КУЧЕР ДЕДА МОРОЗА
(Сказка о Победе)

Помню, до чего командир заботлив был! И как он старался для своих солдат, особенно насчёт питания! Там ещё, кроме нас, другие две военчасти — так нам обзавидовались, у них хуже было. Наш-то — кончается месяц — командовает:
— Запрягай, поехали в штаб, по разному всякому вопросу!
Говорит мне:
— Как только выхожу я из штаба в обратную ехать, ты меня и спрашивай со всей строгостью: а что там, например, товарищ командир, по поводу продукта слышно? А я уж тебе и отрапортую: «Так и так, товарищ кучер, забыл, забалабонился в штабе обо всяческом пустяке, а про солдатов желудок, на коем вся боевая мощь держится — и запамятовал!» Или, скажу: «Всё как есть в полном ажиотаже, товарищ кучер, распоряжение о доставке в часть полного боекомплекта отпущено, не извольте за этот вопрос волноваться».
И действительно, все отлично. И мясо крошёное в хлёбове каждый день — гуща! И первое, и второе такое, что — язык задержать надо, не то проглонёшь. Да все в больших котлах, и на добавку хватало. Уговоришь так пару мисок — куд-да там!
Очень его любили. Ни спеси в нём перед солдатом, ни злости — грамминки не было. А я против его, было дело, проштрафился, о первом же годе.
Летнее время. Дожжик стоял ужасный. А тут дорога, хоть и широконькая она, но по краям — ямы: и с той стороны, и с энтой. Посерёдке лужа разлилась — и не поймёшь: где дорога есть, где нет дороги. А и нессu я тогда, как и мне любо было, как и командир всегда дозволял, по-цыгански, то значит — шамашедчим ходом. А передок фаэтона узкий, а зад-то ширше! У меня колесо прошло мимо ямы, а его колесо в её самую угодило! Он в лужу, — что ты! — как лопыснётся! А я мимо, как ни в чём, пролетел. Коней окарачиваю, повёртываю: что такое, седока сронили, о, ну, думаю, будет мне сейчас баня с еловыми вениками!
А командир полежал малость от изумления, встает из лужи, и намеревается опять в кибитку лезть.
Молча. А с него тикёт чернота, а едем не просто, а в штаб-бригаду, к высокому командиру, и там не только он — а и с других частей будут. Я лопочу:
— Товарищ командир, давайте домой, переоденемся, тогда поедем; это мы будем что — в таком виде, перед всеми?
А он бравадится:
— Подумаешь, командир бригады, ну и пусть посмотрит! Поехали отсюдова!
Я говорю:
— Товарищ командир! давай не надо! Вы, прошу прощения за правду, моя вина, уж очень печной цапальник напоминаете: такой же черный.
— Я приказываю — выполняй, больше говорить не стану. Пошёл!
Ну, трогаю, грунuм помаленьку. Что будет мне, смекаю. Не иначе, баня, но по наибольшему разряду, от самого высокого командования. И уже до трибунала успел домечтаться. Приезжаем в штаб. А тут как на подбор — на крыльцо выходит сам высокий командир. Встречает, ему доложили, что с такой-то части приехали.
— Мороз, — говорит он моему начальнику, — да ты что, чего ты, пьяный что ли валялся в грязе, или что?
А мой лыбится:
— Это Цыган меня сумасшедшим ходом вез, вот оно так и получилось.
Э, думаю, гинуть — так с разговором. Вылез:
— Разрешите доложить, вёз товарища Мороза по-бешенски, заехал в яму колесом, он в лужу и ляснулся, и домой себя вертать не приказал.
Командир на меня и не глядит, а ему:
— Мне надо тебя зазывать к себе в кабинет, а ты...
— Ну и что такого, и зайду, ничего страшного не будет.
Ушли.
Чё они там лалакали, балакали… а я тут сам не свой сижу, искaзнился весь. Выходют. Мой-то передом, а тот за нём, и глядит ему назад.
— Как фамилия ездового? — мне.
Всё, думаю, послужил…
— Сaвлов!
— Щас будешь ехать, попробуй-ка еще в эту ямку заезжай, — и сгогатывает: — Давай его опять, в эту ямку!
Тот бурчит:
— Научишь его, научишь…
Приехали к дому. Рая Васильевна встревает:
— А, а, а! это что такое, что случилось? Савлов ни в чем, а ты?
Сама хихичит, покатывается.
Ну, думаю, вот теперь он точно осерчает: выставил его кучер посмешищем перед женой-молодайкой. Ему в ту пору шестьдесят четыре года было, а ей — всего двадцать пять, а брал он её восемнадцати лет. Она у него вторая, элементы он посылал дочери и внучке.
Но, нет, гляжу, мужик не сконфузился, а только рад, что жена прыщет. На меня:
— Вот он по-цыгански ехал, Рая!
— А тебе и в удовольствие! — это она.
— По-р-ра не в удовольствие!
Ну, тут уж я понял, что моё счастье, и что из воды я сухим вышел. В полном праве и в отличие от командира. А обо мне с той поры узнали в бригаде и звать стали чуднo как-то: не «ямщик», а эдак, на передок с прихромом: «Ямщик».

Лето в Сибири — до пятидесяти градусов жара, зимой — до пятидесяти мороза. Для солдат в части всегда шубняки наготове и телогрейки меховые. И все-ж-ки вот первую зиму поморожено у меня все лицо было пятнами. Повезешь командира куда — холодно. Он-то в кибитке, да и хороший уже, в смысле спиртового градуса. А я не пью — нет ништо. И шубняка на портрет не наденешь. А я не из поскрёбышей был — с лица писаный, девки за мной гужом всегда завивалися. А тут хоть к доктору кидайся: как вот потом ехать домой с такими пятнами?
А командир серьезно так, хоть и шутник был:
— Ничего, — говорит, — все будет заглажено. Кто тебя поконфузил, тот тебя и залечит.
А фамилия его Мороз была.
Вот привожу его к дому:
— Ставь лошадей и заходи!
Ну, ставлю и захожу. Поздоровкаюсь с хозяйкой.
— Здравствуй, Рая Васильевна!
Он — к умывальнику, потом отошёл — мне указывает. Я — к умывальнику.
Рая Васильевна несёт на тарелочке два стакана водки. Преподносит мне.
— Товарищ командир, — говорю, — а ведь мне не надо.
— Почему? Болен разве?
— Нет, — говорю.
— А что же?
— Ну… ведь в армии не дозволено?
— Кому нельзя, а тебе можно. Потому как со мной; значит, всё!
— …никак нет, не могу, я за вожжой! А ну как кони учуют да искобенятся?
— Пей, говорю, неслух, зря не скажу и не сделаю!
Ну, ладно. Чухвысть, стаканчик.
И стало это привычкой у нас. Редкый раз приезжал, чтоб не выпить. Утром прихожу, и к нему:
— Разрешите доложить, товарищ фаэтон, командир запряженный!
Он и закатится!
А потом он додумался.
— Рая, повторить надо!
Ну а мне два стакана — смерть! А он:
— Не отказывайся!
Он здоровый, лобастый, ну а мне, молодяку, чего? помирать надо? — я гукнул полстакана, а оставок — на блюдчик обратно. Мороз заметил:
— Э, не пойдёт. Я всё выпил — и ты пей.
Я — бах в себя оставок! — и уже никакой. Он вышел, посадил меня в фаэтон, лошадей направил, слез да и подстрекнул. А лошадя умные — дорогу знают, и пошли! А я лёжей в кибитке издаля вожжами еще и припущщаю их. Как вдули рысачком! И никому не сворачиваем, ходу не даем ни машине, ни возкам, ни чужим лошадям. И понеслись с? взвизгом!
А они все там, под Читой, малорослые, китайской породы, пугливые — сторонятся, которые всадники — с дороги в обочину съезжают. А я на орловских, высоченных, шурую… куда там! Хорошо, хоть лошади умные оказались. Нигде мне урону не сделали.
Приехал, а выпрячь не смог. Кузнец у нас приходящий, подмогнул. И меня тоже — за химо и в стойло:
— Всё, Цыган, ложись спи.
Раздел он меня, положил на койку: в случае старшина придет или помощник командира по хозяйственной части. Ан, не успел. Ещё не прикрыл меня одеялом, как черт и угораздил! Заявляется этот помощник. Посмотрел на меня:
— Чёй-то ездовой в койку дрюпнулся?
— Да упeстался по жаре! — кузнец отвечает.
Молчит помкомпохоч. С тем и уехал. А мне чего, я и засвистал…
Утром раненько встаю: себя в порядок, коней в порядок. Приносит помощника нелёгкая. Зашел в казарму.
— Савлов!
— Я, товарищ помкомбат!
— Готовься в гауптвахту.
Да в гарнизонную, не в свою часть, а в город. Ба! Покрепче это наказание, стыднее, позору больше, поведут меня — не на подводе, а поперёд неё — пешачкoм. А я в части на хорошем счету был: не только катался да водку трескал, а стрелял, к примеру, завидно, и лошадя у меня всё чистые, гладкие, налитые, не наблажнены, но и не зартачены.
— Барахтин, готовь!
Это у него тоже ездовой. Вот с одной стороны он ремешок отстегает у моей фуражки, на груди мне делает все нарасстёжку, посверх голенищев брюки выпрастывает. Завязки мотаются, ремня нет и пуговицы все ослобонёные.
— Барахтин, будь готов вести!
— Есть, товарищ помкомбат!
Я говорю, разрешите мне позвонить командиру, он: а что ты будешь звонить? Ну, я говорю, мне лошадей кому-то надо поручить, кому он скажет — тому поставлю.
— Звони.
Звоню. Он оттуда:
— Слушаю, кто?
— Савлов.
— Что?
— Товарищ командир, меня помкомбат отправляет в гарнизонную гауптвахту.
— Почему?
— За вчерашнее, что в нетрезвом виде приехал на конный двор.
— За это?
— Да.
— Ага, дай трубку ему.
Я говорю:
— Товарищ помкомбат. Просют вас…
Подходит.
— Да, я слушаю, — сам довольный такой, дуется — лопнуть хочет.
И тут же прям на глазах чaвреть начинает! Вздрючка, видать, ему пошла.
И зачастил: «Есть, товарищ командир!», «Есть!» — слюхлился весь, и у трубки чуть не кадрeлит!
А мне слышно, как он кричит оттуда ему:
— Ты следи за своими, а я за своими как-нибудь услежу! И ты такие вещи не делай, ты знаешь, что это мой подчиненный, я что хочу, то и сделаю, но не ты! Ты к нему не касайся ни с чем, ни под каким видом, что заметил — доложи мне, а сам не делай...!
А помпохоч прямо весь заесился да за такточился. На меня машет: иди, мол. А я дальше стою.
Ну, тарахтели они так, всё, кончили. Помощник на меня:
— Приведи себя в порядок, повяжись, чтоб не было на тебе безобразия.
Я начинаю застёгивать, переобулся, ремень подвязал.
— Ну, — говорит помкомбат, — я смотреть не буду, как ты там собрался, он мне не приказал за тобой следить!
А ездовой его тут же, в стороночке. Он, когда беспорядок мне наводил, так жучился, да когда мой егойному начитывал, прям трясся, кабы и мне, дескать, за что-нибудь не сделали такого. А когда меня отпустили — уж сидит улыбается.
Вот так мне и стало в армии послабление по части надзору. И личность моя с приходом новых морозов поправилась. Я бы и сейчас с удовольствием в армию пошёл, если б здоров был. Только чтоб у такого командира, у какого я был. Это — душа человек!
Мы демобилизовались, и Мороз вместе с нами. Пришла пора ему на воинский пенсион. А я явился к родне в Тинзин как ни в чём, как был красавчик, безо всяких пятен на портрете. Дуняшу встретил. Она всю нашу жизнь потом завсегда людям говорила: «Мой Федя лучче всех!».

— В Голландии, — сказал дед, повёртываясь от телевизора к нам, — где на каком доме есть аистиное гнездо — тот дом продать дороже можно, чем когда нет.
Дед Фёдор очень редко смотрит телевизор. Такая чрезвычайность это, что мы тут как тут: какая невидаль на этот раз стала интересна нашему дорогому, исключительному деду. Суровый старообрядец, «кулацкий сын», красноармеец, фронтовик передовой 41 года, вернувшийся домой с орденом, видавший девять смертей русский плотник Федор Михайлович дождался в этой жизни четырёх внуков и трёх правнуков.
— Ну, как же, деда, это понятно, — подает голос самый начитанный из нас — очкарик Алёшка. — Это только у нас детей в капусте находят. Во всех цивилизованных европейских странах ребёнка приносит аист! — И зачастил, как по писанному: — У евреев: аист — символ милости и сострадания…
Я знаю, чего добивается Алёшка. Дед крайне редко рассказывает нам о войне. И мы не стремимся допрашивать его. Иногда, казалось бы, ничего в целом свете не боящийся дед начинает беззвучно, чтоб не напугать нас, плакать, когда с энгельсского аэродрома слишком громко и низко над тинзинскими огородами пролетают самолёты…
— …аист — эмблема особенной любви и любви к детям. Символ и спутник буддийского монаха…
— Так, так, — соглашается дед, задумчиво поглаживая рукой седую, но почему-то начавшую вновь чернеть отдельными «перышками» бороду…
На дедушкин дом в Тинзине молится какая-то пожилая женщина. Я точно не разглядела её в лицо и не знаю, где она живет. Сам дед говорит, что, может быть, это она его передразнивает. Должно быть, с улицы видно, как он подолгу с утра и вечером молится перед своим иконостасом в передней комнате. Однако, я проверяла: с улицы в окно ничего не видать — ни деда, ни его истового служения. Только если вплотную приблизить голову к стеклу… Но для этого нужно залезть на высокую завалинку… Да и зачем бы ей дразнить деда: делить им нечего, а дед — безобиден? Ни в жизни не помню, чтобы дед поднял руку на одного из своих внуков, да и вообще ни на кого из людей, на моей памяти…
Со всею природой дед находится в особых, доверительных отношениях. Выйдет зимним ясным утром, на восходе, посмотрит на восток и сказывает: так, мол, и так, к обеду пороша посыплет, потом потечёт, к вечеру инеем прихватит. И точно: всё сбывается! В лесу неподалёку от дома он учит нас различать на снегу птичьи и звериные следы. Он знает голоса всего природного живья. Летнее солнце посылает обильный урожай на наш огород. Возвращаясь с базара, дед везёт нам сласти. Высыплет на стол, поделит всем, возьмет свою долю в карман и уходит по делам. Вечером возвращается и говорит:
— Я вот тут зайца встретил, и он велел вам передать… — и достает пряники или конфеты из того же самого кармана. А мы верим, и даже без сомнения ясно представляем себе, как дедя Федя встретил зайца или лису, и что они прислали нам подарки…
— Как ты говоришь: индийского монаха?
— Да, деда, почти… Буддийского — это и индийского, и китайского и не только…
— Так, так. Это что ж, получается, аисты тоже и в Индии живут?
— Деда! — Алёшка напал на золотую тему, — Они перелётные: преодолевают более десяти тысяч километров. А направляются они в Китай, к тибетским тайным пещерам, где есть проходы в иные миры и где все души пребывают до своего рождения. Вхожи туда буддийские монахи, а провожают их аисты, и после разносят новорожденных от Арктики до Африки…
А как только кто помрёт — так его душа в те пещеры возвращается, но уже сама, своим ходом, подобно птице…
Полуграмотный наш «дедя» имеет всего три класса ликбеза, и тем не менее он человек культурный. Выписывает и читает «Труд», слушает радио — следит за обстановкой в мире. На стене в «середней» комнате, где мы сидим сейчас за круглым столом, висит подаренная нами политическая карта, и у деда — всё на ладони и всё под контролем. Израиль с Палестиной, Америка с «ихними» Картером, а потом и Рейганом, и другими; и «война чурки с палкой», как он назвал когда-то давний ирано-иракский конфликт»