ГОРЬКИЙ ПРИВКУС ПОБЕДЫ

I

Июнь стоял теплый, безветренный, иногда набегало облачко, осыпаясь мелким духовитым дождем, и тогда над городком Береза– Картузская зависала радуга. Лужок перед казармами, где размещались штаб и личный состав 205-й моторизованной дивизии, густо облепили одуванчики, а трава была настолько ярко– зеленой, что, казалось, красноармейцы подновили ее эмалевой красочкой.

16 июня 1941 года старший политрук Сергей Михайлович Гостев встал рано, нужно было побриться, выгладить гимнастерку, подшить свежий подворотничок, наскоро перекусить и в семь тридцать быть у казармы – за ним должен был заехать капитан Чепурнов.

Иван Павлович Чепурнов со своими мотоциклистами отправлялся на станцию Тевли получать новую технику и обещал подбросить Гостева в штаб корпуса. Сергея срочно вызывал к себе начальник политотдела корпуса полковой комиссар Носовский. Гостев перекинул через плечо полотенце, взял золлингеновскую бритву, мыло, помазок и отправился в умывальник. Чуть ниже среднего роста, широкоплечий, спортивный – крутил на турнике «солнышко», имел разряд по лыжам, – Гостев нравился красноармейцам. Подразделения моторизованной дивизии размещались в трехэтажных казармах, построенных русскими военными инженерами еще до революции. Крепко сложенные из красного кирпича здания, с широкими коридорами и просторными спальными помещениями, позволяли быстро поднять бойцов по тревоге. В тридцатые годы поляки устроили в казармах концентрационный лагерь для политических заключенных. Кто-то распустил слух, что по ночам в казарме бродят призраки замученных узников.

Однажды ночью Гостев проснулся от грохота и жуткого крика, выхватил из– под подушки наган и выбежал в коридор. У пирамиды с оружием сидел на корточках бледный, перепуганный часовой, винтовка лежала рядом, на полу валялся опрокинутый питьевой бачок, расплывалась лужа.

– Что случилось?

– Привидение, – сложил дрожащими губами часовой, совсем мальчишка, из недавнего призыва. Гостеву стало жаль пацана:

– Привидений не бывает, – улыбнулся он, – бывают глупые шутники. Встань, верни бачок на место, вытри пол. Я пока вместо тебя займу пост. И чего ты испугался?

– Оно белое, большое и воет.

– Воет… Какой-то дурак натянул простыню на швабру, а ты… Как фамилия?

– Огурцов… Ваня.

– Нужно отвечать по– уставному: красноармеец Огурцов, такой-то роты, такого-то взвода!

– Виноватый я, – подбородок у Огурцова задрожал, и он заплакал.

– Отставить! Ты, Иван, мужик крепкий, вон какой вымахал, защитник родины и боец исправный. Докладывать никому не буду, а с хулиганом разберусь. Комсомолец?

– Никак нет. Деревенский я, до райцентра, считай, двести верст, лесной кордон.

– Все, забыли. Действуй, Огурцов, – Гостев улыбнулся, а про себя подумал: «Вот бы сейчас кто– нибудь из проверяющих командиров нагрянул – картинка маслом. Я – в трусах, а часовой, бросив винтовку, пол моет. Кино, да и только».

Гостев в феврале 1941 года был направлен в Березу– Картузскую, где формировалась 205-я моторизованная дивизия, входившая в 14-й механизированный корпус. Сергей был убежден, что в его назначении в мотодивизию сыграл роль один, на первый взгляд, незначительный эпизод. В начале февраля он читал лекцию о международном положении начсоставу 42-й стрелковой дивизии, размещенной в ту пору в казармах в Березе– Картузской (затем дивизию перевели в Брест). После лекции он вышел из штаба дивизии, огляделся. Начальник политотдела обещал отправить его в Кобрин с оказией. Когда она будет – неизвестно. Весна пришла ранняя, тихая. С крыш капало. Неподалеку стояла черная «эмка». Капот задран, молоденький водитель в широченной шинели возился с мотором. По тротуару нетерпеливо прохаживался плотный, крепко скроенный полковник с черными петлицами танкиста. Фуражка сдвинута на лоб, узкое носатое лицо сурово.

– Степанов, долго ты еще будешь ковыряться? Меня командарм вызывает.

Красноармеец покраснел и беспомощно развел руками. Гостев подошел к «эмке», спросил у водителя:

– Что тут у тебя?

– Никак в толк не возьму. Заводится и сразу глохнет.

– Пододвинь сумку с инструментом, дай ветошь. Свечи проверял?

– Вроде.

– Вроде…

Через пять минут машина завелась. Мотор работал ровно. Полковник с интересом посмотрел на Гостева и с усмешкой спросил:

– Старший политрук, ты что, кудесник?

– Какой из меня кудесник? Просто раньше автослесарем работал. Понимаю в моторах. Мне что дизель, что бензиновый движок, все одно.

– И права есть?

– Конечно. Даже на вождение строительной спецтехники, в основном немецкого производства. Бронемашины тоже водить приходилось.

– Заливаешь?

– Зачем?

– Тогда скажи, почему тебя в пропагандисты потянуло?

– Так уж вышло. Вы на Кобрин?

– Да, в штаб армии.

– Не подбросите?

– Садись. Степанов, поехали, смотри, не угробь нас по дороге.

Когда, побуксовав в снежном крошеве, выбрались на шоссе, полковник сказал:

– Давай знакомиться, старший политрук: Филипп Федорович Кудюров.

– Гостев Сергей Михайлович.

– Давно служишь в Кобрине?

– С мая сорокового.

– А раньше где?

– Осенью тридцать девятого призвали и после спецподготовки на Карельский перешеек. Семидесятый лыжный батальон, политрук лыжэскадрона. Воевал всего ничего. В первом же бою ранили.

– Погоди… Гостев, Гостев… Фамилия у тебя запоминающаяся. Это не о тебе писали в «Красной звезде»? Как ты финский дот подорвал, а твои хлопцы штурмом взяли укрепрайон у какого-то там озера. Может, однофамилец?

– Я вроде… Статью не читал, в ту пору в полевом госпитале валялся.

– Скромняга! Боевой орден получил?

– Так точно.

– Я бы тебя в дивизию взял, автотранспортным батальоном командовать, да разве у политработников отобьешь?

Тогда Гостев не знал, что полковнику Кудюрову поручено сформировать 205– ю мехдивизию.

Перевод его не обрадовал. Семья – жена и сын – в Кобрине, от Березы– Картузской до Кобрина по спидометру пятьдесят шесть километров, а не наездишься, виделись редко. В апреле– мае дивизия приняла основную массу личного состава, и работы у всех прибавилось: распределить по подразделениям, принять оружие и технику, накормить, организовать быт и досуг. Казарменного фонда не хватало, командиры с семьями снимали комнаты в городке, местное население сдавало жилье неохотно. Гостев жил при казарме в крошечном кабинете, спал на старинном, похожем на саркофаг диване.

Начальник политотдела дивизии лежал в госпитале в Бресте. Должность его заместителя по политпропаганде оставалась вакантной, Гостеву приходилось крутиться, исполняя и их обязанности, мотаться то в Брест, то в Могилев, то в Минск, в штаб округа. Он хорошо знал обстановку, и многое удивляло его и настораживало. В Брестской крепости скопилось огромное количество войск, для того, чтобы вывести из крепости по тревоге подразделения, потребовалось бы не менее трех часов. Какая же тут боеготовность? Там же находился окружной госпиталь, складские помещения. Красноармейцы спали на трех– четырехярусных койках. Штаб 14-го механизированного корпуса по приказанию недавно назначенного командующего 4-ой армией генерала Коробкова был развернут в Кобрине, 22-я танковая дивизия стояла в Бресте, 30-я танковая дивизия в Пружанах, 205-я моторизованная дивизия – в Березе– Картузской. Другие подразделения дивизии были рассыпаны по деревням. В случае военного конфликта управлять войсками в такой обстановке будет трудно.

Наконец назначили заместителя начальника политотдела дивизии по политпропаганде, но батальонный комиссар Курбацкий все не являлся – то ли у него был отпуск, то ли болел. Должность Гостева сократили, его вывели за штат, при этом денежное содержание сразу уменьшилось на триста рублей, но, похоже, никого это не волновало, и он продолжал тянуть лямку. Но самое главное – зависло решение о включении его в число кандидатов, допущенных к экзаменам для поступления в Высший военно-педагогический институт имени Калинина, хотя он уже прошел собеседование и по всем предметам получил отличные оценки. При положительном решении Гостев получил бы отпуск сорок пять суток для подготовки к экзаменам и махнул бы с семьей в Горький. От Горького до Калинина, где находился институт, пароходом – красотища!

Неожиданный вызов к начальству озадачил Сергея. Неужели опять куда-нибудь сунут? Ему стала надоедать кочевая жизнь.

Гостев наскоро перекусил в командирской столовой и ровно в семь тридцать уже стоял у казармы с чемоданчиком, о котором говорил приятелям: «Все мое ношу с собой».

Мотоциклисты задерживались. Минут через двадцать у КПП послышался рокот мотора и появился новенький грузовик ГАЗ, в кузове сидели красноармейцы 20-го мотоциклетного полка в серых комбинезонах и шлемах. Грузовик лихо развернулся, тормознул рядом с Гостевым, из кабины выскочил помощник командира полка по технической части Иван Чепурнов, свежий, веселый, в новеньком комбинезоне и танкистском шлеме.

– Сережа, прости за опоздание. Переднее колесо пробило, пришлось менять. Ничего, сейчас газанем. Хлопцы, примите старшего политрука!

Гостев забрался в кузов, уселся рядом со знакомым сержантом на наскоро сколоченную скамейку. Сержант, поздоровавшись, озабоченно сказал:

– Товарищ старший политрук, давайте-ка я мешковину подложу. Эти архаровцы доски не обтесали, я уже занозу в задницу загнал.

Красноармейцы захохотали.

– Чего ржете? – нахмурился сержант. – Сам занозу не вытащишь, придется в медчасть полка идти, подставлять свою старую ж… сестричке Леночке. Конфуз!

Водитель газанул так, что сидящие у борта красноармейцы едва не вывалились. Сержант поморщился:

– Чудила! Не дрова же везет. Вот радость-то, товарищ старший политрук, новенькие мотоциклы едем получать, М-72, улучшенная копия немецкого ВМВ R-71. Серьезная машина, проходимость, скорость – будь-будь. Берет трех человек. Ручной пулемет можно установить. Да что говорить! А то – полк, одно название. Девять мотоциклов? и те еле можахом. Смех и грех. Сгрузим машины, расконсервируем, бензину с маслицем зальем и самоходом. Эй, златая рота, не спать! Держитесь за эти гребаные скамейки, а то вылетите.

Шоссе до Кобрина пролегало среди густых лесов, откуда тянуло прелью, в глубине просек еще стлался туман, цвиркали птицы, но за треском мотора голоса их были еле слышны.

Сергей знал Чепурнова давно, вместе работали на стройке в Сталинске. Встретились через несколько лет в штабе Белорусского особого военного округа. Ивана призвали в сороковом, на финскую войну он не попал. Оба получили назначение в 4-ю Армию. Ехали в Кобрин на крытой брезентом полуторке. Кузов был забит культмассовым имуществом. Колонна автомобилей остановилась на ночлег у небольшой белорусской деревни: темные избы под соломой, усадебные постройки, грядки картофеля, стекающие к пойменному лугу, речка вдали.

Чепурнов вернулся с миской горячей бульбы, из кармана бриджей торчала бутылка, заткнутая чистой тряпицей.

– Добрый народ, – сказал Иван, – а глаза-то, глаза! Что у стариков, что у детей. Голубые, как эти… васильки. В избе чисто прибрано. А живут бедно, тяжко им было под поляками, измордовали паны народ. Деньги брать отказались. Так я бабке в карман фартука силком сунул.

Спать улеглись на копне сена. Когда прикончили бутылку самогона, Чепурнов сказал:

– Геращенко, что пришел на твое место в Сталинске, арестовали. Шпионаж в пользу Японии. Он же хохол, на русском с трудом изъяснялся. Ему только японский осваивать, твою мать. И если бы его одного…

Гостев удивился, когда Чепурнова назначили помощником мотоциклетного полка по технической части.

– Иван, ты же вон какой техникой ворочал. У тебя в гаражах машин больше стояло, чем в нашей дивизии. Чего тебя к мотоциклам потянуло?

– Страсть, Сережа! Я же гонщик, призы брал. Я мотоциклы больше женщин люблю. Да и надоели мне бульдозеры, грузовики, автокраны, тягачи. А здесь скорость, маневр, романтика! И вообще, чья бы корова мычала! Ты – механик, как говорится, от Бога, а занимаешься трепотней.

В шестнадцать лет Колька Гостев устроился в гараж подмастерьем. Гараж принадлежал нэпману из поволжских немцев Эрнсту Штокману. Тот был помешан на автомобилях, у него в гараже стояли четыре авто: опель, астер, омега, кадиллак. Машины обслуживал мастер Семен Прокопьевич Онищик, бывший унтер-офицер царской армии, водивший в империалистическую, а позже и в гражданскую броневик. Штокман сам водить автомобиль не умел, баранку крутил Семен Прокопьевич, потом шоферское кресло занял Сергей. В двадцать четвертом Штокмана и Онищика замели в ГПУ, сгинули бесследно, авто реквизировали, а Сергея взяли шофером и автослесарем в гараж горкома партии. Там Гостева приняли в комсомол, а дальше двинули по комсомольской и партийной линии.

Чепурнов и Гостев снимали комнаты в Кобрине. Жена Ивана – Мария наотрез отказалась перебираться в Дрогичен, где стоял мотоциклетный полк. Случалось, Чепурнов заскакивал на мотоцикле в штаб дивизии, забирал Сергея, и они отправлялись посидеть на вечерней зорьке с удочками на лесном озере. Расположившись у костерка, помешивая палкой угли, Иван говорил:

– Не ладится у меня с Машкой. Все ей не так. Тоже мне цыпа-дрипа московская. Ведь знала за кого идет. Военный – человек на колесах. Повезло тебе с Анной, только уж больно сурова.

Сергей улыбался в темноте:

– Это внешне, Ваня… Только внешне.

Орали лягушки, бил с лета комар, от озерной воды тянуло болотом.

До штаба корпуса добрались за сорок минут. Сергей ловко спрыгнул с борта, сержант подал ему чемодан. Чепурнов распахнул дверцу и, вытерев лицо платком, сказал:

– Сережа, работы у нас до вечера, но я все равно заскочу за тобой в штаб. Жди, вместе поедем в Березу. Дам поводить новенький мотоцикл. Машина – зверь. Вижу, тебе не терпится.

– Хотелось бы, да не знаю, как дело повернется. Я же за штатом. Может, уже подобрали должностенку.

– Ладно, удачи тебе.

В приемной командира 14-го корпуса генерал-майора Оборина скучал адъютант лейтенант Сашка Кривошеев, рослый белокурый красавец, он развлекался тем, что составлял цепочку из конторских скрепок. В приемную выходили две двери: одна – в кабинет командира корпуса, другая – к его заместителю по политической части. Увидев Гостева, адъютант покраснел, вскочил, сунул цепочку в карман.

– Здравия желаю, товарищ старший политрук!

– Здравствуй, Саша. Носовский у себя?

– Так точно, но у него генерал.

– Надолго?

– Не знаю, обсуждают что– то. Посмотрите пока «Правду», вчера доставили. Там заявление ТАСС. Не читали?

– Нет. Нам газеты в последнюю очередь доставляют.

Гостев с хрустом развернул газету, наскоро пробежал взглядом по полосам и стал читать заявление ТАСС от 15 июня 1941 года: «По данным СССР, Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой основы…».

«Выходит, Анна права», – подумал Сергей, но тревожное чувство, жившее в нем все эти месяцы, не погасло, а ушло, скатилось куда-то внутрь, все перекрыла надежда, что год передышки все же есть, а значит, удастся завершить строительство Брестского укрепрайона, получить новую технику и подготовить молодых красноармейцев весеннего призыва. Войны все же не избежать, но уже в иных условиях.

Гостев не мог знать, что в день опубликования заявления ТАСС Гитлер вызвал в Берлин всех командующих войсками и отдал последние распоряжения. Фельдмаршал Клюге и генерал Гудериан спешно возвращались к своим войскам и стали выводить их на исходные позиции…

Из кабинета начальника политотдела вышел комкор генерал-майор Оборин, бритоголовый, как большинство старших командиров, с густыми черными бровями, поздоровался с Гостевым и, поскрипывая сапогами, пошел по коридору, по-видимому, в штаб корпуса. Полковой комиссар Носовский тепло принял Гостева, усадил на стул и спросил:

– Завтракал?

– Перехватил в нашей столовке, товарищ полковой комиссар.

– Вот и ладненько. Я что тебя вызвал, Сергей Михайлович. Прибыл заместитель начальника политотдела корпуса батальонный комиссар Курбацкий Дмитрий Васильевич. Он сейчас в штабе, врастает в обстановку. Сколько ты уже за штатом?

– Три месяца с небольшим.

– Давненько. Впрочем, у меня для тебя хорошая новость. Даже две. С сегодняшнего дня ты в отпуске для подготовки к экзаменам в институт. Документы в канцелярии. Познакомься с Курбацким, введи его в курс дела – и домой грызть гранит науки. Передавать тебе Дмитрию Васильевичу особенно нечего, про политработников в шутку говорят: рот закрыл, и все дела. Что будет непонятно, Курбацкий тебя выдернет в Березу. Одно плохо, отпустить тебя в родные места не могу, обстановка сам видишь какая. Если бы не заявление ТАСС, накрылась бы твоя учеба медным тазом. Готовиться будешь здесь. В Кобрине. В Доме Красной армии библиотека не так чтобы, но основное по твоей части есть. А теперь второе: в штаб округа ушло представление на тебя для получения очередного воинского звания – батальонный комиссар. Думаю, через неделю, другую получишь. Тогда и обмоем. А теперь, как говорится, ни пуха, ни пера.

– К черту! – Гостев улыбнулся.

– Вот-вот, правильно.

Курбацкий оказался высоким загорелым человеком лет сорока, с густой черной шевелюрой, хваченной по вискам сединой. Глаза спокойные, внимательные. На гимнастерке орден Красного Знамени.

– За финскую компанию? – спросил Гостев.

– За Халхин-Гол. А твоя «Звездочка»?

– За финскую…

– Значит, мы мужики тертые. В обстановку я в общем-то врос. Посмотрел карты, признаться, многое вызывает недоумение. Я ведь из Монголии сюда, у нас там проще и яснее. Давай– ка в скверике за штабом на скамейке посидим, поговорим, а заодно и покурим. Расскажешь мне все, как есть, ничего не утаивая. А то я ничего не пойму. Честно признаюсь, смутило меня заявление ТАСС. Неужто там, наверху, не понимают, что, как поется в песне: «Тучи над городом встали, в воздухе пахнет грозой…». Война на носу, и расслабляться нельзя. Курбаций понравился Гостеву, они три часа просидели на скамейке в сквере. Дмитрий Васильевич курил беспрерывно, лицо его становилось все мрачнее.

II

Вот уже год и пять месяцев Анна жила в Кобрине. Когда-то в этом городке происходили величественные события: во второй половине восемнадцатого века через город, следуя на запад, прошли войска Суворова, в 1812 году в Россию клином врезались полчища французов и Наполеон потерпел здесь первое поражение от русских войск. Много позже пришли поляки, установив здесь свои порядки.

Сейчас от прошлого остались величественный собор Александра Невского, памятник победы русских войск в войне 1812 года – стела, на верхушке которой, гордо расправив крылья, застыл бронзовый орел, держащий в клюве венок. У подножия – пушки. Сохранилось бывшее имение Суворова, подаренное ему Екатериной Второй. Разбитый в имении парк – любимое место гуляния горожан.

С годами Кобрин превратился в захудалый, довольно грязный уездный городок, населенный в основном евреями. Большинство богатых поляков эмигрировали, когда Красная Армия освободила Западную Белоруссию, остались мелкие торговцы, ремесленники: портные, часовщики, парикмахеры. Поляки с откровенной враждебностью относились к русским, особенно молодежь.

Город угрюмо притих, словно в ожидании беды, жизнь тлела только на рынке и рыночной площади, где приторговывали, что-то меняли евреи. В толпе шныряли кудрявые черноглазые мальчишки, готовые оказать мелкие услуги: отнести покупки, провести по рынку, где с прилавков то и дело слышалось: «Товаришка!» Так обращались к русским женам командиров. Анна не удивлялась: бытие определяет сознание, остатки капитализма сразу не искоренить. В минувшую субботу на глазах у Анны задержали спекулянтку, та злобно отплевывалась и кричала: «Это Красная Армия принесла «шпекуляцию», у нас ее никогда не было, мы всегда покупали, продавали – тем и жили!»

Поражали бедность и неряшливость евреев: латаные-перелатаные лапсердаки, засаленные шляпы, из-под которых свисали неряшливые пейсы, длинные обтрепанные юбки на женщинах. От них исходил тяжелый запах, было много завшивленных. Сергей утверждал, что евреи не любят ходить в баню, а кто и моется – надевает ту же одежду – отсюда вши… Таков местечковый уклад. Анна не поверила, в комсомоле и в партийных организациях в Советском Союзе было много евреев – умных, деловых, следящих за собой людей. Со многими Анна дружила. Нет, нищенское, приниженное положение евреев – это следствие оккупации Польшей Западной Белоруссии. «Не без этого, Анюта, не без этого, – возражал Сергей. – Для польских панов белорус – тоже быдло, собачья кровь, а зайди в хату к белорусам: прибрано, уютно, одеты бедно, но чисто, последним поделятся. И никакого раболепия. Сама небось видела, идет пожилой поляк и тростью расталкивает евреев, шипя: «Пшел, пся крев!» И те, сгибаясь в поклоне, расступаются. Белорус унизить себя не позволит».

Квартиры в военном городке, расположенном в двух километрах от штаба армии, были уже все распределены. Сергею выделили комнату в двухэтажном каменном доме в центре Кобрина. На первом этаже частный зубоврачебный кабинет с приемной и небольшой аптекой. Второй этаж, куда вела из узкого двора деревянная лестница, – жилой. Дом принадлежал дантисту Блюме Ароновне, элегантно одетой пожилой женщине (училась во Франции), они со стариком-отцом занимали две комнаты, выходящие в гостиную. В каморке у кухни ютилась кухарка белорусская девушка Алеся. Командиру Красной Армии уступили уютную комнату, ходить туда тоже приходилось через гостиную.

После двухкомнатной квартиры в обкомовском доме в Горьком, контраст разительный. Но чисто, тепло, есть водопровод, туалет, ванная. Блюма Ароновна открыто заискивала перед Сергеем и Анной, говорила, что при русских евреям стало жить лучше, лишь бы не отобрали лицензию на зубоврачебный кабинет. А вот Алесю хозяйка частенько шпыняла.

У Алеси отец белорус, мать русская, живут в деревне, по-русски девушка говорила хорошо. Она привязалась к Анне и особенно к Юрику. Круглолицая, голубоглазая, крепенькая – от нее и пахло особо, лесной свежестью, травой. Если хозяйки не было дома, она пела старинные белорусские песни: «А у поли вярба», «Перапелочка». Голосок у нее был слабенький, но приятный.

Анна давно порвала с родными в Ашхабаде. После школы пошла работать в паровозоремонтное депо, вступила в комсомол. Мать кричала: «Прокляну, связалась с Антихристом!». Аня собрала вещички и ушла жить к подруге Антонине Дорониной, что верховодила ашхабадским комсомолом. Мать Анна недолюбливала, та могла и затрещину дать и ремнем оттянуть. После смерти отца в четырнадцатом году сошлась с купцом первой гильдии Хитровым, он торговал с Персией, состоял пайщиком пароходной компании «Кавказ и Меркурий», суда которой ходили из Красноводска в Баку и Астрахань. Мать в ту пору еще была хороша собой, крутила купцом, как хотела. Он купил ей большой дом на привокзальной Успенской улице, при нем лавка москательных и колониальных товаров. Пароход вместе с Хитровым утонул во время шторма на Каспии. Дом и лавка отошли по завещанию Марии Егоровне. Семья богатела. Со старшей сестрой отношения тоже не сложились. Та вышла замуж, помогала матери в лавке. Словом, «чуждый элемент». Пока Анна разъезжала по аулам, освобождая женщин Востока и отстреливаясь от басмачей, лавку реквизировали, половину дома Мария Егоровна от греха сама отдала железнодорожникам. Эти события не повлияли на отношения с родными. Анна как отрезала. С теплотой вспоминала только отца, тот ласковый был, хоть и побаивался жену, бывало, тайком сунет любимой Анюте пряник с налипшими табака. Ничего не ела Анна слаще тех пряников. А когда уехала учиться в Москву, то и вовсе забыла родных, за долгие годы не написала ни одного письмишка. А что? Ломоть отрезанный. И только на чужбине, в Кобрине, вдруг вспомнила детство, юность, мать с сестрой. Живы ли? Посоветовалась с Сергеем, тот, вздохнув, заметил, сильнее обычного окая: «Оно конечно… Негоже родных-то забывать. Какая– никакая, а мать, да и сестра родная. Ты бы написала письмо, простое, без покаяния. Люди с годами меняются». Анна написала в Ашхабад. Ответ пришел через месяц. Сестра Мария писала, что мать сильно сдала, заговаривается, в доме горе, у нее, Марии, умерли муж и старшая дочь, сыну восемнадцать, он в летном училище в Оренбурге. Время тревожное, и лучше бы ей, Анне, вернуться в Ашхабад. Дома и стены помогают. Сергей человек подневольный, здесь уже ничего не поделаешь». Письмо изобиловало грамматическими ошибками. Ей стало жаль сестру, жаль мать. Она все собиралась написать теплое письмо, да не лежала душа. Нужно бы съездить, навестить родню, Юрика показать. Да как уедешь? Жена должна быть рядом с мужем.

16 июня утром, оставив сына на попечение Алеси, Анна отправилась в городской комитет партии – обычно в понедельник самолетом из Минска доставляли свежие газеты и журналы. Там частенько встречалась с кем-нибудь из политотдельцев или командиров из штаба армии, у них можно было узнать новости. Анну знали, она читала лекции командному составу армии, проводила беседы с красноармейцами. Побывала в Бресте, Пружанах, Березе-Картузской, Молодечно. За сыном приглядывала Алеся, случалось, и Блюма Ароновна отправлялась гулять с мальчиком. Детей у нее не было, муж погиб в польском концлагере в Березе-Картузской.

Юрик рос спокойным и не по годам развитым ребенком. Он мог часами рисовать или вырезать ножницами из бумаги силуэты животных и птиц. Детских книг в библиотеке Дома Красной Армии не было. Анна нашла в шкафу, стоящем в гостиной, книгу Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», изданную на русском языке еще до революции. По этой книге мальчик научился читать. В пять лет читал свободно. Алеся не одобряла чтения: «Головка у Юрасика маленькая, пусть уж лучше играется, панночка. А читать – успеется».

Анна была свидетельницей занятной сценки: Алеся гладила Юру по голове и напевала: «Ах, ты ж мой заинька. Ах, ты ж мой серенький…». Мальчик глянул на нее исподлобья и строго сказал: «Я не заинька. Меня зовут Юрий Сергеевич». – Алеся поклонилась ему: «Слухаю, ясновельможный пан Юрий Сергеевич!».

В горкоме Анна встретила майора Аршанина. Она недолюбливала его. Желчный, едко ироничный, он, казалось, ко всему на свете относился с усмешкой, и трудно было понять, что он говорит в шутку, а что всерьез. Алексею Константиновичу было за сорок, худой, высокий, в пенсне, он походил на военспецов времен военного коммунизма.

Анна как-то сказала Сергею: «А твой Аршанин с белогвардейским душком, темная лошадка» – «Вздор! – сердито отрезал Сергей, – он в партии пораньше нас с тобой. Прекрасно образованный человек с аналитическим умом, полиглот. Ты бы почитала его обозрения зарубежной печати».

Аршанин поклонился Анне, спросил:

– Читали заявление ТАСС в «Правде», Анна Федоровна.

– Не успела еще. А что?

– Важный и весьма любопытный документ. Кстати, вас ждет сегодня сюрприз.

И опять было непонятно, шутит он или говорит серьезно.

– Какой сюрприз? – не удержавшись, спросила она.

– Сюрприз, он есть сюрприз. Тем более приятный. – Аршанин улыбнулся. – Я на машине, подвезти вас к дому?

– Спасибо. У меня дела в городе.

– Тогда позвольте откланяться, – он щелкнул каблуками и, легко подхватив тяжеленную пачку газет, пошел к выходу. Прямой, в прекрасно подогнанной гимнастерке, схваченной портупеей.

«Вот шут гороховый», – с досадой подумала Анна, невольно провожая Аршанина взглядом.

На скамейке рядом с памятником победы над Наполеоном Анна прочла заявление ТАСС и радостно подумала: «А я оказалась права. Все эти панические слухи о начале войны – чепуха. Немцы не нарушат мирный договор. Они не дураки. Каждый день через Брест уходят в Германию эшелоны с зерном и рудой. И хотя немецкие коммунисты ушли в подполье, пролетариат не позволит Гитлеру развязать войну».

А слухи, что война вот– вот грянет, заполнили город. Называли даже приблизительную дату – 22 июня. На прошлой неделе Алеся вернулась из деревни, ездила навестить родителей.

– Ой, панечка, страхи-то какие! Мне бабушка рассказывала. Автобус в Пружаны шел, а навстречу старик явился. Встал посреди дороги и не пускает. Сам голый, борода белая, до колен. В руках по мешку с пшеницей. «А скажу я вам, люди добрые, – говорит старик, – будет война страшная и столько жизней унесет, сколько зерен в моих мешках». Люди к нему приблизились, а он исчез. Спаси и помилуй, Господи…

У Алеси от страха стучали зубы.

На одном из совещаний в горкоме партии представитель НКВД сообщил, что перехвачены письма из буржуазной Польши, польские помещики просили доверенных лиц сохранить в целости имения и заводы. «Ждите, мы скоро вернемся». Были и еще факты: портные– поляки охотно брали заказы у жен комсостава, шили они превосходно, но медленно, тянули с выдачей готовых вещей. Анна сдала в починку швейцарские часики, подаренные Сергеем еще в Ленинграде. В сущности, ремонта никакого не требовалось, только почистить, но толстый поляк, сладко улыбаясь, сказал, что много работы и заказ не готов.

Анна свернула газету и отправилась в часовую мастерскую. Уже с утра было жарко. У магазинов змеились очереди: жители города скупали соль, спички. Прилавки стремительно пустели. Да, паника – страшное явление. А что поделаешь? Советская власть в Западной Белоруссии еще слаба, коллективные хозяйства не созданы, очаги частной собственности сохранены, а власть проводит «особую» политику.

Часовщик сладко улыбнулся и покачал головой.

– Не готово, пани. Очень сожалею.

Анна почувствовала, что у нее твердеют скулы. Тихо, но отчетливо, стараясь сдерживать себя, сказала:

– Слушай, ты! Отдай часы! Саботажем занимаешься, немцев ждешь, шкура! Не дождешься. Я сейчас схожу за нарядом милиции, и мы в щепки разнесем твою мастерскую.

Часовщик резко побледнел, и бормоча «пани, пани…», протянул ей часы и захлопнул окошко.

«Струсил, гадина! – усмехнулась Анна. – Так с ними и надо. Польки с мужьями не церемонятся, чуть что – по мордасам». – Достала из сумочки пачку папирос, спички, жадно закурила. Курила она редко, только в особых случаях.

Она уже подходила к дому, когда вспомнила слова Аршанина. «О каком сюрпризе говорил этот долдон?», подумала она и вдруг поняла: Сергей приезжает. Она уже две недели не видела мужа, и по вечерам ее одолевало глухое, как застарелая зубная боль, одиночество.

То, что Аня Полухина по прозвищу Огонек выходит замуж за ничем не примечательного Сергея Гостева, вызвало на факультете недоумение. За Аней такие красавцы ухлестывали, с квартирой в Москве, связями. Чудеса, да и только. И никто не знал, что она сразу отметила и выделила черноглазого, крепко скроенного первокурсника, окающего по-нижегородски. Познакомились они на заводе «Каучук», где Гостев подрабатывал автослесарем в гараже, а Полухина читала рабочим лекции о международном положении, за это им выдавали талоны на питание в заводской столовке. Академия Коммунистического воспитания имени Крупской помещалась в Хамовниках на Трубецкой улице, студенты жили в общежитии на Большой Пироговке. Из окна виднелись купола Новодевичьего монастыря. Большая Пироговка рассекала Девичье поле, дальше – Лужники, скатывающиеся к Москве– реке, за которой возвышались Воробьевы горы. Низину облюбовали огородники. От огородов тянуло свежей зеленью, и хорошо было лежать на травке у Москвы– реки с учебником в руках и слушать, как тихо взбулькивает, шепчет вода.

Удивительное было время. В аудиториях гремел голос Маяковского, а как-то, гуляя по Тверской, они увидели Есенина, с трудом выбирающегося из трактира, его поддерживал здоровенный мужик в кучерской поддевке. Есенин был без шапки, светлые кудрявые волосы упали на лоб, он плакал и грозил кому-то кулаком. Москва, галерки Большого и Малого театров, окна РОСТа, парады на Красной площади, вечера пролетарских поэтов – яркая, насыщенная, полная надежд жизнь.

Однажды слушали выступление Троцкого, вождь революции говорил яростно, бросал в толпу огненные слова. «Блестящий оратор! – сказала Анна. – Он тебе нравится?» «Нет, – ответил Сергей, – пустозвон. Не все золото, что блестит». «Как ты можешь так говорить о ближайшем сподвижнике Ленина?» – возмутилась Анна. – «А как насчет Иудушки Троцкого?» Слова-то самому Владимиру Ильичу принадлежат». Тогда они в первый раз поссорились и неделю не встречались. Сергей сам подошел к Анне в аудитории и тихо сказал: «Не держи на меня зла, Анюта. Неважный из меня политик. Многого не понимаю. Да и вообще не своим делом занялся». – «Как? – растерялась Анна, – ведь ты прирожденный партийный работник, к тебе люди тянутся, а это дар, дар особый». – «Может, и так, – Сергей вздохнул, – только мне бы лучше инженером стать, автомобили строить. К технике меня тянет. Но коли партия послала, буду работать».

Больше на эту тему они не говорили.

Анну всегда поражала нравственная чистота Сергея, его интеллигентность. И откуда бралось? Рабочий паренек, сын повара земской больнички, в доме и книг-то, наверное, не было, а Гостев был начитан, обладал прекрасной памятью, с поразительной легкостью освоил немецкий язык. Цель: поехать в Германию, помогать немецким коммунистам в революционной борьбе.

Сергей любил какие-то уж очень простые вещи: рубашки-косоворотки, картошку в мундире, игру на мандолине. У него был приятный голос, особенно ему удавалась песня: «Нарвская застава, Путиловский завод – там работал парень двадцать один год»…

Поженились они, когда Анна готовилась к выпускным экзаменам. Сергею предстояло учиться еще год, но он, проявив твердый характер, убедил декана, что ему необходимо прервать учебу и ехать с женой в Кузбасс на молодежную стройку. Анну назначили заведующей отделом народного образования города Сталинска, Сергей устроился автослесарем в гараж – техники было много и разной, закупленной в Германии. Вот когда пригодился немецкий язык. Все инструкции по эксплуатации – на немецком. Гостева сделали начальником автохозяйства стройки. Им дали комнату в молодежном общежитии. Жили весело. Снежные бураны, тридцатиградусные морозы – все нипочем. Молодость, любовь, друзья и твердая уверенность, что и дальше так же будет хорошо. За ударную работа Сергея и Анну премировали путевками в санаторий в Ялту. Сергей тогда впервые увидел море. Санаторий размещался в центре курортного города. Стояло начало мая, миндаль отцвел, рядом с балконом шелестели жесткими листьями пальмы, а с предгорья ветерок доносил благоухающий запах цветущих трав. Вечером на освещенной набережной не протолкнуться. Мужчины в костюмах из белой чесучи, дамы в длинных сарафанах, щеголи в панамах и даже с тросточками, милиционеры в белых шлемах со звездами. А молодежь в светлых брюках, рубашках «апаш», в ситцевых платьицах и парусиновых туфлях. Море еще холодное, пляж пуст. Только редкие смельчаки плескались у берега. А Сергей прыгал с разбегу в воду, и широко выбрасывая руки, заплывал далеко. Анна купаться не рискнула, была беременна.

Им полюбилось бродить по узким татарским улочкам, где дома лепились один к одному, забираясь в горы. Сергей знал несколько фраз на татарском, и его, черноглазого, в тюбетейке, татары принимали за своего, молодых приглашали в дом, угощали чаем с сухофруктами. Им понравился небольшой погребок, где на бочонках лежали овечьи шкуры, а к прохладному вину подавали острый овечий сыр.

У Анны появились причуды. Сергей с утра бегал на рынок и покупал копченую барабульку и влажные пучки тархуна. Запах тархуна у нее долго ассоциировался со счастьем.

Через месяц после возвращения в Сталинск Гостева вызвали на бюро горкома и назначили заместителем заведующего отделом политической пропаганды. Вернулся домой расстроенный, с горечью сказал Анне: «Видно, судьба у меня такая. Только наладил работу в автохозяйстве, и на тебе…».

Там, в Сталинске, родился мальчик, смуглый, с черными и отчего-то раскосыми глазами. Над Сергеем подшучивали – не в проезжего ли молодца. Мальчик умер грудным…

Стояли дымные, морозные дни. Все вокруг – и деревья, и дома, и стальная арматура будущих цехов – обросло диковинным именем. И чтобы вырыть могилу пришлось разложить большой костер. Кто-то подкинул в огонь тряпку, пропитанною мазутом, и жирные хлопья сажи полетели в небо. Мальчика похоронили на «молодежном» кладбище. Стариков на стройке не было. Анна тяжело заболела – двусторонняя пневмония – думали, умрет. Сергей почернел лицом. В его волосах впервые пробилась серебряная прядь. Заключение врачей было суровым: Анне противопоказан климат Сталинска. В Горький ее сопровождал молодой инженер, приятель Сергея, принявший от него автохозяйство, Иван Чепурнов. Иван ехал в Горький за бортовыми автомобилями ГАЗ.

На вокзале в Горьком Чепурнов нанял извозчика, и они медленно поехали в Канавино. По мере того как молодая, норовистая лошадка, впряженная в рессорную коляску, удалялась от вокзала, к Анне после болезни возвращались запахи: пахло ранней зеленью, землей, сырым деревом. Ехали долго. Наконец извозчик осадил лошадь у двухэтажного покосившегося дома:

– Слязай, приехали, – весело сказал старичок кучер, розовощекий, улыбчивый.

Первый этаж дома был каменный, второй деревянный, под давно некрашеной железной крышей. На крыльцо выбежала сухощавая, небольшого росточка женщина – старшая сестра Сергея Мария в длинной, до пят юбке и цветастом платке.

– Никак Аннушка приехала, – ласково сказала она, вся лучась в улыбке. – Вот радость– то. Сергей телеграмму отбил, да только утречком почтальонка то принесла. Я уж все глаза проглядела. Костя на вокзал махнул встречать, с работы отпросился.

Чепурнов внес чемодан Анны в дом, простился и уехал на том же извозчике – очень спешил.

Анне отвели светлую комнату, окна глядели в сад, еще голый, неказистый, а ветерок доносил запах речной воды, дегтя. И где-то вдалеке солидно, словно приветствуя Анну, гуднул пароход.

Мария, накрывая на стол, спросила:

– Сережка-то скоро приедет?

– Как отпустят.

– Даст Бог, все обойдется. А ты, девка, дома, под родной крышей. Родня! Завтрева с работы вернусь, в баню пойдем. А как распогодится – к Волге, я те Стрелку покажу. Краше наших мест нет. Мы – волгари, водохлебы. Ведерный самовар враз усиживали. Семья большая была. Дед-то разворотливый, купчишка, хлебом, рыбой торговал, амбары имел. Дом вот построил. А батюшка при новой-то власти разорился. Братья разъехались, вот мы с Костей и кукуем вдвоем в домине. Я – вдова бездетная да брат холостяк. За сорок ему, а не женится. Инженер на заводе в Сормово, а там баб – на выбор. Избаловался.

В сенях послышались тяжелые шаги.

– Вот он, блудень, идет.

Дубовая дверь распахнулась, Анна изумленно подняла брови, так Константин не походил на Сергея, будто и вовсе не брат. Был он полноват, сероглаз, совершенно лыс и вышитая украинская рубашка делала его похожим на ряженого.

– Физкультпривет, дамочки! Анька, мужик у тебя, случаем, не дурак? Номер вагона не тот указал. Я туда– сюда. К милиционеру сунулся, девку, мол, красавицу не видал? Рыжая такая. А он мне: «Вы, гражданин, выпивши, пройдемте». Я ему сунул красную книжечку – пропуск на завод и говорю: «Красный комкор кавалерии Буденного! Как смеешь так со мной говорить? А к стенке не хочешь, как враг трудового народа?» Мильтон в штаны наложил, говорит: «Чичас все исполню, найду рыжую, из– под земли достану. Тебя, Анька, по всему городу ищут.

Мария горестно покачала головой:

– Иди руки мой, шелапут!

– Ой, девки, сейчас пьяные напьемся! В сиську!

Когда он вышел, Мария вздохнула:

– Видала? Ну какая серьезная женщина за такого балабола пойдет? Включит патефон, поставит пластинку, пляшет и поет:

«Дядя Костя, хороший и пригожий,

Дядя Костя – на всех чертей похожий!..».

Прости и помилуй, Господи. А то стихи свои примется читать. Я не бельмеса не понимаю, а он сердится… А мужик-то добрый, последнюю рубаху с себя отдаст.

Анна не была избалована домашним теплом. В шестнадцать лет ушла из дома, все сама, потому в проявлении чувств была сдержана, суховата. Наложило отпечаток и горе – смерть ребенка. Но старый дом в Канавине принял ее, обогрел, защитил от невзгод. Впервые она ощутила, что означает родня.

Тихая, ласковая Мария, шелапутный, весь какой-то раздерганный, но необыкновенно добрый Константин, простая, без затей, жизнь подействовали на Анну оздоравливающе. Она с удовольствием ходила с Марией на рынок, в баню, возилась на огороде. Константин научил ее кататься на велосипеде. По воскресным дням Константин устраивал пирушки, собирал соседей, и пожилые рабочие с женами танцевали под патефон танго. А потом, усевшись за стол, пели старинные волжские песни.

Когда приехал Сергей, Анна немного загорела, пополнела, на работу она еще не устроилась, но прежняя энергия уже клокотала в ней. Сергей пошел становиться на партучет в райком партии, вернулся подавленный.

– Представляешь, Анюта, на Сердюка налетел, старый хрен, он на партучете лет пятнадцать состоит. Спрашивает: «Куда нацелился работать, товарищ Гостев?» Ну, я ему: «механиком пойду на автозавод, ближе к пролетариату». Старик аж позеленел. Хватил кулаком по столу и скрипит: «Ты – солдат партии, выдвиженец из рабочих. Большую должность занимал, золотой опыт получил на молодежной стройке. Так что и думать оставь. Вот тебе телефон товарища Бобрышева, там после чистки молодые кадры требуются.

Сергея назначили старшим инструктором отдела пропаганды обкома партии. Через месяц дали квартиру в центре города. Грустно было Анне покидать уютный дом в Канавине.

…Анна пришла домой, поднялась по лестнице на второй этаж, в гостиной, как обычно, стоял у окна старик – отец хозяйки, в нижнем белье, черной шапочке на затылке. Заглянула в комнату – Юрика не было, прошла в кухню и еще издали услышала его голосок. Алеся сидела на деревянном ларе, Юрик на скамеечке, он что-то рассказывал, но, увидев мать, умолк. Алеся белозубо улыбнулась:

– Ой, до чего разумный хлопчик! Сказку сказывал про Кощея Бессмертного, ну, вроде, как тот Гитлер. Вот страхи-то какие. Неужто сам выдумал? Юрасик пообещал, что и меня читать научит.

Алеся была неграмотная, Анна подарила ей часы, но та так и не научилась ими пользоваться.

Анна переоделась, нужно было разогреть обед, чувство томительного беспокойства, возникшее по дороге к дому, не покидало ее. И тут она услышала шаги в гостиной. Так мог ходить только Сергей. Она распахнула дверь, увидела мужа, и губы у нее задрожали.

– Анюта, а знаешь, кто стоит перед тобой? – Сергей широко улыбался. – Отпускник. Сорок пять суток отпуска для подготовки к экзаменам.

Анна взяла себя в руки, тихо сказала:

– Поздравляю.

– Одно плохо, отпуск придется проводить в Кобрине. Военный совет округа запретил выезд начсостава и членов их семей за пределы округа.

– Правильное решение. Зачем создавать ненужную панику. Слухов и так предостаточно.

– А я-то мечтал в Горький поехать. Оттуда бы до Калинина на пароходе. Ладно, решения не обсуждаются, держи. – Он протянул жене сверток.

– Что там?

– Водка и немного колбасы. Нужно же отметить событие.

– Чемодан отнеси в кладовку. Небось там все грязное.

– Обижаешь, товарищ Полухина. Белье выстирано и даже выглажено. А где Юра?

– Сказки Алесе на кухне рассказывает про Гитлера.

– Надо же.

– Зови скорей.

– Иди, мойся, ванная свободна.

III

И по сей день Сергей, незаметно поглядывая на Анну, думал с восторженным недоумением: «Неужели это моя жена?». На первом курсе он безнадежно влюбился во второкурсницу Анну Полухину. Кто он и кто она? Пока Сергей возился в гараже, а потом работал скромным инструктором в райкоме комсомола, Анна успела стать не только одной из организаторов комсомола и пионерии в Туркменистане, но и повоевать с басмачами, за что командующий кавалерийским корпусом наградил ее именным оружием – небольшим браунингом, к рукоятке которого была прикреплена серебряная пластинка с соответствующей надписью.

После смерти первенца у них долго не было детей, и когда родился Юрик, Гостев был безгранично счастлив. И все у него получалось. Он работал заместителем отдела политической пропаганды обкома партии, Анна заведовала районным отделом народного образования. Хорошая квартира, персональная «эмка», приходящая домработница. А главное – вера, вера в светлое будущее.

Тридцать седьмой год каким-то чудом миновал их, аресты коснулись старых большевиков, ленинской гвардии. Открытые политические процессы, страшные факты, излагаемые в партийной печати, покаянные речи врагов народа – как этому не верить? Сам по себе тезис, что успехи строительства социализма неизбежно приводят к обострению классовой борьбы, – логичен. А борьба, как известно, не бывает без жертв. И партия исправляла ошибки. Расстреляли наркома Ежова, часть вернувшихся из лагерей и тюрем восстановили в партии. Но возвращались они другими, погасшими, молчаливыми людьми.

Сергей избегал споров с женой, внешне принимал ее сторону или отделывался молчанием, но в его душе копились сомнения, особенно тяжело он пережил волну арестов комсостава Красной Армии. Многих арестованных он знал лично. Анна не раз повторяла: «Мы строим невиданное в мире государство. Невиданное. И вождь прав: «Лес рубят – щепки летят!» Такова историческая неизбежность».

В 1939 году многих партийных работников призвали в армию. Нужно было пополнить поредевшие в ежовщину командные кадры. А тут грянула советско-финская война. Посоветовавшись с женой, Гостев подал заявление о зачислении его добровольцем в действующую армию. Завотделом политпропаганды Бобрыщев, прочитав заявление, тихо сказал:

– Понимаю тебя, Сергей Михайлович, я тоже было сунулся к первому с тем же вопросом, дал мне нахлобучку и выгнал. Терять тебя не хотелось бы, сработались. Подумай, у тебя семья. Ты – там, они здесь.

– Ко мне приедут, с женой все обговорено.

– Ну, смотри. – И красным карандашом наложил на заявлении резолюцию. Полковой комиссар в военкомате – худой человек с желтым, болезненным лицом, пожав руку, сказал:

– Как руководящему партийному работнику вам присвоят звание старший политрук. Выше – никак нельзя, нет военной подготовки. И срочную не служили.

– Был на молодежной стройке в Сталинске.

– Знаю, знаю по личному делу. Вы ведь лыжник, спортсмен-разрядник, к тому же «Ворошиловский стрелок». Так?

– Верно.

– А что, если мы вас направим в лыжный батальон? Опытные политруки там нужны. В батальон отбираются спортсмены-лыжники, студенты института имени Лесгафта, других высших учебных заведений, есть и чемпионы, народ своеобразный. Это вам не батальон пехоты, где красноармейцы с низшим уровнем образования, новобранцы. А у вас богатый опыт работы с людьми.

– Пойду, куда пошлете.

– Ладненько. Даю вам десять дней на устройство дел, явитесь за предписанием. Как с семьей?

– Пока останутся в Горьком, в служебной квартире.

– Жена– домохозяка?

– Нет. Заведует райотделом народного образования, сыну – четыре года. Анна Полухина. Свою фамилию оставила.

– Неужто та самая? Я в конце двадцатых годов в Туркестане служил, в кавалерии, басмачей громили. Волосы рыжие, кожаная куртка, маузер, а сама тоненькая, совсем девочка.

– Та самая.

– Лихая у тебя жинка, Сергей Михайлович. Курбаши на нее настоящую охоту устроили. За голову выкуп давали: отару овец и сколько там верблюдов. И прозвище у нее было… забыл. Столько времени прошло!

– Нури.

– Во-во! Теперь ясно, кто у вас в доме командует, – полковой комиссар улыбнулся.

Гостев пожал плечами:

– Я дисциплинированный, подчиняться умею.

– Это я так, в порядке шутки.

70-й Комсомольский лыжный батальон был сформирован в январе 1940 года под Москвой, в Подольске, небольшом, утонувшем в снегу городке. Готовился батальон спешно, судя по фронтовым сводкам, события на театре военных действий складывались не так, как бы хотелось командованию. Мобильные лыжные подразделения были крайне необходимы на наиболее трудных участках фронта.

Бойцов готовили по ускоренной программе: стрелковая, диверсионная подготовка, минное дело, тактика ведения боя на хорошо укрепленной и пересеченной местности. Бойцы подбирались крепкие, с хорошей физической подготовкой. Народ с норовом, палец в рот не клади, враз откусят. А что скажешь – студенческая вольница. Комбат и Гостев с ними намаялись. Обстоятельностью, спокойствием отличались сибиряки, алтайцы, якуты из промысловых охотников, их обучать стрельбе не нужно, белок в глаз били, чтобы не испортить шкурку. Из них, по настоянию Гостева, создали группу снайперов. Батальон разбили на пять лыжэскадронов, в каждом эскадроне по сто пятьдесят бойцов. Экипировка соответствующая: белые ватные альпинистские куртки, белые шаровары, шерстяное белье, валенки. Лыжэскадроны предполагалось использовать при фронтовой разведке, штурме укрепленных районов и в разведдозорах.

В феврале 1940 года батальон отправили на фронт и сразу же на передовую. Стояли ужасающие морозы, звонко потрескивали деревья, случалось, птицы замерзали на лету. Ежедневно в медсанбаты и госпитали отправляли обмороженных красноармейцев. Танки, тягачи застревали в глубоком снегу. Финны оборонялись упорно и умело, используя каждый камень, оставшийся здесь с ледникового периода, не говоря уже об оборонительных сооружениях и линии Маннергейма. Много неприятности доставляли финские снайперы «кукушки», прицельно бившие по наступающим красноармейцам с сосен.

Лыжэскадрон Гостева включили в дивизию, входящую в состав 15-й армии, которая вела тяжелые и безуспешные бои на Питкярантском направлении. Лыжэскадрону была поставлена задача: штурмом взять укрепленные финские позиции у озера Ниет-Ярви.

Сергею запомнился серый, с сизой дымкой над лесом день. Мороз жал, казалось, что вдыхаешь мелкую ледяную пыль, и тишина стояла какая-то зловещая, будто там, на укрепленных позициях, и вовсе никого нет. Лыжники зарылись в снег. Командир эскадрона капитан Лопахин тихо сказал Гостеву:

– А может, финны отошли?

– Держи карман… Сидят, ханурики, ждут. И наверняка вон на тех сосенках «кукушки» укрылись.

– Я все биноклем прощупал, не видать. Надо бы расшевелить их.

– Рано.

– Что, так и лежать до сумерек? Замерзнем к черту.

Лопахин хлебнул из фляги протянул ее Гостеву:

– Лей прямо в рот, а то горлышко фляги к языку примерзнет. А что политрук без языка? Короче, беру четверо бойцов и попытаюсь обойти укрепление справа, лесистей.

– Погодил бы, командир.

– Решение принято, передайте по цепи: разведгруппу за мной. Максимальная осторожность.

Пять серых теней скользнули в морозную мглу, и тотчас заговорил дот, замаскированный среди груды припорошенных снегом камней. Видно, поляна была хорошо пристреляна финнами, очередь, точно раскаленным ножом срезала пятерых, пять белых бугорков застыли в снегу. Пулемет замолчал. Гостева окатило жаром, он приложил бинокль к глазам, выхватил окулярами правый край поляны и сразу понял: лыжники не залегли. В разных позах, с раскинутыми руками, а кто и боком, лежали они, уткнувшись в снег, на альпинистских куртках проступали темные пятна.

Сергей закусил губу. Сволочи! Каких парней положили! Рядом свистнула пуля. Значит, «кукушка» неподалеку засела. Полный букет. И за пристрелянную зону не сунешься. Осипшим голосом передал по цепи: «Командование эскадроном беру на себя. Лыжи снять. Ползком уходить в лес, левее дота, укрываясь за деревьями. Без команды не стрелять. Снайпера Прохорова ко мне».

Снайпер Яков Прохоров, узкоглазый, желтолицый якут неслышно подполз и тронул Гостева за рукав.

«По воздуху он, что ли, летает?» – в который уж раз удивился Сергей.

– Яша, видишь валун слева? Можешь к нему подползти?

– Очень могу, – Прохоров улыбнулся.

– Нужно «кукушку» снять, только я снайпера разглядеть в бинокль не могу.

– Ваша бинокль не нужно. Я ее сама вижу.

– Где?

– Третий дерева слева. Хорошо спрятался, бурундук.

– Вот глазастый черт.

– «Кукушку» сниму, дальше?

– Дальше, я попытаюсь подползти к доту, а ты меня прикрой. Пулемет видишь?

– Конечно. Ползи медленно, головой снег рой. Маска лицо спрячь. Полежал, дальше.

– Эх, мне бы до мертвой зоны доползти, где пулемет не достает, а потом я этой суке рот заткну.

– До того куста ползи. Зона там начинается.

– Гранаты свои мне отдай, может, не хватит.

– Бери, я пошел.

Гостев обернулся:

– Остапчук!

– Слушаю, Сергей Михайлович, – отозвался сержант, в прошлом студент-геолог.

– Как Прохоров снимет снайпера, возьми трех человек и ползи к нашим, может, кто жив. Пулемет на санях выдвини на боевую позицию, пусть пулеметчики бьют по амбразурам, прикрывают вас. Если мне удастся добраться до дота, стрелять прекратить, а то меня срежете. Ясно?

– Конечно.

– В случае чего остаешься за меня.

– Ну, зачем так мрачно. Все получится, как с белых яблонь дым.

Гостев прикрыл бинокль варежкой – линзы отсвечивают, привлекают снайпера. Прохоров, сверля снег, ловко добрался до валуна и затих. Сергей осторожно снял лыжи, лыжную палку с варежкой на конце приподнял из-за снежного вала, и сразу же пуля срезала кору с сосны. Ага, теперь уже и он засек «кукушку». Хорошо замаскировался финский снайпер. Как только он забрался на такую высоченную сосну? Выстрела Прохорова он не услышал, но с сосны, приближенной линзами бинокля, посыпался снег, затем, ломая ветви, соскользнула винтовка и лишь через несколько секунд, медленно, словно паря в воздухе, упало тело снайпера. Финны молчали, ни единого выстрела. И тогда Гостев, стараясь повторять движения Прохорова, пополз к валуну, периодически зарываясь в снег. Остальное как бы выпало из памяти, а потом вспоминалось фрагментами: рыхлый, пахнущий порохом снег, мелкая ледяная пыль, забивающая глаза, ощущение своей беззащитности, словно ползет он по хрустящему бумажному листу, и его видно со всех сторон. И еще, где-то справа лязгают станковые пулеметы.

В себя пришел, когда толкнулся в каменное подножие дота, и сразу стало тихо, настолько тихо, что за бетонной стеной он различил голоса. Амбразура была расположена низко, до нее можно было дотянуться рукой, но пальцы одеревенели. Он зубами снял варежку, сунул в рот пальцы, стараясь их согреть, и ощутил ноющую боль – чувствительность вернулась. Достал из кармана куртки две гранаты, положил их перед собой, некоторое время лежал с закрытыми глазами, собирался с духом, затем, как учили на полигоне в Подольске, вырвал кольцо и не бросил, а, приподнявшись, протолкнул гранату в амбразуру. Ухнул взрыв. Земля дрогнула. Сверху на голову посыпались куски бетона. Из смотровой щели вырвался дым. Не медля, сунул еще одну гранату и, когда эхо взрыва откатилось в лес, услышал там, внутри дота, страшный, звериный крик, и опять рухнула тишина. И тогда, опираясь о щербатую стену, он встал во весь рост и, как ему показалось, крикнул, замахал руками, но тотчас почувствовал сильный удар в бок и, падая, все же успел увидеть лыжников, скользивших к укреплениям с двух сторон. Мелькнуло: «Получилось…». Снег показался теплым, он таял под Гостевым, вбирая его в себя.

В медсанбате он узнал, что лыжэскадрон с ходу взял левое крыло укрепрайона, остальное доделали танки. Второго снайпера, стрелявшего в Гостева, снял все тот же Прохоров. Пуля под лопаткой прошла наискосок, пробив легкое, но пока Сергея тянули на волокуше в медсанбат, он потерял много крови. Первым, кого увидел Гостев, приходя в себя после наркоза, был корреспондент фронтовой газеты, который, отпихивая врача, стал задавать вопросы. Сергей не понимал, о чем он говорит, откуда-то сверху послышался голос Остапчука:

– Послушайте, он же еще не вышел из наркоза, какого черта! Давайте я вам расскажу, все происходило на моих глазах.

– А вы кто?

– Исполняющий обязанности командира лыжэскадрона…

Из медсанбата Гостева доставили в госпиталь, развернутый в районной больнице небольшого городка. Рядом с Гостевым в двухместной палате лежал подполковник танкист Федор Иванцов с обожженными руками и ампутированной левой ступней. Он был кудряв, голубоглаз – настоящий русский богатырь. После утреннего обхода и перевязки, он звал сестру, полногрудую хохлушку и, похлопав ее по бедру, говорил:

– Машуня, принеси-ка святой водицы, душа горит…

И та под гипнозом голубых глаз приносила стакан разведенного спирта.

Танкист засыпал и матерился во сне.

Как-то проснувшись, он со злостью сказал Гостеву:

– Поразительно бездарная война! Сколько наших положили, сказать страшно. Линию Маннергейма нахрапом взяли. По телам шли, мать их за ногу. Пиррова победа! Ты раньше воевал, политрук?

– Нет.

– А я под Халхин-Голом япошек по степи размазывал. И ни царапины. Знаешь почему? Операция была толково спланирована. Жуков – голова, а Тимошенко – дурак надутый.

– Не боитесь, что нас кто-нибудь услышит? – усмехнулся Гостев. – Рана болела, и ночам его лихорадило.

– Меня бояться в тридцать седьмом отучили, зубы выбили, а потом выпустили – ошибочка произошла, не того взяли. И знаешь, что меня спасло? На маневрах в тридцать шестом году вступил с маршалом Тухачевским в полемику по поводу тактики использования танков. Маршал возражений не терпел, снял меня с полка. А в НКВД эту историю раскопали, мол, Иванцов в числе первых почувствовал «врага народа». Ордена и звание вернули, восстановили в партии, денег дали, чтобы зубы вставил и, в Монголию отправили командовать полком. Честно признаюсь, прав был не я, а Тухачевский. Это я уже потом понял, в боях. Ты где служил?

– В лыжном батальоне.

– Мать моя женщина. Вы же – смертники!

– У меня в лыжэскадроне потери небольшие. Да и участвовал я всего в одном бою, брали укрепрайон у озера Ниет-Ярви, меня там и ранило. Про остальные лыжэскадроны ничего не знаю.

– От них ножки да рожки остались. Бойцов прямо на доты толкали. А молодцы-то, какие были, кровь с молоком. Сколько бы они детей наклепали! А все потому, что такой бардак!

– Бардак?

– Политрук, ты прямо с дуба рухнул? Святая простота! Я назову тебе только несколько причин неудач в этой войне. Прежде всего, неправильное направление главного удара, плохая подготовка к операции без учета местности и, наконец, отсутствие взаимодействия пехоты с танками и артиллерией. Пехота без прикрытия шла, отсюда такие потери. Танк Т-26 неплохо себя показал в Монголии, скоростной, маневренный, вооружение, правда, слабовато, но японские консервные банки на раз щелкали. А здесь снег по пояс, валуны, как противотанковые надолбы, финны лупят прямой наводкой, броня у Т-26 слабенькая, тридцать семь миллиметров, движок на бензине, вот и горели мы, как факелы на похоронах. Слышал об этом?

– Нет.

– И не услышишь. Трубят: «Броня крепка, и танки наши быстры…». А информацию о потерях закрыли. У меня кореш в штабе 15 Армии служит, так он знаешь, что мне сказал по секрету? Поступила директива Жданова: родным об убитых не сообщать. После чего энкавэдэшники стали вещи убитых уничтожать. Шито– крыто! Был человек – нет человека, и молчок. Ладно, проехали. Ты об этом не распространяйся, политрук, а то тоже придется зубы вставлять или на Колыме тачку с камнями катать и баланду хлебать.

Сергей всю ночь так и не смог уснуть, думал над тем, что услышал от Иванцова. Конечно, озлобленность того понять можно: потерял ногу, руки обожжены и неизвестно, сможет ли он ими пользоваться. Да и в тюрьме сидел ни за что. Тяжелая психологическая травма. С другой стороны, герой Халхин-Гола, орден Ленина, ему-то врать зачем? Скрытый враг? Глупости! В ежовщину брали всех подряд. Из Сталинска друг написал: взяли всю комсомольскую верхушку – антисоветскую организацию они там, оказывается, создали. Готовили покушение на товарища Сталина. А он, Гостев, всех этих ребят и девчонок знал, светлые, преданные люди. Ну, ладно ежовщина, партия дала оценку. А почему Бобрышева арестовали, да и многих в обкоме партии пошерстили. Анна писала – «враги народа». И искренне верила в это. А какой Бобрышев враг? Останься Сергей в обкоме, возможно, и его бы взяли, сидел бы сейчас на нарах в ожидании расстрела…

А утром после врачебного обхода явился член военсовета армии в сопровождении свиты и прямо в палате вручил Иванцову орден Красного Знамени, а Сергею орден Красной Звезды. Раненым раздавали подарки. А паренек-пулеметчик, потерявший руки, заплакал, когда ему вручили медаль «За отвагу».

Полковник-танкист, входящий в свиту, незаметно сунул Иванцову под подушку бутылку коньяку. Когда начальство удалилось, Иванцов достал бутылку и, подмигнув Гостеву, предложил:

– Обмоем, Сережа?

– Может, вечером?

– Вечером тоже.

Ловко, зубами вытащил пробку и протянул бутылку Сергею:

– Глотни, дружище! Жизнь не кончается! Я себе такой протез закажу, вальс-бостон танцевать буду. Женилку-то я сберег, не отморозил. – И, утерев о подушку слезы, сказал: – Мне бы вместо ордена моих ребят вернули. Какие парни! Пей, твою мать! И отдавай бутылку.

Сергей глотнул, протянул Иванцову бутылку, и танкист высадил ее целиком, вылив в рот, как в воронку. А еще через день раненых, требующих лечения, эвакуировали в Ленинград, в Военно-медицинскую Академию.

В первый же день, оказавшись в палате военно-полевой хирургии академии, он написал Анне, что война закончилась, он здоров, находится на переподготовке под Ленинградом, и просил ее пока не писать. Адрес полевой почты может измениться. А зачем лишний раз пугать? Вот немного поправится, тогда…

Гостев все же не учел характера жены. Через две недели ему разрешили понемногу гулять, и он вялый, в больничном тулупе и валенках сидел на скамейке в больничном парке. Светило солнце, гулко кричали вороны, расчищенная дорожка казалась розовой, а снег голубым. И прямо по этой дорожке, к нему шагала Анна, ведя за руку Юрика, тот был в теплом, чуть великоватом пальто, из рукавов торчали варежки на тесемке, вязаная шапочка налезла ему на глаза, и он пытался сдвинуть ее на затылок. Сын бодро топал по лужам валеночками с галошами, Анна же не шла, а будто плыла по воздуху, не касаясь сапожками талого снега. Гостев вытер рукавом тулупчика глаза, попытался встать и услышал властный окрик: «Сиди!».

– Как ты меня нашла? – спросил Сергей, когда жена, поцеловав его, села рядом, рывком посадив на колени четырехлетнего сына.

– Тоже мне проблема. Военком теперь меня надолго запомнит. Война закончилась, а он в секретность играет, идиот. Ты тоже хорош. Переподготовку он проходит. Терпеть не могу вранья.

– Я же хотел как лучше. Зачем беспокоить-то…

– Беспокоить! – Анна повернула голову мужа к себе и, глядя ему прямо в глаза, твердо сказала: – Я горжусь тобой, Сергей.

– Да я и воевал-то всего один день.

– Важно, как воевать! Боевой орден так не дают.

– Погоди. Я что-то плохо соображаю. Где вы остановились? В гостинице?

– Мы с Юрой прекрасно устроились на даче в Песчаном. С Финляндского вокзала на электричке. Правда, немного далековато, но ничего. Дача принадлежит мужу моей подруги еще по работе в Среднеазиатском бюро пионеров. До конца апреля дача в нашем распоряжении. Прекрасная русская печка, полный сарай дров, магазин рядом. Чудесно, сам убедишься. После ранения тебе положен отпуск. Недельку проведем в этом чудесном месте, потом в Горький.

– А как же с твоей работой?

– Я взяла отпуск.

Ах, какая дивная стояла в Ленинграде весна! В городе снег растаял, кое-где в дворах-колодцах лежали его рыхлые, в точках сажи кучи, по Неве шел лед, льдины громоздились друг на друга, с треском ломаясь о быки мостов. А на Фонтанке лед стоял желтый, из стылых промоин тянуло затхлой водой. А с неба, потеснив тучи, лился зеленоватый, тревожный белый свет.

В Песчаном зима не сдавала позиций. Снег стал ноздреватым, кое-где на кочках пробивались подснежники, звенела капель. И как чудесно было просыпаться в теплой светлой комнате, слыша шаркающий звук в коридоре – это Юрик, натянув шлепанцы матери, плелся в спальню и, открыв дверь, строго говорил:

– Папа, вставай, сегодня у нас цирк, дневной сеанс.

Горький после Песчаного выглядел сумрачным, грязным. Собрали гостей. Пришли только близкие друзья, Сергей и Мария. Сергей плясал, дурачился, читал свои ужасные стихи, но подлинного веселья не было. Осторожно расспрашивали Сергея о войне, спрашивали, что будет дальше и надежен ли мирный договор с Германией. В обкоме партии встретили Гостева сдержанно, знакомых почти не осталось, старые сослуживцы предпочитали отмалчиваться. А дня через три пришел пакет из военного комиссариата.

– Пустая формальность, – сказала Анна, – после тяжелого ранения тебя должны демобилизовать. Отвоевался. Вернешься в обком. Словом, место найдется. Как-никак орденоносец.

Но вышло совсем не так. Гостева принял незнакомый полковой комиссар, бритоголовый, с бледным, сухим лицом. На гимнастерке орден Красного Знамени, еще старого образца, когда носили его с красным бантом. Рука у полкового комиссара была вялая и горячая.

– С выздоровлением, товарищ Гостев. Поздравляю с высокой наградой. Вы себя прекрасно зарекомендовали на войне, и наркомат считает целесообразным оставить вас в кадрах. Приказом наркома вы назначены в распоряжение командующего Белорусским особым военным округом. Вам дается две недели для устройства дел.

– А как же семья?

– Прибудете к новому месту службы и вызовете семью к себе.

IV

На третий день отпуска Сергей зашел в штаб армии, решил навестить майора Аршанина. С Алексеем Константиновичем Гостев познакомился в Кобрине в штабе армии в мае сорокового года. Член Военного совета армии Шлыков поручил Сергею курировать прессу, готовить документы о внешнеполитической ситуации. Это и привело Гостева в разведотдел штаба армии, в небольшой уютный кабинет майора Аршанина. В углу – сейф, стеллаж и подоконник завалены справочной литературой. Книги лежали даже на полу. На небольшом столе – два радиоприемника неизвестной Сергею марки. За столом сидел широкоплечий, в ладно подогнанной гимнастерке с орденом Красной Звезды на груди майор в старомодном пенсне.

Аршанин был участником Польского похода в сентябре тридцать девятого года в составе штаба армии под командованием Чуйкова. Армия стремительно выдвинулась к Бресту. Такая поспешность была оправдана, так как 14 сентября 19-й танковый корпус Гудериана неожиданным броском из Восточной Пруссии захватил Брест, и только приближение войск Красной Армии заставило его отойти за Буг на оговоренную ранее демаркационную линию.

Гостеву, несмотря на весь свой опыт, еще не приходилось встречать людей такого типа. Аршанину исполнилось сорок шесть лет. Он закончил филологический факультет Петербургского университета, в четырнадцатом году ушел добровольцем на войну, дослужился до поручика. После революции перешел в Красную Армию, участвовал в Гражданской войне, затем преподавал в Ленинградском университете, защитил диссертацию. Его призвали в тридцать восьмом году, направили служить в Белорусский особый военный округ. Аршанин свободно владел английским, немецким, французским и польским языками, и было странно, что он засиделся в майорах.

– Ничего странного, – с усмешкой сказал Алексей Константинович, – происхождение подвело. Я попович, отец – священнослужитель, настоятель храма Параскевы Пятницы в Хамовниках. Я потому и не женился: сначала война, а потом постоянное ожидание ареста.

Гостев ломал голову, почему Аршанин сразу стал доверять ему и рассказывал много такого, что ему, старшему политруку, знать было не положено. А знал Аршанин много. Алексей Константинович владел стенографией, его со времен Чуйкова приглашали на закрытые совещания комсостава. При новом командующем 4-й армией генерале Коробкове положение его не изменилось. Аршанин вел секретные протоколы и прочую штабную документацию. Жил в своем кабинете, спал на кожаном продавленном диване и ни с кем, кроме Гостева, близко не сходился. Как-то сказал Сергею:

– У вас, Сережа, врожденный дар располагать к себе людей. Образования маловато, нет базисной основы. Учиться вам нужно.

– Время упущено. Мне скоро сорок.

– Учиться никогда не поздно. Почему бы вам не подать рапорт с просьбой дать разрешение о допуске к экзаменам для поступления в Военно-педагогический институт?

– Я ведь недавно прибыл.

– Ну и что? Попытка – не пытка.

Гостев частенько забегал к Аршанину, но они никогда не беседовали в кабинете. Летом – в скверике рядом со штабом, зимой, – прогуливаясь по пробитой в снегу тропинке.

– Ввод наших войск в Западную Белоруссию и Западную Украину серьезный и оправданный шаг, – говорил он приглушенным голосом. – Это позволило отдалить границу на триста километров. Однако освоение этого пространства сопряжено с огромными трудностями. – Аршанин закуривал папиросу. – Поляки для обустройства своих границ практически ничего не сделали за время вторжения в эти районы. Аэродромная сеть не развита, аэродромы не имеют бетонных покрытий, казарменный фонд мал. А что касается железнодорожных сетей, то они остаются прежними, что и до Первой Мировой войны. Ширина железнодорожной колеи уже, чем у нас, что вызовет затруднения при переброске резервов.

Что ни говорите, а на прежних границах мы имели оборудованные укрепрайоны. Между нами и немцами была Польша. В случае осложнения ситуации, у нас было бы время отреагировать, в частности, провести отмобилизование резервов. Есть еще одно важное обстоятельство: на территории Западной Белоруссии немало людей, относящихся враждебно к советской власти. Немецкое командование попытается использовать их в разведывательных и диверсионных целях. К тому же немцам удалось захватить в польском генштабе карты Западной Белоруссии, а там все, как на ладошке: аэродромы, шоссейные дороги, прочее.

– Что же делать? – спросил Гостев.

– Делается немало. Вопрос – как? Зачем, к примеру, было разорять доты, построенные в прежних границах? Действующие укрепления разоружены, новые только строятся. Случись что, второй вал оборонительных учреждений не сможет сдержать наступающего противника. Концепция воевать на чужой территории представляется мне сомнительной…

Гостеву приходилось много ездить по частям. Побывал в Бресте, Могилеве, Пинске, Пружанах. Нередко сам водил автомобиль. Политотдельское начальство это устраивало – не молоденький красноармеец за рулем, а опытный старший политрук, которому можно доверить ответственное задание. И чем больше он ездил, тем сильнее нарастала тревога. Штаб 4-й армии находился в двух километрах от Кобрина, за рекой Мухавец. Старый мост через реку наспех подлатали, сооружение нового не закончено. Инженерных войск не хватало, к строительству укрепрайонов привлекались линейные подразделения в ущерб боевой подготовке.

Как-то Гостеву довелось присутствовать на учении танкового батальона на полигоне в Бресте. Печальное зрелище: танки не держали строй, неуверенно маневрировали, стреляли из рук вон плохо. Причина: старослужащих уволили в запас, башенные стрелки стали командирами танков, механиков заменили молодые, плохо обученные танкисты. Гостев недоумевал, неужели нельзя было сохранить дивизии и корпуса, получившие во время войны с Финляндией боевой опыт. Их выдвинуть в Белорусский особый военный округ, а необученных мальчишек переместить во второй эшелон. Впрочем, он, Гостев, фактически человек не военный, не вправе судить о столь высоких материях, но об этом говорили и опытные кадровые военные.

Как-то во время прогулки Аршанин, задумчиво глянув на приятеля, сказал:

– А с начальством нам, Сережа, не повезло. Представь себе, штаб четырнадцатого мехкорпуса будет развернут в одном здании со штабом армии. В мирное время – ладно, но мы на грани войны. Положит немец бомбочку в дом, и, считай, управление войсками нарушено. Василий Иванович Чуйков этого бы не допустил, он всегда имел мужество возражать начальству, потому и стал неугоден. А Коробков – типичный исполнитель. Что командующий округом Павлов скажет – исполняет. Одно радует – начальник штаба армии Сандалов крепкий мужик, со стратегическим мышлением. И не трус. Потому в полковниках и засиделся.

Когда Гостева в феврале сорок первого года назначили в политотдел 205-й моторизованной дивизии, Алексей Константинович успокоил его.

– Не переживай, есть и преимущества.

– Какие?

– От начальства подальше. Да и на учебу быстрее отпустят. Штаты четырнадцатого мехкорпуса не утрясены, ты рвешься на учебу, должность твою могут сократить, тебя выведут за штат и… прямой путь в Калинин, в институт…

Аршанин сидел за столом, заваленном бумагами. Увидев Гостева, снял пенсне, близоруко прищурился.

– Привет, отпускник. Рад тебя видеть. Как жизнь?

– Сижу, зубрю, и ни черта в голову не лезет. Хорошо, Анюта помогает и дисциплинирует.

– Да, Анна Федоровна строгая женщина. Заявление ТАСС, надеюсь, читал?

– Читал, конечно.

– Ну и что?

– Не понимаю.

– А чего тут понимать. Прикрой, пожалуйста, дверь плотнее.

Когда, захлопнув дверь, Сергей сел, Алексей Константинович продолжил:

– По разведданным, четвертая немецкая армия вышла на исходные позиции, пограничники слышат гул прогреваемых двигателей, немецкие самолеты ежедневно нарушают границу. Вчера на совещании начштаба армии Сандалов, в который уже раз поставил вопрос о выводе из Брестской крепости госпиталя и большинства частей. Там же один выход и один мост через ров. Мышеловка! Крепость давно уже нужно было переоборудовать: пробить еще два выхода из равелина и навести мосты. Командарм Коробков категорически возразил: нужны взрывные работы, а взрывчатки нет. Во всей армии нет взрывчатки! На этот раз даже член Военного совета Шлыков не поддержал. Доводы: на совещании в округе поднялся один заместитель по политчасти дивизии и предложил в соответствии с обстановкой привести приграничные подразделения в боевую готовность и эвакуировать на восток семьи. Так Павлов его с дерьмом смешал: паникер, трус! Шлыков так и сказал, мол, и нас в паникеры запишут… Да и поздно уже. Сережа, ты бы Анну с сыном хотя бы в Пинск отправил, скажем, друзей навестить. В пределах округа, но подальше от границы.

– А то ты ее не знаешь! Не поедет она.

– Пожалуй, а зря. Да, на совещании даже твой комкор генерал Оборин возмутился. А уж на что молчун. Так прямо и резанул: в дивизиях у нас красноармейцы первого года службы, артиллерийские части получили пушки и гаубицы, а снарядами они не обеспечены. Тягачей нет, автомашин не хватает, наш парк способен поднять лишь четверть личного состава.

– И что?

– А ничего. Коробков никак не отреагировал… Только Коробков и Павлов здесь не при чем. По-видимому, есть указания свыше. А вот этого уже и я не понимаю. Все же ясно, а мы чихнуть боимся, чтобы немцев не обидеть. Выпить хочешь?

– А тебе можно? Я-то вольный казак.

– Мне, Сережа, все можно. Я ведь тебе рассказал только часть того, что знаю. Мне дозволено слушать английское и немецкое радио. Докладывать командарму бесполезно, считает, что все это провокация. Ночью ездил к пограничникам, они перебежчика задержали, я его допрашивал. Немец сказал, что война начнется в ночь на двадцать второе или днем позже. Доложил командарму, тот в округ. Пока никакой реакции. Ты все же поговори с Анной. Я что, один на свете, все близкие там, – Аршанин показал на потолок. – Поверни ключ в двери. – Достал из сейфа бутылку коньяку, разлил по стаканам. Они молча, не чокаясь, как на поминках, выпили.

Когда вернулся домой, Анна спросила:

– Ты что, выпил?

– Чуть-чуть. Что-то голова совсем не варит. Срежусь я на экзаменах.

– Не узнаю тебя. Что за пораженческие настроения? Обедай, ложись спать, затем холодный душ и за стол. Классиков марксизма тебе незачем перечитывать, я сохранила конспекты.

Сергей так и не решился поговорить с Анной об отъезде и потом, до смертного часа, казнил себя за проявленную слабость.

Обстановка в городе накалялась. Рынок опустел, магазины закрылись. Поезда отходили с набитыми пассажирами вагонами, ехали в основном евреи, целыми семьями.

Как-то в полдень Анна и Сергей сидели на скамейке около памятника в честь победы над Наполеоном. Юрик катался на трехколесном велосипеде. Газон был усыпан золотистыми одуванчиками, в воздухе плыли пушинки. На соседней скамейке, метрах в двадцати, сидели три молодых поляка, они о чем-то весело переговаривались. И странно было слышать их смех в настороженно притихшем городе. Один из них высокий, широкоплечий встал, взял за руль велосипеда Юрика, разогнал его и направил на дерево, велосипед от удара опрокинулся, мальчик упал и заревел. Поляки захохотали. Анна кинулась к сыну, а Гостев направился к полякам, шел спокойно, не торопясь. Поляки, встав, молча ждали его. На лице высокого парня застыла наглая улыбка.

– Что же ты, поганец? Ведь это ребенок, – тихо сказал Сергей.

– Шютка, пан командир.

– Я тоже пошучу. – И Гостев без замаха ударил его правой в подбородок. Удар был такой силы, что шутник перелетел через скамейку и остался лежать на газоне, вяло шевеля руками. Двое других кинулись бежать. Анна бледная, прошептала:

– Я убью его.

– Остынь. Парень получил свое, больше шутить не будет. У Юры небольшая ссадина на лбу. Дома смажем йодом, и все пройдет. Парни – фашиствующие молодчики. Зараза и сюда распространилась. Мы для них оккупанты.

В субботу 21 июня они отправились на речку Мухавец – Сергей обещал Анне и сыну покатать их на лодке. Уже с утра было жарко, Гостев посадил Юрика на плечи и, пока шли к реке, взмок – мальчишка за последний месяц здорово прибавил в весе. В голубом небе скользили ласточки. Сергей до трех утра просидел над учебником политэкономии на кухне, не выспался и теперь то и дело зевал, прикрывая ладонью рот. На Анне было легкое платье, парусиновые туфли, Юрика нарядили в новую матроску и бескозырку без ленточек.

На небольшом причале взяли внаем лодку. Пожилой белорус посоветовал сходить в залив, там очень красивые кувшинки и тихо, пояснил он. Белорус говорил на чистом русском языке, что в Кобрине редкость.

– Откуда вы так хорошо знаете русский? – спросила Анна.

– О, панечка, мой папа был машинист локомотива, жили в Витебске, там я закончил гимназию. После революции семья переехала в Польшу, отцу пообещали хорошую работу. И зачем мы сделали такую глупость? Сейчас бы в России я был учителем, уважаемым человеком. А кем я стал в Польше? Быдлом. Всякий поляк может меня пнуть, как собаку, ногой.

В заводи стоял неподвижный зной, пахло речной водой, листья кувшинок шелестели под днищем лодки. Бело-розовые цветы всплывали на поверхность, и на них садились синие стрекозы. Юрик с матерью сидели на скамейке в корме. Мальчика разморило, он жмурился от солнца и тер кулачками глаза.

– Аня. Сними с него матроску, ему же жарко.

– Обгорит еще.

– Ничего с ним не будет, – Сергей зачерпнул в ладонь прохладную воду и брызнул на Анну. Та вскрикнула, а сын засмеялся, дрыгая ножками в белых ботиночках.

Потом, блуждая по лесам, пробиваясь из окружения, Гостев часто будет вспоминать эту картину: река, кувшинки, лодка и дорогие лица, розовые от полуденного солнца…

Обедали в частном ресторанчике у вокзала, заказали окрошку, шницели, пиво, а Юрику – клюквенный морс. Приемник передавал полонез Огинского. Как вдруг музыку прервал лающий голос и восторженные крики толпы: «Зиг хайль! Зиг хайль!»

– Матка бозка, Гитлер! – молодой симпатичный поляк подбежал к приемнику, выключил его и, сплюнув, выругался: – О-от, холера ясна!

День был необыкновенно длинный, словно кто-то старался как можно дольше отодвинуть то грозное, что надвигалось на мирный город.

Вечером, договорившись с Алесей, что та присмотрит за мальчиком, Сергей с женой отправились в Дом Красной Армии. Из Минска приехали артисты Белорусского театра оперетты и на открытой сцене ставили «Цыганского барона». Усаживаясь на свои места, Гостев сказал Анне:

– Вон там, рядом со сценой, стоит командующий армией генерал Коробков, плотный, с бритой головой, а рядом с ним – начальник штаба Сандалов. Их жены – чуть подальше. А вот члена Военсовета Шаталова не вижу, куда-то уехал. Завтра на полигоне в Бресте показное учение видимо, он там.

– Что за странная мода у старших командиров брить головы?

– От наркома пошло. Зато ни одного бритоголового лейтенанта ты не встретишь.

– И капитана тоже. У Вани Чепурного кудри, как у цыгана. Пойдем в буфет?

– Там сейчас такая очередь.

Домой возвращались в начале девятого. Стоял теплый тихий вечер. На улицах горели редкие фонари, шаги гулко звучали по крытой булыжником мостовой.

– Посмотри, какое звездное небо, завтра будет прекрасный день.

– Да-а, – неопределенно отозвался Сергей. – Летная погодка. Только наши завтра не летают. Вчера встретил знакомого летчика из полка истребителей, что стоят на аэродроме под Кобриным, он говорит, выгрузили на станции Тевли самолеты Як-1, собираем, приводим в боевое состояние, а летать на них никто не умеет. В воскресенье или в понедельник поездом приедут летчики, освоившие эти машины. Случись что, прихлопнут, как мух. Зенитные части находятся на сборах под Минском, подразделения связистов где-то там же.

– Паникер твой летчик. Газет не читает.

Юрик спал. Алеся дремала рядом на стуле. Она тут же поднялась, зевнула.

– До чего же сон сладкий видела, панечка, будто меня замуж выдают, а жених – лыцарь из книжки Юрасика. Чай поставить?

– Спасибо, иди спи, – Сказал Гостев. – Он приплачивал девушке за помощь, та деньги брала неохотно и всегда краснела.

– Панечка, я завтрева в деревню уезжаю.

– Чего так?

– Мамка записку прислала с сестрой. Случись война – вместе легче.

– Не будет войны, Алеся.

Девушка опустила голову, но возражать не стала.

Сергей привычно оглядел комнату: справа в углу стоял его походный рюкзак со всем необходимым на случай тревоги, рядом – «тревожный чемоданчик» Анны, в нем документы, деньги, шоколад и лекарства. Расстегнул ремень, снял портупею, повесил на стул. Наган положил под подушку.

Проснулись от грохота, оконные стекла дребезжали. Сергей вскочил, стал торопливо одеваться. Анна села в постели, спросила:

– Ты куда?

– В штаб. Узнаю обстановку и назад.

– Погоди, ты же сам говорил, что на полигоне в Бресте учения.

– До Бреста пятьдесят километров, а рвануло неподалеку.

Опять грохнуло, раз, другой. Где-то посыпались стекла.

– Одевайся, Анюта, буди Юру. Собери только самое необходимое. Не забудь залить кипяченую воду в термос и мою походную флягу.

– Не беспокойся, иди.

В отдалении что-то все хлопало, натужно гудели самолеты. Значит, война. Вот тебе и заявление ТАСС! В гостиной ярко светила люстра. Старик в черной шапочке и в исподнем, как обычно стоял у окна. Увидев Сергея, он грустно сказал:

– Конец, всему конец. Я говорил ей: давай уедем в Россию. Теперь поздно.

За все время, что они прожили бок об бок, старик заговорил впервые. Это было так же удивительно, как если бы вдруг заговорил шкаф, набитый саксонским фарфором.

Сергей опустился во двор. У забора стоял брат хозяйки Циль, его жена и две их незамужние дочери. Все в зимних пальто, с ломами и лопатами в руках. Только у Блюмы Ароновны в руке был небольшой саквояж.

– Война, Сергей Михайлович, – с каким-то отстраненным равнодушием сказала Блюма Ароновна.

– А лопаты зачем?

– Если засыплет родных, будем откапывать. Добро нам теперь ни к чему. Добро с собой в могилку не возьмешь.

«А я ведь обязан был их защитить», – с горечью подумал Гостев.

Из узкого, как колодец двора, виден был квадрат розового неба. Там кружили самолеты, длинные, черные, и коротенькие, юркие И-16 и «Чайки». Один наш истребитель кувыркнулся через крыло и пошел вниз, оставляя за собой грязную полосу дыма. Упал он неподалеку, пахнуло жаром, зазвенели стекла. И вдруг сквозь грохот и звон осыпающегося стекла, Сергей различил особый, такой бывает в зале перед лекцией гул – так гудеть могла только людская толпа. Гостев распахнул калитку: у булочной на углу стояли люди с сумками – длинная очередь. Лица их были обращены к небу, и поэтому казалось, что они молятся.

– Хлеб, – пояснил Циль, – в прошлую войну люди так же стояли за хлебом.

Сергей торопливо зашагал к штабу, мимо него тянулись выкрашенные в зеленый цвет подводы с красными крестами на боках, там сидели и лежали раненые командиры и красноармейцы, проносились грузовики, в кузове, вцепившись друг в друга, стояли полуголые женщины, прижимая к себе детей. Внезапно, чуть проскочив вперед, остановился мотоцикл с коляской. Сидевший в нем командир, сдвинул на козырек фуражки защитные очки и крикнул:

– Сергей?

– Ваня, ты?

– Кто же еще? – Чепурнов был бледен. – Ты куда?

– В штаб.

– Отставить! Твои где?

Дома ждут.

– Садись в коляску, и за ними. Пристроим к какой-нибудь машине с беженцами, потом в штаб.

– А Маша где?

– Пошла она… Вчера вечером заскочил домой, на столе записка: «Мне все надоело, уехала к маме…». Садись, видишь, что делается? Когда началась бомбежка, я смотался на аэродром, там ад кромешный. Большинство самолетов немцы сожгли, а те, что остались, летчики и техсостав на руках затаскивали под деревья. Цистерны с бензином горят. Чепурнов развернул мотоцикл и помчался по тротуару. У распахнутой калитки стояла Анна в новой желтой кофте, юбка на ремешке – купили недавно в польском салоне. Юрик в матроске. У его ног чемоданчик, сумка, рюкзак и шинель Сергея в скатке.

Гостева поразило выражение на лице сына: мальчик улыбался, похоже, все происходящее вокруг ему нравилось. Лицо жены было спокойно, непроницаемо, и Сергей подумал, что такой Анна Полухина всегда была в минуты опасности. Она надела рюкзак, взяла чемоданчик и сумку, села в коляску. Чепурнов подал ей сына.

– Ваня, погоди минутку.

Сергей бегом поднялся на второй этаж. Дом, казалось, вымер. Под ногами хрустело стекло. В гостиной все так же стоял у окна старик, но был он уже одет. Черный пиджак, большой галстук с булавкой, стоящий накрахмаленный воротничок. Только на ногах его остались растоптанные войлочные туфли.

Сергей заглянул в комнату, огляделся. Молодец, Анна, все сделала как нужно. Когда он вышел в гостиную, старик поклонился ему:

– Прощайте, пан.

– А как же вы?

– Я едва хожу и хочу умереть в своем доме. Спасайте семью.

Гостев, стуча сапогами по лестнице, спустился во двор, подбежал к мотоциклу, перекинул через плечо скатку шинели и сел на заднее сиденье, мотоцикл рванулся с места и понесся по тротуару, обгоняя фуры с ранеными, телеги со скарбом, серую толпу беженцев, бредущую вдоль шоссе.

У поворота к штабу в редком кустарнике укрылись жены начсостава штаба армии с детьми, сумками, свертками, кто в чем – в ночных рубашках, халатах. Одна женщина с кровоточащей ссадиной на лбу завернулась в скатерть. Сквозь редколесье просматривалась утрамбованная площадка, за ней пустующие навесы для техники.

– Кто руководит эвакуацией семей? – громко спросила Анна.

– А никто! – откликнулась бойкая толстушка Люба, жена начальника снабжения. Анна ее хорошо знала по женсовету. – Обещали прислать машины, а их все нет. Сам Сандалов обещал. Анюта, давай командуй!

Анна вылезла из коляски мотоцикла, бросила рюкзак Сергею и громко крикнула:

– Женщины, бегом в лес, сидите в кустах вон у той поляны перед навесом. Машины буду заворачивать туда. На шоссе опасно. Люба, останься, отойди с Юрой в лесок, чтобы я вас видела.

– А ты?

– Я буду заворачивать машины. Дай свою красную косынку. – И только дав распоряжения, повернулась к мужу.

Сергей обнял ее и тихо сказал:

– Ты молодец, Аня! Я люблю тебя… Воюй сама и береги сына.

Анна молча поцеловала его и, взяв сына за руку, повела в лес, где мелькал пестрый сарафан Любы. Когда взревел мотоцикл, она обернулась и увидела спину Сергея с нелепой скаткой через плечо. Он показался ей маленьким и беззащитным. В той стороне, где находился штаб армии, к небу тянулись клубы дыма.

Начало Продолжение