УЗНИК ИЗ ЛАМСДОРФА №668

ВАСИЛИЙ ТЫМЧИШИН. «СИЛЕЗСКИЕ ТКАЧИ» ПРИХОДЯТ НА ПОМОЩЬ
Нашему знакомству уже год. Но видимся мы мало, только в тех редких случаях, когда мой новый приятель наведывается из Бельц в Кишинев. Визиты его всегда очень коротки — на день, самое большее на два. Не успеешь сказать «здравствуйте», как уже слышишь от непоседливого гостя «до свидания». И все же выкроить хотя бы вечерок нам удается. Беседа обычно затягивается допоздна, и тут уже действует уговор: чур на часы не смотреть.
Иногда пишут: «Их беседа текла тихим ручейком». У нас она похожа скорее на горную речку. Мы поспешно перескакиваем с одного предмета разговора на другой, как струящаяся по крутым склонам вода — с камня на камень, будто боимся, что может остаться еще что-то необговоренным. Впрочем, и горные реки входят в постоянное русло. Находит такое русло и наша беседа. Тогда говорит уже один он, мой гость, Николай Николаевич Демази, а я весь превращаюсь в слух. И всегда это грустное воспоминание о годах, уже далеких, оставивших на сердце незаживающий болезненный рубец.
В самом начале войны с Николаем Николаевичем Демази стряслась большая беда. Раненный в тяжелом бою, он попал в плен к фашистам. Самые страшные круги дантова ада бледнеют перед тем, что ему довелось повидать в концлагере… четыре бесконечно длинных года.
Что-то давненько уже не видно Николая Николаевича. А на днях, перелистывая календарь я узнал, что 13 декабря исполняется 170 лет со дня рождения великого немецкого поэта Генриха Гейне. Прочел эту строчку в календаре, и перед мысленным взором моим вдруг явился… Николай Николаевич Демази. Послышался знакомый глуховатый голос. Я присел к столу, привычно раскрыл блокнот. Но записи были не нужны. Мне вспомнилось, как за этим же столом я услыхал от него совершенно неожиданный рассказ о великом немецком поэте.
…Германия. Верхняя Силезия. Март 1942 года. Лагерь для военнопленных «Ламсдорф». Два узника, помеченных номерами 668 и 783, только что чудом избежали очередного отбора на работы в шахты. Те, кого угнали туда, больше уже не вернутся. Их ждет смерть под землею. На этот раз мимо номеров 668 и 783 ее пронесло. Жизнь не отвернулась от них. Значит есть еще надежда… Взволнованные своей удачливостью, они забились в темный угол барака и, раскрыв книжку, читали стихи Генриха Гейне.
Im dustern Ange keine Trane Sie sityen am Webstuhl und fletshen die Zahne… — чеканит строчки приглушенный голос. Но откуда, спросите вы, у заключенных гитлеровского концлагеря взялась книжка с гейневскими стихами? Генрих Гейне предан анафеме фашистскими головорезами, его книги в Германии сожжены на кострах.
Здесь нужно сделать отступление и рассказать одну историю, такую же грустную, как и все истории из концлагерного ада.
…Угоняли немцы киевских девчат в германское рабство. И попалась в лапы к фашистам совсем еще юная девчонка, школьница-восьмиклассница. Пригнали ее на станцию, затолкали в товарняк, в котором перевозят скот и — «прощай, дорогая мама, забудь про свою дочку..» Покатил набитый девчатами товарняк в немецкую сторону, «нах Дойчланд». Был у юной киевлянки в руках узелок с домашними пожитками. И еще она положила туда свой школьный учебник немецкого языка. Зачем? По-разному можно думать теперь. А, скорее всего, рассчитывала научиться в дороге немецким словам. Там, куда ее везут, все чужие.
И случилось так, что встретились они — эта киевлянка и Николай Демази. Встретились совсем ненадолго, в каком-то пересыльном лагере, где сортировали узников. Первой и последней была эта встреча. Их тут же разлучили, развезли по разным лагерям. Но, расставаясь, девушка успела подарить Николаю свой учебник. «На память», — сказала она. Ничего у нее не было при себе более ценного. Простой школьный учебник. Наш, советский. Кусочек далекого родного мира. Ничего, что немного потрепаны страницы и нарисованы чернилами цветочки. Если бы не война, она ходила бы с этим учебником в свою школу. А на последней странице — ее имя и фамилия…
Узник номер 668 бережно хранил подарок киевлянки. Он полюбил стихи Генриха Гейне. Его умению разбираться в тонкостях поэзии завидовал Виктор Иноземцев, узник номер 783. То была хорошая зависть, возбуждавшая в нем чувство гордости своим товарищем. Чтобы сделать ему приятное, он говорил Николаю:
— Почитай мне что-нибудь из Гейне, Коля.
Так он сказал и тогда, после счастливого спасения от шахты.
… Deutshland, wir weben dein Leichentuch,
Wir weben hinein den dreifachen Fluch.
Упругие слова стихотворения похожи на тревожную барабанную дробь, на тяжелую поступь повстанцев. Закончив читать, Николай пересказывает содержание стихов.
— Это знаменитые «Силезские ткачи», — поясняет он. — Помнишь, мы учили по истории в школе «Восстание силезских ткачей»? Это здесь произошло, в этом крае, где мы сейчас с тобой…
Виктору пришла заманчивая мысль:
— А если бы эти стихи, да на русском! И читать их по всему лагерю, всем нашим. Пусть все помянут добрым словом ткачей Силезии.
Николай решил перевести стихи. И не где-нибудь, а в Германии, зачумленной фашизмом, в кромешном аду концлагеря, у самой смерти на виду, начался этот удивительный литературный эксперимент: узник номер 668, русский парень Николай Демази, принялся перекладывать стихи запрещенного Гитлером поэта на свой родной язык. Труд предстоял нелегкий. Не имея необходимого навыка в переводческом искусстве, лишенный каких бы то ни было пособий — справочников и словарей, Николай шел, что называется, на ощупь.
Каждый лагерный день — неимоверная пытка. Голод, болезни , свирепый вой овчарок, побои эсэсовцев, изнурительная работа и неотступная смерть за спиной… А он, как одержимый, все шепчет и шепчет пересохшими губами чеканные строки из Гейне.
В глазах нет слез, но огонь их печален,
Сидят за столами, зубы оскалив.
И так шаг за шагом. Как в бою. Строка кажется укрепленным редутом, который надо взять во что бы то ни стало.
Мы ткем твой саван, твой трупный плащ,
Германия старая — лютый палач!
Мы ткём, мы ткём!
Ни один переводчик не переводил «Leichentuch”, как “трупный плащ”, только «саван», так значится во всех словарях. Николай Демази этого не знал. Но в в концлагере «Leichentuch» было для него слишком знакомым словом, оно раздавалось по сто раз на день, наравне с другими командами «halt» или «Schnell».
— «Leichentuch!» — прокричит надсмоторщик, и вот уже несут длинный бумажный мешок и кладут в него труп только что скончавшегося узника…
Поэтому он оставил рядом в одной строке два перевода одного и того же слова: «Мы ткём твой саван, твой трупный плащ». И виделся ему при этом огромный и крепкий «Лайхентух», куда люди в конце-концов упрячут фашизм на веки вечные.
Наступил день, когда работа была закончена. Теперь переведенные стихи должны были читать все. Их надо переписать, размножить. Но где взять бумагу? И тогда пришлось прибегнуть к тем же страшным “ Лайхентухам”. У похоронной команды украли несколько бумажных мешков, разорвали каждый на небольшие листочки так, чтобы уместились стихи.
Весь лагерь заучил их наизусть. «Силезкие ткачи» на порабощенной гитлеризмом родине Гейне зазвучали в устах тысяч узников как проклятие фашизму, как гимн надежды на грядущее избавление от насильственной смерти.
«Будь проклят, всех сытых кумир — небожитель,
Ты лжи и нужде приказал «Сторожите».
Тебе мы молились в час голода, стужи,
А ты даже корки не бросишь на ужин.
Отверг, оплевал нас в жестокой опале,
Дурацкий колпак на глаза нам напялив!
Мы ткём, мы ткём!
Будь проклят, король, государь ненавистный.
Над нашими спинами бич его свистнул,
О камень души наши вопли разбились,
Как в бешенных псов в нас трелять торопились
Стрелкам его сердце страдальца мишень,
Нуждался он в нашем последнем гроше.
Мы ткём, мы ткём!
Скрежещет станок, а челнок деревянный
И ночью и днем всё снует неустанно.
Мы ткем твой саван, твой трупный плащ,
Германия старая — лютый палач!
Мы ткём, мы ткём.»*
Этот перевод Николая Демази никогда не публиковался в печати. Ведь профессиональные поэты-переводчики делают своё дело лучше и тоньше. Они владеют поэтическим мастерством в совершенстве. Но для узников «Ламсдорфа», ощутивших мужество поэзии Гейне в самую тяжкую годину своей жизни, работа Николая Демази была подвигом — гражданским и литературным (газета «Вечерний Кишинев», 13.12.1967г.).

АЛЕКСАНДР ПАХОМОВ. РИСУНКИ КРОВЬЮ.
В конце февраля 1963 года, придя из школы домой, я увидел в комнате средних лет мужчину с густой сединой в волосах. Карие глаза его улыбались. Он поднялся мне навстречу.
Я стоял у порога в невольном оцепенении. Нет, не может!
— Коля! Демази!..
Мы крепко обнялись и тут же засыпали друг друга вопросами. А их было много. Да, двадцать лет прошло с того дня, когда я в последний раз видел Николая в гитлеровском лагере смерти Цейтхайне. И сейчас я просто не верил своим глазам.
— Так ведь из лагеря увели тебя и, как мы слышали, приговорили к повешению.
— Чудом спасся, Саша… Просто чудом…
Николай рассказал, что из Цейтхайна он был отправлен в лагерь Тоденшпигель — «Зеркало смерти». Здесь пленных подвергали нечеловеческим пыткам. Николай Демази и в этот попал по обвинению в агитации среди немецких солдат. И вот вместе с группой советских военнопленных он был приговорен к повешению. До исполнения приговора оставались считанные дни.
Узнав об участи советских воинов, голландские рыбаки, тайком пересылавшие смертникам свежую рыбу, сумели в одну из них вложить пилочку. В одну из ночей приговоренные, перепилив проволку, бежали из лагеря.
Перейдя линию фронта, Демази в начале 1945 года вновь попал в Советскую Армию.
В Сочи Николай приехал с Краснодарским краевым театром кукол.
— Теперь рассказывай о себе, — попросил гость.
Я молча открыл толстую папку с рисунками, сделанными двадцать лет назад за колючей проволокой.
На глазах товарища блеснули слезы. Мы склонились над рисунками.
— Это профессор одного из московских институтов. Не дожил до счастливого Дня Победы. А это Иван Петрунин, Андрей Ситников, Тази Фазеев…
Увидев портрет пленного с внушительной бородой, Николай радостно воскликнул: «Борода — Игнатенко!.. Отлично помню… А это писатель Злобин! Степан Павлович…»
Мы стали делиться впечатлениями о новом романе «Пропавшие без вести» обоим нам близкого человека Степана Злобина. Двадцать лет назад в Цейтхайне (304-Н лагере) он и «Борода» возглавляли подпольную антифашистскую организацию.
В памяти вставали тяжелые дни пребывания в фашистском лагере смерти, гнусные злодейства гитлеровцев. Мы перелистывали рисунки, сделанные мной за колючей проволокой.
— Саша, — спросил меня гость, — а почему в папке среди подлинных рисунков, сделанных на немецкой бумаге, а некоторые даже на лагерных бланках, попадаются фотокопии. Где же оригиналы?
— В Музее Революции, в Москве. В 1959 году в Советском комитете ветеранов войны (возглавляемого Героем Советского Союза, летчиком Алексеем Маресьевым— прим. автора) была встреча оставшихся в живых участников подпольного движения Сопротивления в лагерях Дрезденского округа. Мы с трудом узнавали друг друга. Мои рисунки, как говорили товарищи, воскресили в памяти картины фашистского плена. Однако тогда из ста рисунков на выставке был только двадцать один. Это те, которые мне самому удалось сохранить и привезти на Родину. Они были спрятаны в донной части этюдника, между двумя фанерками. Остальные рисунки мы считали погибшими.
— Ты почему замолчал?
— Николай, второй час ночи. Давай спать, а утром поговорим еще.
— Согласен.
Я не мог сразу заснуть. Через полчаса и гость зашевелился. Я слышал, как он ощупывал карманы своих брюк, висящих на стуле. Вспыхнула спичка, осветив на мгновение взволнованное лицо товарища.
Два года тому назад на этой же кровати лежал другой гость — Василий Ткаченко. И так же оба мы не могли заснуть до рассвета…

ЖОРКА-ПАЛАЧ
Рисунок «Расправа с полицаем» напомнил о тех, кто позорил Родину, помогал иноземным пришельцам творить черные дела.
Высокого роста, истощенный, пленный с трудом держался на ногах. На его плече висела потрепанная противогазная сумка, а на боку поллитровая консервная банка, начищенная до блеска.
Меня удивило, что из всех пленных, которых пригнали в лагерь минувшей ночью, лишь этот человек не тронулся с места, когда полицай Жорка-морда крикнул:
— Выше головы! Сейчас вас будем откармливать. Становитесь в очередь за мармеладом и колбасой!..
Приняв на веру словоблудие Жорки-морды, пленные заторопились выстроиться в цепочку. С трудом преодолевая слабость, каждый старался выглядеть бодрее. Полицай предупредил, что в первую очередь будут кормить тех, кого пища сделает пригодным работать у немецких землевладельцев.
— Из вас будем набирать команду для работы у помещика. Не жизнь у вас будет, а малина… Спешите принять облик человеческий, будем сейчас выдавать колбасу кровяную!..
Видя, как его слова расшевелили даже тех, кто пластом лежал на земле, Жорка-морда предупредил:
— Для дохлятин рацион будет другой: экстра-крапивный шпинат, с картофельными очистками — маринад! Устраивает?..
Размахивая плеткой, скрученной из проволоки, Жорка-морда прошелся между распростертыми, стонущими телами. Наслаждаясь своим здоровьем и силой, он хлестнул одного, другого, третьего.
Корчась от боли, тяжелобольные и раненные стали подниматься, но снова падали.
Среди них этот высокий пленный стоял одиноким скорбным изваянием.
— А ты что, сволочь длинная, не занимаешь очередь за колбасой?
— Я мечтаю.
— О чем, гадина?
— О том, чтобы увидеть тебя в другой обстановке и в другом виде.
— Это в каком?
— Удавленным…
Физиономия Жорки-палача побагровела. Глаза округлились. В них вспыхнуло бешенство.
— А эту мечту ты видишь? — показывая плетку, ехидно спросил бандит.
— Вижу… — на лице высокого пленного не дрогнул ни один мускул. — Этим орудием палача будешь истязать людей до смерти. Неужели ты русский?
— Чего, дохлятина?
— Видать, не женщина тебя родила, а сука, коли так избиваешь людей.
— Распищался, комар? Получай! Еще вот, еще!..
— Бей в лоб свинчаткой… — поднявшись, потребовал истязаемый.
Подняв для сокрушительного удара плеть, полицай вдруг опустил ее. Глаза пленного обожгли его презрением и беразличием к смерти.
— Живи, падаль! Ты, должно быть, ненормальный, — угрюмо пробурчал полицай.
Истерзанного, окровавленного товарища с большим трудом мы подняли и повели в барак.
— Куда повели? — прохрипел Жорка-морда.
— В хирургическое, у него рука перебита, — сказал я.
— Ладно, ведите, потом еще встречу.
— Добивай сейчас, фашистский холуй, — окрепшим голосом, обернувшись, выкрикнул пленный.
Что удержало полицейского зверя? Подняв для удара плетку, он опустил ее на мою спину, и то не сильно, видимо больше для виду.
— Ведите не хирургическое, а в барак для сумасшедших. Поняли?
— Поняли, — ответил я, очень довольный, что пленный остался жив и что его еще можно спасти…
Мечта бесстрашного юноши (это был Николай Демази) осуществилась. Жорку-морду много позже, в другом уже лагере нашли задушенным.
Позднее, когда в лагере стала действовать подпольная группа Сопротивления, прислужники фашистского режима — полицаи и переводчики — смогли прочитать стихотворение, написанное пленным поэтом Дударевым.
В штанах и без рубахи, налегке,
Напоминая выточенный камень,
Ты яблоко держал в одной руке,
Надкушенное острыми зубами.
В другой руке из бычьей кожи плеть
Покоилась змеёй на солнцепёке,
Готовая в любой момент взлететь,
Чтоб рубцевать, затылки, плечи, щеки.
Катались яблоками мышцы скул,
Отсвечивало бронзовое тело.
Ты, как казачий батька-есаул,
Командовал толпой оцепенелой.
Такой размашистый и молодой,
Шагал ты гибкой кошачьей походкой.
Я «любовался» искренне тобой,
Как редкой человеческой находкой
Но расскажи, ты (… в господа Христа!)
От Родины и от людей далече,
Ты сколько русских плетью исхлестал?
И сколько украинцев изувечил?..
Зато, когда б расплаты час пробил,
Тебе, рабу кровавых иноверцев,
С каким бы наслажденьем я всадил
Обойму пуль в бесчувственное сердце!
Это стихотворение распространялось по всем гитлеровским лагерям, грозно предупреждая, что за предательство и злодеяния придет неминуемая расплата!..

НИКОЛАЙ ДЕМАЗИ. РЕПОРТАЖ ИЗ КОНЦЛАГЕРЯ ЛАМСДОРФ

В середине марта 1942 года в Верхне-Силезском лагере для военнопленных Ламсдорфа набирали штрафную команду для работы в шахтах. Из пятнадцати «трижды штрафников» двое — Виктор Иноземцев (№ 783) и Петр Оружейников (мой псевдоним), чуть-чуть не ухитрились проштрафиться в четвертый раз.
Случайно переданный одной ученицей киевской средней школы учебник немецкого языка, очень истрепанный, лапшистый, сохранил несколько страничек со стихотворениями Г. Гейне «Ткачи», «Гренадеры», «Гимн» и др. В. Иноземцев предложил своему товарищу П. Оружейникову (Н. Демази) попытаться перевести на русский язык для рукописного журнала «SU» несколько стихотворений. Первым был переведен текст «Силезских ткачей». Его читали вслух по колонам и заучивали наизусть, затем «Гимн», «Гренадёры», народная «Песня узника» и др.
Невежество лагерного фельдфебеля и некоторых унтеров из охраны спасло великого немецкого поэта от излишнего поругания. Кое-кому из них попались только «Песня узника», «Царь Давид» и «Генрих». И даже при услужливости их собственных переводчиков, они не могли увидеть в этих текстах ничего особо подозрительного. И только поэтому не передали их в гестапо. Один из унтер-офицеров Клаус Фрюхте имел о Гейне, например, такое представление: «Еще бы, Гейне — это слишком известная нефтяная фабрика в Лейпциге. А сколько ее филиалов во Франкфурте, в Галле и т. д.»
Конечно, только такое, чисто случайное стечение обстоятельств, помогло остаться «в живых» этому номеру «SU», равно как и слишком еще молодому в то время 23-х летнему переводчику (Гейне — Н. Демази).
Рукописный номер 8 «SU» на всякий случай остался у лагерного фельдфебеля, потом он передал его коменданту лагеря гауптману Блюмиху, а подлинник черновых рукописей был засунут в часть полого в барачной стене трехэтажном блоке ZV…
(Из дневника Николая Демази)
Пережитые ужасы в концлагере не давало покоя Николаю Демази и после войны. Где-то в середине 60-х годов, он стал рисовать всех тех, с кем пришлось столкнуться в фашистских застенках. Образовался целый альбом рисунков, для которого достойное место в Музее Великой Отечественной войны 1941-1945 годов или в Центральном музее Вооруженных сил Российской Федерации, страны — победившей германский фашизм. Мы уверены, что судьба Николая Демази представляет особый интерес для музейного экспонирования, хотя сегодня наступили такие времена, когда люди быстрее хотят забыть о прошлом, тем более о Великой Отечественной…
После ухода из жизни Николая Демази (в 1973-м), его архив попал в дом журналиста В.В. Тымчишина. А после ухода из жизни последнего (в 1987-м), разбором содержимого архива и приведения рукописей в «читабельный вид» принялись вдова журналиста и писатель Александр Огушевич, которые достойны особой благодарности членов Оргкомитета МТК «Вечная Память».

© Nikolai Demazi

Продолжение