БЕРТА
(сказка-быль)

Николайка был выдумщик с самого детского сада: горчичники в карманы ватника засовывал, чтобы без варежек было тепло, и удивлял друга несерьезными вопросами: «Ты бы, Коль, хотел одуванчиком родиться? Ну, летать, куда захотел? Опять, жратвы не надо — земля и вода!»
Когда в их дом приехали новые жильцы, Николайка, конечно же, первый познакомился с их девчонкой и потащил за собой друга. Новые соседи были немцы, их вообще было в городе много, и потому девочку звали Берта — так она сказала…
Как она стояла у подъезда возле лавочки и говорила это «Берта», Николай Иванович всегда мог увидеть снова, всю оставшуюся жизнь. Стоило постараться, затаить дыхание, чтобы глаза ничего не видели и — вот, стоит, как тогда, девочка на теплом песке и один выбившийся волосок на лбу горит нестерпимо на солнышке, а другие волосы — темные. Столько лет прошло, а все стоит, ничего ей не делается, и пахнет вокруг летней пылью и тополиными листьями.
Николайка сразу заметил, что тезка везде голову за Бертой поворачивает, а как про нее заговорят — в землю смотрит, но другу ни разочка ничего не сказал. Заметил и ладно, чего говорить-то?
Берта ни с кем не дружила сильно, по вечерам во дворе не гуляла, иногда проходила тихонько мимо, и всегда со всеми здоровалась. И разговаривал-то Николай Иванович с нею всего два раза.
Как-то он потерял ключ от квартиры, пришлось во дворе мать с завода дожидаться. Смотрит — а на лавочке Берта с книжкой сидит, читает чего-то. Откуда вдруг смелость на него напала, а только сел Колька с ней близко, и даже покосился в книгу.
А книжка была старая и, главное, немецкая — и Колька почувствовал кольнувшую его неприязнь, нахмурился — ну, зачем это она? Это же немцы! А Берта поняла. Подняла на него серые глаза, и Колька сразу успокоился.
— Это сказки, — сказала она, — очень хорошие сказки… А вот эту я больше всех люблю. Про единорога. Смотри!..
На книжной картинке был нарисован маленький конь с рогом на лбу и с большими ушами: ни дать — ни взять конек-горбунок, только не смешной, а очень серьезный Позади конька был нарисован замок с какими-то кустами вроде шиповника, нарисован старательно, до каждого камушка…
Теперь уже книжка с чужими недобрыми буквами показалась нестрашной, а загадочной. Потом он, помнится, даже жалел, что негде достать самоучитель по немецкому — в библиотеке почему-то не было. А вот бы выучить, прочесть, что там за сказка… Не у Берты же спрашивать!
Про этого загадочного Единорога Николай спросил свою бабку Веру — все ж таки знала она тьму всяких сказок, правда, русских, а не немецких.
Бабка хмыкнула: «Единорог это по ихнему, а по нашему — Индрик-зверь. Подземный житель, повелитель всех зверей, а гуляет в поднебесье. Целый мир от этого хожденья всколыбается, и нету никого его мудрее. Шкурка у него нежная, белая, чистая. Рог-то один, но — волшебный, сверкает и прозрачный как сосулька. Из него делают лекарство, оно от смерти лечит…»
Он рассказал потом и Николайке — вот ведь сказка чудная, а они и не слыхали… Николайке понравилось и он сказал, что этот индрик очень бы на войне пригодился.
Второй раз они встретились с Бертой в городе, очень поздно. Он, рослый уже парень, весь вечер шлялся с ребятами по улицам, а после, мужественно сплевывая, они курили самокрутки в школьном яблоневом саду. Тогда еще у школы был сад со старыми корявыми деревьями, которые исправно, всякий май, цвели как сумасшедшие, десятиклассники после каждого сданного экзамена сидели под ними в траве, сбивали одуванчики и сами сходили с ума от собственного наступившего мая…
Уже в темноте они расходились домой и вдруг он увидел Берту на площади у реки. Он так и не узнал, отчего она так поздно оказалась там, а может быть, забыл. Как забыл и о чем они говорили, что было вокруг, не помнил даже, как случилось, что он взял ее за руку. Взял — и чуть не умер — пальцы ее на ощупь были похожи на тонкие теплые березовые веточки –такие, с тонкой кожицей, нагретые солнцем, только живые и чуть шевелились у него в ладони.
Шли они мимо старого тополя на углу, и широченные листья его блеснули под луной противным белым светом, в городе сильно пахло пылью и зеленью — видно, к ночной грозе. Один пальчик в его руке дрогнул — это он помнил. И все. А как дошли, что говорили, как разошлись по квартирам, ничего он не помнил — зачем?
Никогда и ни с кем про Берту Николай Иванович не говорил, даже сам с собой.
Это никак нельзя было называть словами, еще хуже — голосом и вслух. И подумать нельзя было, чтобы все вдруг не пропало. Вот разве что одним — двумя словами, самыми простыми — это он себе разрешал. Думал, например: «Берта...» и — ничего больше. Или мысленно и осторожно говорил, пробуя: «веточка», «песок», «солнце» — того и хватало. Да и сердце при том щемило иногда немилосердно, остановиться нужно было вовремя, чтобы чего такого не произошло — чего, он сам не знал.
С тех пор как все они выросли, остальная жизнь прошла как-то сама собой. Берта с родителями переехала в соседний город, кажется, училась в институте, вышла замуж, а когда выросли и собрались замуж ее внучки, переменились и времена на белом свете. Кто-то сказал, что ее дети, как и многие, уехали в Германию, и мать увезли с собой.
Оба Николая после школы сразу пошли на военный завод — других в городе не было. Николай Иванович стал слесарем, так и ходил все в ту же проходную сорок пять лет. Женился, вырос у них сын, да далеко уехал. Жена с Николаем Ивановичем не осталась — умерла, и он привык уже один.
А бойкий Николайка быстро стал мастером в урановом цехе, но спился, когда ушла жена… Так и пошло — никто и не помнил, когда он ушел с завода и подался в грузчики, правда и тут отличился: нанялся таскать декорации в местном детском театре. Только трезвый ничего не мог носить — непременно разобьет. В театре уже знали, заранее наливали ему стаканчик.
Раз по пьянке, сидя один дома, он отрубил себе палец. Николая Ивановича в форточку докричался, тот и скорую вызвал. Отвезли Николайку в больницу, залили-зашили, культя заросла. Так и дожил до старости, как будто никогда пальца и не было.
В последние годы все чаще в их дом наведывались быстрые молодые люди, уговаривали стариков съехать «в комфортабельные квартирки в новый район», чтобы устроить в их доме то офис, то магазин. Как-то сидели два Николая на лавочке, провожали взглядами машину очередного уговорщика, и Николайка, с утра принявший, не выдержал, машине вслед отставил фигу: «Во, получи-ка себе, дом-то наш, сопляк!» Да вдруг и замер, уставившись на руку.
И закрутился на лавочке, враз осипшим голосом спросил:
— Коль! Где у меня палец-то?
— Ты че, Семеныч, совсем? Ты ж его сам и рубил, забыл что ли? Я тебя в больницу отвозил, дурного алкаша..
— Да… уж… Вот и я гляжу… — Николайка смотрел на руку, но не поверил. Потом догадался, вскинулся:
— Коль! Коль, а Коль! А может это у меня с войны?
Этой весной явился Николайка к другу с тремя пустыми ящиками из соседнего ларька, громыхнул тару на пол в прихожей и ухмыльнулся, почесывая щетину:
— Во! Принес тебе, как папе Карле. Ты ж у нас слесарь в отставке, чего со скуки пухнуть? Давай, игрушки делай из энтих дощечек — можно и продать. Помнишь, ребятишками-то как резали? Во! Нынешние таких-то игрушек и не видали! На пенсию теперь не наживешься… Как я надумал, а, Иваныч?
— Ага! И чтоб тебе бы перепало на «Боярышник» в аптеке…
— А че? — рассмеялся Николайка, — ты не дашь, что ль? Бизнес свой откроешь, денег будет, брат! Буратину какую вырежешь!
Ящики Николай Иванович ногой отпихнул к стенке, а хихикающего Николайку вытолкал за дверь: спать иди! Но через день-другой, сам себе удивляясь, разобрал-таки ящики на дощечки, покрутил, повертел, и попробовал…
Простецкие вышли игрушки, таких уже не бывает. Там были пистолеты с резинкой, мельницы на палочках, самолетики-вертолетики, кораблики всех видов и мастей — тут уж Николай Иванович старался, из сигаретных пачек делал паруса. Особенно один вышел хорош — с надписью «Витязь» высокими серебряными буквами.
А что? Стояли они на комоде, уже и ставить стало некуда. Однажды в воскресенье сложил он все это добро в старый-престарый чемодан и пошел в парк к самым каруселям. Открыл чемодан, сам встал рядом. Сначала стеснялся, даже волновался, но игрушки вдруг понравились, цену никто не переспрашивал, давали сразу, сколько просил.
Брали игрушки молодые парни своим девчонкам, мамаши — детишкам, а раз, уже в другое воскресенье, старикан какой-то долго у чемодана топтался, примеривался, выбирал, и каждую игрушку перетрогал и попробовал как действует. Не взял, конечно, ничего, но «до свидания» сказал уважительно.
Николайка забрел как-то в парк, из кустов строил другу уморительные рожи, махал ободряюще рукой, но подходить не стал, чтоб не спугнуть торговлю. Вечерком, правда, домой зашел спросить, как бизнес продвигается, игрушки готовые пересмотрел и очень расхвалил…
А в самом конце лета, в самую-то радость и благодать, поднял Николай Иванович в парке коряжку, в траве у старого тополя, так уж вышло. Поднял, покрутил и даже взял домой, хотя дораньше чего-то делать из коряжек не пробовал.
Смотрел он дома на нее, держал-держал в руках, и — вырезал единорога. Даже кору аккуратно счистил, чтоб шкурка получилась белой, нежной. Индрик вышел не очень-то неуклюжий, но на ножках стоял. Зато если посмотреть на него с правого бока, наискосок — вот тут он был, как настоящий: с резным копытцем впереди, будто хотел шагнуть навстречу, и большой глаз-сучок смотрел спокойно прямо на тебя.
Игрушка долго стояла на комоде, тем самым правым боком к дивану, потом Николай Иванович расстроился, убрал его подальше, и даже выбросить хотел, но испугался. А наутро забрал его с собою в парк.
Купили его сразу же. Обыкновенная девчонка, как все они теперь: юбки нет, глаза нарисованы, а что в голове у нее — непонятно...
Волосы у нее были белые, крашеные — это он сразу заметил, и только один выбившийся на лоб волосок горел нестерпимо на солнышке.. Денег он не хотел, но она быстро сунула смятую бумажку в чемодан и неловко потянула игрушку, чуть чемодан со стула не упал. Девчонка что-то шепнула и попятилась, ступая по теплому песку. А как ушла — он не глядел.
День случился жаркий, пахло в парке летней пылью и зеленью до тошноты. Наверное, к ночной грозе.
Вечером Николай Иванович пришел домой и крепко выпил. Стучался Николайка, Николай Иванович не открыл. Потом смотрел в окно, но там ничего не было. Потом устали ноги — все же целый день стоял и он пошел к дивану.
А в полудреме привиделось Николаю Ивановичу, что прижался к его колену маленький белый единорог: спинка покрыта короткой белой шерстью, и сквозь нее просвечивает розовая живая кожа. Николай Иванович присел на корточки и обнял индрика, а малыш чуть дрожал и тихонечко дышал, и теплый был, маленький, как кролик. Только страшный рог, прозрачный и сияющий, как мокрая тающая сосулька мешал Николаю Ивановичу, уткнувшись в грудь. Он вздохнул и обнял индрика еще покрепче, — пускай не боится… Рог легонько толкнул его где-то под сердце, но не хрустнул, а оказался невредим.
Толкнулся рог совсем не больно и Николай Иванович уснул. И больше никогда не просыпался. Был запах пыли с тополиной зеленью, солнце на песке, и Берта…
 

 

ТИХИЕ РЕЧИ