уже собрали в большую кучу взятых в плен красноармейцев. Здесь их формировали в колонны, чтобы этапом отправить на запад – в лагерь. Громкоговоритель, установленный на машине, самозабвенно вещал на русском языке:

– Господа! Наконец вы обрели настоящую свободу, счастье. Теперь заживете привольно. Будут у вас сало, колбаса, водка. Найдутся для утехи и женщины. В лагере вас ждут обильные обеды. Вы получите кофе, шоколад. Радуйтесь, вы, наконец, вырвались из ада, из-под ига Сталина...

«О боже, что творится? – зло подумал Гиль.– Неужели кто-то поверит этой чепухе? А сколько нас, как стадо коров, согнали в это стойбище… Неужели такая масса попала в плен – с оружием, пушками, танками? Какие теперь беды ждут людей, в том числе и меня?»

Через несколько дней они оказались в лагере для военнопленных под Сувалками, в Польше. Сюда их гнали под звуки автоматных очередей. Если кто-то падал от усталости, получал пулю в затылок. Дорога в лагерь была устлана трупами. Гиля порой несли на руках. Он просил его бросить, ничего хорошего его не ждет, он уже пропащий человек. Но его не оставили. Часть пути – по указанию старшего конвоира – его везли на машине.

Лагерь, обнесенный колючей проволокой, был разбит в открытом поле. По углам стояли вышки с часовыми. Такова оказалась «настоящая» свобода.

Пошел дождь, вновь прибывшие люди стали сбиваться в кучки и копать ямы, чтобы спрятаться хотя бы от ветра.

Для офицеров уже были устроены два барака. Туда попал и Гиль. Все остальные остались под открытым небом. Их тысячи, они копошатся, как муравьи. Кто не может справиться с чувством голода, жует траву и листья с низкорослых кустиков.

Гиль переночевал на нарах, с трудом встал на ноги. Уже кое с кем из пленных познакомился. Все в угнетенном состоянии. Была советская власть, а теперь что?.. Вот и он, дослужился до начальника штаба дивизии, а теперь хлебает вонючую похлебку, которую в его деревне и собакам бы не налили в миску.

Хромая, поддерживая раненую руку, Владимир сделал несколько шагов недалеко от барака. Вчера один капитан-медик перевязал ему руку. Тоже военнопленный. Ему немцы разрешили оставить кое-что из медпрепаратов. Он многим помогал. Хорошо бы увидеться с ним, спросить, что с ногой. Владимир не может на нее толком ступить.

В лагере он увидел одного пожилого советского генерала. Было заметно: он особенно не переживал, что попал в такое положение. Встречался с немцами, выслушивал их указания, кого-то куда-то приглашал. Знал и немецкий язык.

Гиль слышал, что один генерал, когда его взяли в плен, застрелился. Не похоже, чтобы этот так поступил. Он был весел, быстро носился по лагерю, разговаривал с немцами, выслушивал их указания. У него появились связи с комендатурой лагеря. Некоторые пленные знали его по прежней службе в армии, он командовал 48-й стрелковой дивизией, недалеко от границы. Еще до войны генерал-майор Богданов встречался с немцами по службе. Его дивизия была уничтожена в первые же дни войны, как только немцы выдвинулись из района Риги к советским границам.

Однажды Богданов быстро подошел к Гилю и официальным тоном объявил:

– Вас приглашают в гестапо.

– Зачем?– Владимир был удивлен.

– Там узнаете. Хотят с вами побеседовать.

Серое длинное здание, в котором обитали гестаповцы, находилось за бараками. Что ж, надо идти. Тем более что «приглашают». А может быть, Богданов просто решил поиздеваться?

На ступеньках часовой с автоматом. Сейчас гаркнет. Нет, спокойно пропустил. И не спросил, куда, зачем? Даже открыл перед ним дверь. Помещение просторное, широкий коридор, на полу мягкий ковер. Одна дверь, другая... Куда же теперь? Навстречу вышла белокурая миловидная женщина лет двадцати пяти.

– Владимир Владимирович?– спросила она по-русски.– Добро пожаловать. Вы знаете, зачем вас пригласили?

– Понятия не имею. Богданов сказал, что меня ждут для беседы.

– О, Богданов, наш друг. Вот истинно русский человек. Я тоже русская, родом из Москвы. Меня зовут Татьяна. Работаю переводчицей. Была в Дрездене в командировке и осталась. В Германии хорошо, там настоящий рай.

– Вы так думаете? Быстро же вы забыли Москву...

– Поживете, сами увидите. Все познается в сравнении.

Она открыла массивную дверь и проводила Владимира к пожилому, одетому в штатское, немцу в пенсне, который сидел в углу кабинета. У окна стоял молодой человек в форме, со знаками черепа на рукаве.

– Вот человек, который вам нужен. Он, думаю, догадывается, о чем будет разговор,– сказала женщина.

Она пристроилась за небольшим столиком и закурила, щелкнув изящной зажигалкой. Стул, на который молодой гестаповец предложил Гилю сесть, был рядом с ней, он сразу ощутил запах дымка, идущего от сигареты, и поморщился. Женщина это заметила и погасила сигарету. Оказывается, она была переводчицей. Говорила она по-русски чисто, но непривычно чеканила каждое слово. Не было в ее речи мягкости, певучести, так присущих русскому языку, а вот в ее немецком произношении чувствовалась типичная резкость.

– Владимир Гиль? – спросил немец, прищурившись.– А почему Гиль? Это больше похоже на немецкую фамилию. Хотя вездесущие проныры-жиды тоже могли пристроиться к этой фамилии, но вы, насколько нам известно, белорус. Итак, вы из рабоче-крестьянской семьи, служили в Красной Армии, окончили военную академию имени Фрунзе, были начальником штаба стрелковой дивизии. Все верно?

– Может быть,– Владимир не сводил взгляда с немца, пытаясь понять, что от него хотят.

Немец догадался, что волнует сейчас его собеседника.

– Мы знаем, как вы спокойно ведете себя в лагере, дружелюбно общаетесь со своими друзьями, не затеваете ссоры, в конфликт с охраной не вступаете...

Он достал сигарету и чиркнул зажигалкой. Переводчица подала ему медную пепельницу, сделанную в виде звезды.

– Как видите, мы с вами говорим мирно, почти по-дружески. Не думайте, что в гестапо один мордобой, как пишут в ваших газетках. Наше учреждение – культурное. И обхождение с людьми у нас на высоком уровне. Работники наши воспитанные, доброжелательные, образованные.

Немец выдержал паузу, слегка улыбнулся.

– Не будем ходить вокруг да около. Мы предлагаем вам работать у нас. Обратите внимание – не на нас, а с нами! Как вы смотрите на это? С Советским Союзом дело уже идет к концу. Скоро немецкие войска будут в Москве. Сталин или убежит в Сибирь, или покончит с собой. Если его не прикончат предатели в его же окружении. Так что вам следует подумать о своей дальнейшей судьбе.

Гиль не знал, что ответить. О работе на гестапо у него даже мысли в голову не приходили.

– В лагере наши люди живут очень плохо, замерзают, умирают от голода и болезней,– вдруг сказал он.

– Ну, знаете ли, война. Вот и помогите нам быстрее с ней покончить!.. Кстати, действительно пора строить бараки, скоро зима.

– Да, надо строить. И чрезвычайно быстро.

– Вам нужно возглавить советский контингент в лагере. Будете своего рода комендантом от пленных. Руководитель вы неплохой, насколько мне известно. Мы дадим технику, инструмент, специалистов. Завтра же приступайте...

Все это было так неожиданно. Предложения застали Гиля врасплох. Немец, видя эффект, произведенный его словами на пленного, растянул рот до ушей.

– Это хорошо, земляк,– от себя добавила бодрым голосом фальшивая москвичка, тряхнув пышной шевелюрой.

Гиль лихорадочно пытался сообразить, к чему все это приведет. Строить бараки надо, чтобы спасти людей. И с пищей нужно решить проблему, на помоях пленные долго не протянут. Цинга уже пришла в лагерь.

– Владимир, еще есть вопрос. Вы слышали о нашем крупном военачальнике Шелленберге?

– Нет, не слышал.

– Это о-о-чень большой специалист. Ему сам Гиммлер доверяет. Доверил ему возглавить внешнюю разведку. А он, между прочим, взял вас на заметку. Господин Шелленберг дал указание создать специальный вооруженный отряд из военнопленных. Для охраны железных дорог от вредителей. Но дело идет плохо, вновь созданное воинское подразделение влачит жалкое существование. Нужен толковый старший офицер из бывших красноармейцев. Белогвардейские потомки или слишком спесивы, или полуспившиеся вслед за своими отцами алкоголики. А что если бы вы подключились к этому делу? Ответьте начистоту...

Владимир помолчал. Теперь ясно, что от него хотят.

– Невозможно это... Я – гражданин Советского Союза, принимал присягу, клялся в верности трудовому народу.

– Не спешите с ответом. Подумайте. Времена меняются. Многое переоценивается. Вы знакомы с генералом Богдановым?

– Имею представление об этом новоявленном «деятеле».

– Он рассуждает трезво, сразу перешел на нашу сторону. Дал слово, что будет верно служить фюреру.

– А служил ли он верно хоть кому-то?

– Не надо мыслить так прямолинейно. Мир многообразен, раздвигайте горизонты. Подумайте хорошенько о себе и о том, что предложено вам. Дело это очень важное…. Вот перед вами наша очаровательная переводчица. А ведь она ваша соотечественница. Теперь работает у нас. И очень довольна жизнью в Великой Германии.

Владимир посмотрел на улыбнувшуюся при этих словах Татьяну. Нежные щеки, светло-серые, с голубизной глаза, пышная шевелюра, резко очерченные помадой губы. Красива, шельма.

Поверил я тебе, хрен лысый, что она из Москвы, – думал Владимир.– Эта истинная немка не в Дрезден, а в Москву в «командировки» моталась, судя по всему. Вон как чеканит слова с немецким акцентом. Где ж русская певучесть?»

И тут он решил напомнить, что немного в немецком языке разбирается, не так просто обвести его вокруг пальца.

– Моя прабабушка была обрусевшей немкой… Отец говорил, что у нее были дворянские корни,– вдруг ляпнул он.

– О, этого мы не знали! Превосходно, ваши акции поднимаются,– благосклонно закивал немец, посверкивая стеклами пенсне.

«Землячка» обворожительно улыбнулась и захлопала в ладошки.

– Ах, как хорошо! Мы с вами крепко подружимся, Володя. Возглавляйте поскорее этот отряд. Вы же такой пост занимали – начальник штаба. Вам надо строить дальше военную карьеру.

Она перевела свои слова немцу.

– Верно, верно,– живо подхватил немец.– Сегодня опять звонил по этому вопросу господин Шелленберг. Нужно просто взять это хозяйство в крепкие руки. Ничего там сложного для вас нет. Завтра дадите ответ. А строительство, считайте, с сегодняшнего дня за вами!.. И все-таки, полагаю, вам надо изменить фамилию на более приемлемую для русских. Станьте, к примеру… Родионовым. Или, на худой конец, Гилем-Родионовым,– подвел итоги беседы гестаповец. Он снял пенсне, давая понять, что разговор окончен.

Гиль подался к дверям в сумрачном состоянии. Ну и попал в передрягу! Из огня да в полымя. Что же ему теперь делать?

Татьяна проводила его до крыльца и на прощание чуть коснулась его плеча холеным пальчиком.

– Все будет хорошо, птенчик.

Гиль вернулся к своим друзьям, не знал, что сказать.

– В общем, пулю в лоб надо пускать.

Вечером он рассказал обо всем своим товарищам. Они единодушно вызвались помогать ему на посту коменданта. Сколько можно терпеть, каждый день вывозят трупы. Насчет специального отряда мнения разделились.

– Но ведь из него можно сбежать к партизанам,– заметил артиллерист Орлов.

– Там наверняка будет охрана и служба безопасности,– возразил начальник инженерной службы Еремеев.

– Ну и что? Сбежать все равно можно. Не то, что отсюда.

– Я вот что хотел спросить, друже,– Гиль подсел к Еремееву.– Почти каждый день среди немцев я вижу генерала Богданова. Вы вместе с ним служили? Быстро он переметнулся к фашистам. Что за личность?

Еремеев хмыкнул носом и повел рассказ. Богданов всегда старался показать себя в лучшем свете, петухом носился по части, пресмыкался средь начальства. А ума-то невысокого. На стрельбищах больше обращал внимание на то, не валяются ли где окурки, кто как застегнут, кто как рапортует, а в суть стрельбы и не вникал. Да он и не соображал в ней ничего. На учениях ругал солдат за то, что у них гремели котелки в вещевых мешках. Старшин распекал за грязные портянки. Вот за старшину он сошел бы, на большее не годен. Между прочим, в армии с восемнадцатого года. Русский, из рабочих. Родился в Орле. Прошел пехотные курсы и курсы «Выстрел». Вот и все его военное образование. А как стал генералом? Трудно сказать. Пошла как-то в армии волна всем давать новые звания в армии, и его не обошли. Проскользнул. Как член компартии с тридцать первого года. А теперь заявляет, что мечтает уничтожить всех жидов в мире, проклинает коммунистов. На плацу перед немцами и всеми заключенными разорвал свой партбилет.

– А вы знаете, Владимир Владимирович,– невесело ухмыльнулся подполковник Еремеев,– Богданов даже побывал на гражданской войне. Но кем? Коневодом, конюшни чистил...

– Не собирается ли он чистить туалеты у немцев?

– Опасный он человек. На все готов для спасения собственной шкуры. Любое твое слово вывернет наизнанку, исказит. Что-то уже донес немцам на полковника Рубанского, который срамил его за то, что потянулся к немцам.

– А что это за Рубанский?

– Алексей Феоктистович был у нас начальником отдела связи, потом командиром полка. Толковый офицер. Инициативный, решительный. Приказали ему явиться завтра к гестаповцам. Видно, богдановский донос прочитали.

– Обязательно познакомьте меня с ним.

Гиль понял, что надо немедленно найти побольше таких людей, которые ему понадобятся для важного дела. Может, сколотить подпольную группу? Рой мыслей закружился в его голове. Надо что-то делать, хватит сидеть сложа руки…

В сырое ноябрьское утро генерал Богданов нашел Гиля на стройплощадке, где тот занимался сооружением нового барака.

– Завершайте работу,– распорядился генерал. Он переминался с ноги на ногу, боясь испачкать в грязи начищенные до блеска сапоги.

– Что такое? Война закончилась?

– Скоро закончится, потерпите. А сейчас поедете в Берлин. Вас хочет увидеть господин Шелленберг.

– Чего ему так приспичило?

– Хватит паясничать, подполковник. Вы и без того в своем рванье на базарного шута смахиваете… После обеда получите у меня новую одежду. Умойтесь, побрейтесь, вашу группу повезет прелестная дама по имени Татьяна. Думаю, вы уже оценили ее прелести, хе-хе-хе.

– А кто же бараки достраивать будет?

– Ваши друзья: Орлов, Еремеев, Рубанский. И другие. Без вас дело не заглохнет. Даже если не вернетесь,– ехидно добавил генерал и быстро засеменил прочь.
 

ШКОЛА, ГДЕ УЧАТ УБИВАТЬ

Для перевозки был подан автобус, куда гестаповцы усадили, кроме Гиля, еще несколько пленных солдат и офицеров. Никто из них не внушал Владимиру симпатии, он старался держаться от них подальше. В самом конце салона уселись два эсэсовца с автоматами. Татьяна села впереди и без устали рассказывала об успехах немецких воинов и трудящихся, уверенно марширующих в светлое будущее за своим фюрером.

На ночевку остановились в Варшаве. Рано утром, после сытного завтрака в гостинице, отправились дальше. По приезду в Берлин их напоили пивом в каком-то баре. Некоторые пленные, не успев отвыкнуть от постоянного голода в лагере, втихаря засовывали в карманы сухарики, рыбку, бутерброды. Переводчица делала вид, что ничего не замечает, а сама внимательно следила за действиями своих подопечных. После этого была устроена экскурсия по городу. Большинство узников, открыв рты, озирали столицу страны, которая покорила почти всю Европу. Экскурсия была прервана налетом английской авиации. Автобус юркнул в тесные ворота гестаповской резиденции.

Затем всех пленных разделили на группы. Владимир один остался с Татьяной.

– Пришел наш с вами черед отчитываться перед господином Шелленбергом,– она состроила комическую рожицу.– Но ничего страшного, мужчина он добрый.

Гиль внутренне засмеялся: «Вообще-то надо было сказать «мужик», а не «мужчина», плутовка». Они посидели в приемной пару минут, раскрылась дверь, и их пригласили. Из-за широкого полированного стола, на котором лежали только лист чистой бумаги и карандаш, легко встал поджарый мужчина средних лет. Волосы на голове темно-русые, слегка вьющиеся. Своим видом он не давил, наоборот, его насмешливые глаза излучали добродушие и словно говорили каждому: «Не верьте вы этим страшным легендам про начальника немецкой разведки, он самый обычный человек».

Он вышел из-за стола, протянул гостю мягкую холеную руку.

– Уважаю мускулистые пальцы,– улыбнулся хозяин кабинета,– Не спортсмен ли?

Переводя его слова, Татьяна не спускала с шефа восторженных глаз.

– Увлекался, – сказал Гиль. – Гимнастика, штанга, скачка на лошади.

Когда Владимир шел на прием, он не знал, кто его будет принимать, что будут предлагать, но заранее он был настроен вести себя сурово и не поддаваться никаким уговорам. Теперь же он с растерянностью ощущал, что поддается влиянию этого симпатичного, черт возьми, человека.

Шелленберг прошелся вдоль высоченных книжных шкафов, занимавших две стены, кинул оценивающий взгляд на гостя.

– Как вам нравится война?

– Вы хотите сказать, что у вас огромные успехи?

– Пока так, дорогой товарищ,– сузил глаза немец.

– История еще не все сказала. Вспомните судьбу Наполеона.

– Согласен, войны всегда кончаются не так, как хотелось бы их организаторам. Поживем, увидим. Если говорить откровенно, в Германии не все одобряют гигантские битвы с таким же гигантским количеством убитых с обеих сторон.

Гиль удивился, услышав такое от видного гитлеровского приемыша. Смелый человек? Или это игра?

Это хорошо, что вы строите дома для военнопленных. Я одобряю. А что касается дружин... Куда же от них деться? Летят с откосов поезда, взрываются составы. Эти дружины создаются для охраны дорог, а не для борьбы с партизанами. Для этого есть полицейские. Я предупредил об этом всех, кого это касается. Надеюсь и на ваше понимание, господин... Гиль. А что, это наши придумали называть вас «Гиль-Родионовым»? Пусть так, если хотят...

– Как будет с оружием, питанием, одеждой для бойцов дружины?

– Все будет. Но вначале вам надо пройти наш «санаторий»...

Владимир не возражал. Мог и запротестовать. Но что толку? А вот если его с друзьями планы насчет дружины начнут осуществляться, появится шанс вернуться на родину. И вернуть себе Родину.

– Да, считаю, правильно говорите, надо подумать. Верно, верно...

Шелленберг, довольный, прищурил левый глаз, остановился против Гиля.

– Значит, вы хотите сказать, что войны быстро не кончаются? Что все может осложниться?

Он остановился за спиной Татьяны, мягко провел ладонями по ее плечам и что-то промурлыкал ей на ушко. Она зарделась и перевела, как показалось Гилю, не совсем то, что сказал ей начальник.

– Господин Шелленберг просил меня запомнить этот наш разговор. Ох, эта война! Это только начало. А конец? Неизвестно... А он, наш гость, знает, я уверен, знает.

Шелленберг в это время присел к столу, быстро набросал что-то на бумаге и, не мигая, вперил взгляд в Гиля.

– Вы побываете в ряде германских городов, понаблюдаете изнутри за нашей жизнью. Не слишком восхищайтесь ее парадной стороной. Оценивайте все объективно. Я к войнам отношусь осторожно. Особенно если они затягиваются. А вот что касается создания из пленных вооруженного отряда, мое начальство поддержало эту идею. Перспективы заманчивые, господин Гиль-Родионов, включайтесь в дело, не пожалеете. Вы мне внушаете доверие... Хотя я сам по себе так доверчив. Даже мой личный шофер меня иногда обманывает! Ха-ха-ха!..

Он вдруг засмеялся так заразительно, что Владимир не удержался и засмеялся вслед за собеседником. Шелленберг на прощание с шутливой боязнью подал руку Владимиру. Так закончилась их беседа. Гиль вздохнул тяжело, покачал головой. Да-а, залез он в болото…

Вечером для будущих агентов Шестого управления устроили посещение ресторана. Повела их переводчица, которая выглядела просто обольстительно. На руках украшения. В ушах золотые серьги. Высокие каблуки, выпяченный бюст. На нее все заглядывались, а она грациозно шла в облегающем платье, приветливо, но степенно, кивала тем, кто с ней здоровался.

В просторном зале было полно людей. Гремела музыка, многие танцевали. Стол, точнее два стола, составленных вместе, был заказан для них заранее. На столах уже стояли бутылки с вином и холодная закуска. Сразу же подбежал официант, выслушал Татьяну, поклонился и ушел. Потом появился другой. Он почему-то наливал шампанское всем подряд, кто сидел за столами.

В это же время на небольшие подмостки поднялся элегантно одетый мужчина лет сорока пяти, развернул лист бумаги. Переводчица сказала, что это какой-то чин из канцелярии Геббельса. Сразу же прекратилась музыка, все замолчали.

– Прошу внимания! – раздался громкий баритон.– Поступили свежие вести с Восточного фронта... Только что пришло сообщение, что началось мощное наступление немецких войск на Москву. Нанесен решительный удар по тридцатой армии противника со стороны города Калинина...

Татьяна переводила все подряд. Оратор выждал паузу и затем, чеканя каждое слово, продолжал. Для своего наступления на большевистскую столицу немецкое командование создало две сильные группировки. Для захвата Москвы стремительно продвигаются на восток больше пятидесяти дивизий. В основном танковые. Это сила, которую ничто не может остановить. Скоро Москва падет. Все здравомыслящим людям мира ясно, что победа за Великой Германией...

– Честь и слава нашим доблестным войскам! – воскликнул оратор. Раздались бурные аплодисменты. Все встали. Машинально вскочили и те, что сидели за столом вместе с Гилем. Но он демонстративно остался на месте. Татьяна незаметным, но сильным движением подняла его под локоток и шепнула на ухо:

– Приспосабливайтесь, иначе вас раздавят. Какой же вы неосторожный…

Неслучайно накануне наливали вино в фужеры на всех столах, специально для этого тоста. Гиль поднес к губам фужер, но пить не стал. Татьяна это заметила, сожалеющее покачала головой. При этом она не забывала кокетливо строить глазки своим старым знакомым.

Один из пленных, который еще в автобусе вслух восхищался всем немецким, крикнул:

– Москва капут!

Переводчица иронично улыбнулась. По залу прокатилась волна аплодисментов вперемешку с хохотом. Того, кто выступал с пьедестала, подняли на руки и понесли по всему залу. Раздавались крики, славившие Германию, Гитлера. Зал зашумел, загудел. Кто-то начал петь, кто-то пустился в пляс. Особо рьяно чествовали военных, которые находились в зале. Это они проливают свою кровь и приносят победы.

Вскоре лагерников увезли на ночевку в гостиницу. Каждого проводил в отдельный номер какой-то гестаповец, который тоже знал русский язык. Татьяна осталась в автобусе.

Утром их рано поднял вчерашний офицер. Хотя люди сами не залеживались, каждого беспокоило, что его ждет впереди. Конечно, не случайно их привезли в Берлин. Что-то замышляют, но ничего пока толком не говорят. Они не удивились бы, если их вдруг затолкали бы в какую-нибудь камеру.

Аккуратный гестаповец был немногословен.

– Сейчас на завтрак, вниз, в кафе. А потом… ждите указаний.

Что будет потом, не сказал, но своим видом дал понять, что их ждет важное дело. Через полчаса они начали крутиться по городу на автобусе. Опять объявили воздушную тревогу. Народ с улиц сдуло, как метлой. Полиция быстро и организованно направляла всех в специальные укрытия и близлежащие подвалы. Остановили и автобус. Спускаясь в один из подвалов, Гиль видел, как люди возмущаются беспощадными налетами англичан, бороздившими берлинское небо почти каждый день.

Гиль вспоминал, сколько деревень сожгли немецкие летчики, сколько разрушили домов в городах, сколько погубили народу. Бывали случаи, когда фашистские самолеты гонялись за отдельными путниками в полях. На этот раз ждать отбоя пришлось недолго. Снова сели в автобус. Подъехали к массивному зданию-прямоугольнику черного цвета. По вывеске Гиль понял, что это тоже здание гестапо.

Поднялись на второй этаж. За большими дверями приемной они увидели Татьяну. Она сидела в глубоком кресле, принаряженная в белое платье, со свежим румянцем и чуть накрашенными губами.

Тут их принимала целая группа гестаповцев. Снова зазвучала хвала в адрес Гитлера. Словно опять включили заезженную пластинку: «Германия превыше всего, будущее за идеями национал-социализма...». Началась очередная «промывка мозгов» вчерашним узникам лагеря. И так продолжалось несколько дней. Выступали перед ними и посланцы Русской освободительной армии. По иронии судьбы чаще всего звучали фамилии Гитлер, Гиммлер, Геринг, Гейдрих, Геббельс… «Осталось Гиля в этот список занести. Тоже фамилия на букву «Г», – невесело пошутил Владимир в разговоре с переводчицей.

Затем последовали многочисленные поездки по городам Германии, посещение различных лекций и митингов. Обычно его или его попутчиков сопровождала Татьяна, давала различные пояснения. Однажды шепнула Гилю:

– Гиммлер, конечно, страшная сила. Он взял все в свои руки, словно паук раскинул свою гигантскую паутину по всей Германии. Но наш Вальтер умнее его, знает, как повлиять на него, найти в нем слабинку, помочь ему избавиться от своих ошибок. И тот время от времени прислушивается. Да, да...

Владимир уже имел некоторое представление о шестом управлении РСХА, которое возглавлял Шелленберг. Махина, постоянных сотрудников несколько сот. Еще они вербовали за границей платных помощников и добровольных агентов из военнопленных. Часто люди не знали той роли, какую их заставляли исполнять на самом деле.

В числе агентов были и женщины. Татьяна рассказывала, что многие из них работают в доме свиданий, открытом знаменитой танцовщицей Китти. Среди них попадаются не только дамы полусвета, но и представительницы высшего общества, ведомые соображениями патриотизма. Туда часто заглядывают иностранные дипломаты, которых незаметно фотографируют, а их застольные и постельные разговоры записывают на микрофон.

Татьяна, играя роль душевно близкого Владимиру человека, рассказывала многое. Не с той ли целью, чтобы вызвать его на откровенность? В любом случае он понимал, что надо быть осторожным. И, несмотря на то, что она его откровенно соблазняла, Владимир не позволял себе ничего лишнего.

Владимиру запомнилось, как однажды его свозили на фабрику, где шилось военное обмундирование. Здесь трудились в основном девушки из Белоруссии, Украины, России, Кавказа. Чистые, прилично одетые, с улыбками на лицах. По словам фрау, полной, солидной немки, живут они счастливо, довольные.

Поговорить с ними почти не удалось. Они были или заняты работой, или находились под неусыпным оком начальницы. Гиль ловил их многозначительные взгляды, старался понять по глазам, как им живется на самом деле, тоскуют ли они по родине, своим родителям? И он все больше и больше понимал, что девушкам здесь нелегко.

Он спросил у фрау:

А есть ли у девушек кавалеры, с которыми они встречаются? Ну, парни, близкие по сердцу? Коллектив у вас молодой, красивый…

Еще чего,– немка скривила губы.– Пусть вначале отработают свое.

Правда, поняв, что она перегнула палку, начала рассказывать, что девушек водят туда, куда они захотят: в театры, музеи, библиотеки. Во время выхода из цеха одна из девушек шепнула Гилю: «Мы здесь, как в тюрьме...» Владимир понимал, что его все больше подталкивали к тому, чтобы он всецело принял позицию, которую провозглашают гитлеровцы. Шелленберг это делает весьма осторожно, искусно, а другие грубо, резко.

Гиль ожидал, что после разъездов по стране его опять отправят в Сувалки, на строительство бараков. Это, пожалуй, было бы лучше, чем выслушивать советы, как нужно служить Великой Германии. Ведь наступают холода. Зима, видно, будет крутая. Когда он заикнулся об этом, помощник Шелленберга ему резко ответил, что бараками занимаются другие. Работы возглавил подполковник Орлов. Помогают ему подполковник Еремеев и полковник Рубанский.

– Вы, Володя, разве не поняли, что обратной дороги для вас уже не существует. Вы теперь наш, – легонько щелкнула его в лоб пахнущим духами пальчиком Татьяна.– Я завтра же отвезу вас в чудесный санаторий...

Он был обескуражен. В какой еще санаторий? Хотя, если бы это случилось, он бы не удивился. Сейчас им явно стараются привить привычку к развлечениям.

– Я вижу, до вас никак не доходит,– рассмеялась женщина.– Мы поедем в школу гестапо. Там, кроме обучения, предусмотрена масса оздоровительных процедур! Вам надо поправить здоровье, Володя.

На следующий день ближе к обеду они собрались ехать в школу гестапо. Татьяна уже вышла к легковой машине, поджидавшей их, но вдруг приняла озабоченный вид: ей нужно успеть кое-что срочно сделать на работе. Отвезти она попросила Гиля другого сотрудника, стоявшего неподалеку.

Владимир кинул на него настороженный взгляд. Небольшого роста, бледный, с ясными глазами, черными волосами, высоким лбом. Руки, чувствуется, сильные. На тонких губах играет насмешливая улыбка.

– Курт, сделай это, пожалуйста, а то шеф рассердится на меня. И как я могла вчера забыть…

– Для меня это не составляет труда,– ответил Курт. Он тоже знал русский язык.

– Так что, садимся в машину? – повернулся новый знакомый к Владимиру.

– Как же без конвоя? Вдруг сбегу,– улыбнулся Гиль.

– Не сбежите, нет у вас этого и в мыслях. Говорю это как тонкий психолог. Татьяна чмокнула Владимира на прощание в щечку и тут же вытерла платочком след от помады.

– Еще увидимся, пташка! Ваша фамилия еще ведь и так переводится по старым русским словарям…

Машина тронулась, а Владимир задумался: «Где же я видел этого Курта?.. Не он ли тогда в лагере у окна стоял?» За окнами автомобиля вскоре замелькали ухоженные домики немецких крестьян, желтеющие перелески, ровные, будто вылизанные поля. Около часа они ехали молча, потом Курт приказал водителю остановить машину возле рощицы, сквозь которую проглядывало озерцо.

– Немного разомнемся,– предложил Курт.

Они неспешно пошли по краю берега.

– Товарищ Гиль, я присматривался к вам с того времени, как вы появились в Сувалках.

– Почему же я удостоился такой чести? Еще и «товарищ»,– усмехнулся Владимир.

– Я заглянул в документы. Мы старались иметь представление о заметных командирах Красной Армии, их способностях, перспективах. Мы знали и то, откуда и куда двигалась ваша двести двадцать девятая стрелковая дивизия, кто ее начальники, какие у него данные. Учтите, я и Белоруссию, откуда вы родом, отлично знаю... Вы из Бобруйского уезда, деревни Дороганово...

– Вы что, сами родом оттуда?

– Нет, я был представителем нашей службы в Минске. Проще говоря, шпионил.

– Ничего себе. Что же вы делали там? Диверсии совершали?

– Нет, зачем же. Вы еще не знаете всей сложности нашей разведывательной службы. Агент может спокойно жить, работать, даже иметь семью. Он ничем не напоминает о себе. Вот и я был таким. Трудился на заводе, имел кучу друзей, нередко выпивал с ними. Они мне все выбалтывали. Но я не пользовался этим. Были у меня друзья и в воинской части. Я имел полное представление о Белорусском военном округе, но детально этими вопросами занимались другие. А я ждал своего часа. И он наступил: началась война. Меня включили в дела, которые были связаны со срывом мероприятий по обороне и эвакуации. Передо мной ставилась маленькая задача – нарушить линии связи. И я вам скажу: тут у меня дрогнула рука. Я не выполнил того, что от меня требовалось. Даже кое-кого из наших убрал. Вы меня, возможно, не поймете...

– Да, трудно понять.

– Я успел прирасти сердцем к Белоруссии. Полюбил честный, трудолюбивый народ, что окружал меня. Это же братья единой семьи – белорусы, русские, украинцы. Жена моя – тоже белоруска, милая, симпатичная женщина. Есть у меня сын. А я не знаю, где они, что с ними.

– А если Германия потерпит поражение?

– Вы так думаете? Ваша вера заразительна! Этим вы, советские люди, мне и нравитесь. Сила духа! Вот наш Вальтер все ищет, какими идеями увлечь военнопленных, что сидят в лагерях. И не может найти эту идею. Э-э, тут не так все просто. Главное находится не в мозгу, а в крови славян...

– Я не хотел заводить этот разговор при водителе. Он тоже шпион. Я ему не доверяю. Да и в машине есть микрофон. А здесь мы можем более свободно высказать то, что нас волнует. Мы здесь одни. Почему я обо всем этом завел разговор? Мне захотелось высказать то, что накопилось у меня в душе за долгое время. Знайте: не все немцы вам враги, в том числе из нашей службы...

Гиль слушал, сжав пальцы за спиной. Можно ли верить услышанному? Может, он тоже, как и Татьяна, хочет вызвать его на откровенный разговор. Не исключено, что хочет устроить своего рода ловушку. Боятся, что он сбежит к своим? Но об этом пока только мечтать приходится…

– А вот что касается Тани,– нарушил молчание Курт.– Вы правильно догадываетесь, что она немка, наша сотрудница. Способная, инициативная, обаятельная. Любимица нашего Вальтера. Есть ли у них интимные связи, не знаю. Вальтер в эти делах порядочный человек. И своих людей он бережет. Никогда не пошлет их туда, откуда они не вернутся. А женщин у нас хватает, на любой вкус. Они много чего полезного делают… Я уже говорил о вас с Шелленбергом. Мне думается, вы далеко пойдете. Я вам кое в чем помогу, вы заслуживаете этого. А в остальном рискуйте сами.

Они подошли к машине, сели и больше к этой теме не возвращались. Вдруг Курт спросил:

– А как ваша семья, жена Анна, дети?

Гиль был удивлен, откуда он знает про жену, что ее зовут Анной.

– Понятия не имею. Расстались в Армавире. Не знаю, где они сейчас.

– Война все напутала. А в Белоруссии кто-нибудь остался?

– Были дальние родственники, но вряд ли они дожили до этого времени.

– Понятно.

ДАЛЕЕ