ВОЙНА МОИХ ЗЕМЛЯКОВ

ЕЛЕНА НИКИТИНА

О войне я знаю только по рассказам моих родственников, из просмотренных кинофильмов, прочитанных книг. Но, однажды, листая книгу «Память. Кличевский район» наткнулась на знакомые фамилии. Мама, а потом и бабушки рассказали мне так много интересного, что мне захотелось узнать еще больше о родственниках и соседях, являвшихся свидетелями событий, произошедших в годы последней войны. Я стала собирать разные истории и записывать самые интересные из них.
Из рассказов родных узнала, что семья Матюшонка Николая, бабушкиного дяди, из деревни Евсташино в полном составе ушла в партизаны. Это отец, мать и шестеро детей. Бабушка Ксения пекла хлеб для партизан, дочки Мария и Надежда стали партизанскими разведчицами, мужчины — бойцами.
Прадедушка Простакевич Платон Тихонович воевал на фронте, оборонял Ленинград. Там же, под Ленинградом, получил тяжелое ранение.
Никитин Николай Васильевич, папин отец, участвовал в битвах под Курском, потом гнал врага на Запад — в его логово. Был трижды ранен, ранение в голову чуть не оказалось смертельным. Он имел множество боевых наград. Каждая из них свидетельствует о смелости, отваге моего дедушки. Я горжусь им, но, к сожалению, он 12 суток не дожил до 60-летия Победы над фашистской Германией. Его не стало накануне праздника. Не выдержало его сердце. Покоится его тело в Старорусском районе России. Вечная ему память!
Некоторые истории мне особенно врезались в память. Хочется, чтобы о жизни в годы Великой Отечественной войны знали мои сверстники. Знали и с должным уважением относились к тем, благодаря кому мы живем на белом свете. Если бы не было того сорок пятого, не было бы и меня, как вас — моих читателей.
 

САЗАНОВЕЦ АНАСТАСИЯ НИКИФОРОВНА: У нас и во время войны были корова, конь. Надо же им на зиму насушить сена. Было это в августе. С утра запряг мой отец, а твой дед Никифор, коня и поехал к лесу досушивать сено. Сказал дома, что должно быть сегодня готовое. На опушке пустил коня к сочной траве, а сам спокойно ворочает прокосы. Самое сухое уже успел положить на воз. И вдруг из-за кустов выскакивают двое: мужчина и девочка лет четырнадцати. Направились прямиком к отцу. Мужчина обращается с просьбой:
«Человече, за нами немцы гонятся! Спрячь мою дочку! Весь век буду Бога молить о твоем здоровье, только спрячь ее!»
И тут же бросился назад в лес.
Папа с начала растерялся, а потом скомандовал:
«Так, дочка, помогай сбрасывать сено с воза».
Сбросили.
«Быстро залезай на воз. Ложись на доски и молчи. Что бы ни случилось — молчи, как будто и нет тебя тут».
А сам быстро и в то же время аккуратно накладывает вилами воз сена. Видит: из леса выбегают полицейские с немцами. Полицейские и спрашивают:
«Евреи пробегали?»
Отец сказал, что были и побежали в лес. А сам показал совсем в другую сторону. Тогда один из полицейских подошел к возу и штыком проткнул сено. У папы и душа в пятки ушла. Но, видно, прошел штык рядом с девочкой, не затронув ее. Немцы и их помощники побежали туда, куда показал папа.
Впервые в жизни привез хозяин домой неполный воз сена. Заехал во двор, подогнал коня поближе к сараю и пошел усталой походкой в избу. Дома его ожидала моя мать, твоя бабушка Авдотья. Зашел папа, воды из ковшика попил. Потом тяжело опустился на лаву. Обращаясь к маме, усталым голосом сказал:
— Иди, жена, сбрось сено с воза. Только вилы в руки не бери. И не бойся, что бы ты ни увидела. Только руками сбрасывай, — повторил он.
Прятали мы еврейскую девочку в сарае. Там вдоль всех стен было сено, затем — пустота, а потом опять сено. Вот в этом тайнике и просидела девочка трое суток. О ней знали все домашние, но помнили, что нельзя никому тайну раскрывать, даже своякам. Носили мы по очереди попить-поесть. А на четвертый день зашел во двор незнакомый мужчина. Позвал отца, спрашивает о нашей гостье. Папа отнекивается, говорит, что не знает ни о каком ребенке. Тогда незнакомец на полный голос что-то спросил, но не по-русски, а по-еврейски. И тут же из сарая ему отозвалась девочка.
Проводили мы их до самого леса, тепло попрощались с девочкой и ее дядей. О дальнейшей их судьбе ничего не знаем.
Жила наша семья в небольшой лесной деревушке. Дворов 30 было перед войной. Расположилась деревенька вдалеке от больших дорог.
Во время войны в лесах рядом с деревней были партизанские отряды. Отец мой, Михолап Никифор, чем мог, помогал партизанам. Он и бычков растил, а потом отдавал в отряд. Мама, Авдотья, хлеб пекла.
Однажды, в 1943 году, немцы окружили деревню и стали они выгонять людей из изб. Наш дом недалеко от леса находился, метрах в двухстах. Обычно отец успевал вывести нас в лес, а тут не успел. Больно рано немцы приехали. Мы только с постели подняться успели. Зашли фашисты в дом, приказали выходить. Мама моя неторопливо стала собираться, ее ударили. Она заплакала, запричитала. Выгнали нас, погнали вдоль по улице. Папа увидел в конце улицы машину и попросил держаться вместе. Так и шли мы вместе по сельской улице. Алла, самая меньшая из нас, детей, все за мамин подол держалась. Ей тогда было только шесть лет. А всего детей было четверо. Старшая, Таисия, уже в барышнях ходила. Потом я. Мне было 16. Да брат Василий. Отец успокаивает нас, как может. Он-то знает, что нельзя паниковать. Паника нигде не помогает. А был наш папа во время первой мировой войны разведчиком, знал многое.
Ведут нас по улице. Страшно, зуб на зуб не попадает. А по всей деревне женщины плачут. Детишки им помогают. Пригнали в самый конец улицы, поставили в шеренгу. Все, думаю, расстреляют.
Был среди нас Русецкий Виктор. Ему в тот год было уже семнадцать. Решил он попробовать удрать отсюда. Наверное, думал, что все равно расстрел. Пригнулся парень и рванул в липняк, который рос вдоль улицы. На его счастье, немцы были заняты и не заметили юношу. Но одна женщина, переехавшая в деревню перед самой войной, видела и позвала немецкого офицера. Тот подошел. Женщина стала объяснять, что парень сбежал. Немец выслушал и поступил по-своему: размахнулся да так дал автоматом ей в зубы, что та, как сноп, упала на землю. Тут подошел другой офицер, а первый что-то говорит в ответ. Папа, который когда-то провел долгих три года в плену у немцев, перевел нам их разговор. Оказывается, женщина оскорбила честь немецкого офицера, вот за это и получила. После войны не смогла жить предательница, руки на себя наложила.
Женщины поняли, что нужны живыми, успокоились, плакать перестали. А потом нас погнали. Погнали, как животных, подгоняя под дулами автоматов. Погнали из деревни до самого Кировска. Меньшая, Алла, сначала шла сама, держась за мамину юбку. А потом ее по очереди несли то мама, то папа. А каково было тем, у кого несколько маленьких деток?
В Кировске нас погрузили на машины и повезли в город Бобруйск. Не дай Бог узнать, кто такой узник, испить чашу судьбы такого человека! Обращались с нами хуже, чем с животными. Во мне и теперь живет страх голода. Другой раз проснусь посреди ночи вся в поту: вижу себя, Аллу, Васю, Таисию и родителей там же, за колючей проволокой. Вижу, как опять несут на обед баланду. Я все хватаю, хватаю еду, и все никак схватить не могу. А есть хочется так, что живот сводит.
Только благодаря отцу мы выстояли. Он же, георгиевский кавалер, не терял чувства юмора в любой ситуации. Рядом с ним было не так страшно. Однажды папа услышал, что соседа-узника с семьей хотят выкупить у немцев за золото. Он к соседу: выведи мою младшенькую из этого пекла. А тот ни в какую. Тогда отец долго с ним о чем-то беседовал, и сосед согласился. Так наша Алла на некоторое время стала ребенком совсем чужих людей. Добрым человеком оказался этот человек. Не помню точно, откуда он, из какой деревни. Знаю, что из Быховского района. Вывел мужчина за город не только свою семью, но и чужую шестилетнюю девочку. А дальше пошла малышка одна до самого Городца. Алла выполнила все наказы папы, бывшего разведчика. Была она не по возрасту самостоятельная, как и все дети в войну. Несколько десятков километров прошла девочка по лесной дороге, ночуя под густыми деревьями. Не страшилась ни зверя дикого, ни ветра буйного. Говорил нам отец, что в лесу не надо бояться зверя лесного. Повторял он, что страшнее зверя, нежели человек, нет. Но не встретился пути сестренки ни зверь дикий, ни плохой человек. Дошла она до нашей тети Ольги, сестры отца. Не надеялись мы встретиться с Аллой. Но, наверное, есть Бог на свете, соединил судьбы всех под одной крышей. Когда после освобождения частями Красной Армии из лагеря попали мы в Городец., увидели нашу малышку живую и здоровую. Радости, счастью не было конца.
Сейчас на месте нашей деревушки растет лес. От нашего дома и следа не осталось.
Во время налетов немцев на деревню наша семья часто пряталась в болото, которое находилось в лесу. В тот день мы также бежали в спасительное болото. Рядом бежала женщина с маленьким ребенком на руках. А тут малыш расплакался. Наверное, кушать захотел. Мать и укачивала, и грудь давала. Ничего не помогло. И тогда, чтобы спасти старших детей и сельчан, женщина сама, своими руками, утопила свое дитя.
Я неслась сломя голову и забежала дальше обычного. Никого из своих не вижу. А тут самолеты прочесывают местность. Летят прямо над головами. Кажется, видны лица врагов в кабинах самолетов. Мы старались сидеть в болоте так, чтобы и голов не было видно между кочками. Так я просидела в болоте день, потом ночь. Ноги затекли, замерзли. Стоять-то пришлось на одном месте. А ночью-то страшно. Лес и болото полны разных звуков.
Утром вылезла я из болота и пошла на наше условное место. Отец был всегда очень предусмотрительным. Еще во время первого налета самолетов он привел всех на знакомую полянку и сказал:
— Вот здесь мы встречаемся. Кто-то придет раньше, кто-то позже, ждать остальных должны здесь. Тогда мы не потеряем друг друга.
В самом конце войны, когда врага погнали уже дальше на запад, вдруг стали нарывать мои ноги. Ноги стали фиолетовые. От самого верха и до пяток покрылись язвочками. Я стать не могу, лежать и то больно. Поехал отец искать доктора. Съездил в Городец — нет его там. Пришлось искать в Кировске. Приехал военный доктор, посмотрел на раны и стал расспрашивать меня, чтобы понять, откуда пошла эта хворь. А потом промолвил:
— Это болото виновато, что ноги гниют. Уже пошла гангрена. Девушка может лишиться ног. Спасти может только лекарство из чеснока.
И дал родителям рецепт мази.
А краснота подымается все выше и выше. Я угасаю с каждым днем все больше. Где взять чеснока? Ни у одной хозяйки не наберется его столько, чтобы сделать мазь. И пошла мама по деревне. В каждую избу заходила. Женщины с пониманием отнеслись к моему горю. Каждая из них давала по зубку. Мама с отцом и в соседние деревни съездили. И там на помощь пришли люди.

Как делала мама мазь — не знаю. Когда обрабатывали раны, я кусала губы от боли. Терпела боль, терпела муки. Знала, что иначе ноги мои никогда не поправятся. Долго пришлось лечиться. Со временем раны зарубцевались. А вот боль досаждает и сейчас. Особенно перед дождем».
 

ПРОСТАКЕВИЧ МАРИЯ МИХАЙЛОВНА: «Нас у мамы трое было. Самым старшим был брат Вася, потом я шла, а потом меньший — Антон. Мы его Толей называли. Отца не было, он умер в самом начале войны. Нас растила одна мама. Тяжело ей было: мы один под один, а мужских рук нет. А тут еще ноги больные. Мама после перелома ноги стала хромать, с каждым годом хромота становилась все заметнее и заметнее.
Когда началась война, мне было только девять лет. Некоторые эпизоды стерлись из памяти, некоторые помню очень хорошо. Помню, однажды братика меньшего чуть не расстреляли. Толя наш был такой любознательный, лез своим любопытным носом везде. Когда пришли немцы, он стал им досаждать: то песка насыплет, то сломает что-нибудь. Однажды один немец поднял пистолет и уже нацелил дуло моему братику прямо в головку. Я стала плакать, и немец опустил пистолет.
Мать моя говорила, что евреям, которые приходили зарегистрироваться в немецкую комендатуру, прикрепляли на спину большие желтые звезды. Это мишени. Если вдруг еврей станет убегать, то легко поймать его на мушку.
Летом это было. В тот год рядом с нашей деревней в лесу расстреливали евреев. Помню, одна девочка убежала оттуда, с того страшного места. Она бросилась к нам в деревню. Мы, детвора, играли на улице и видели, как девочка уже добежала до первых домов, как хотела спрятаться во дворе. Я не знаю, какого возраста была та еврейская девочка. Может, такая же, как я, а может, и меньшая. Но в этот момент ее настигла злая рука врага. Немец схватил девочку. Она вырывается, плачет. Тогда фашист ухватил девчонку за ноги и понес к колодцу. Нес и громко смеялся. Никакой крышки на колодце не было. Только высоко над колодцем взметнул свой клюв-стрелу колодезный журавль. Немец, держа за ноги девочку, поднес к колодцу и вдруг над самим отверстием разжал руки. Крик девочки я слышу до сих пор. Вижу ухмылку того немца.
А тогда... Тогда я попалась на глаза того двуногого зверя. Он размахнулся и ударил меня. Ударил так, что я упала и, наверное, потеряла сознание. Мама нашла меня, принесла домой. Рана на ноге от удара долго не заживала. Метка от того фашистской встречи видна до сих пор.
Сразу после войны я заболела тифом. Было это уже после того, как из лагеря вернулась. Деревню нашу сожгли, и мама смогла построить землянку. Правда, помогали все родственники-мужчины Арине (так звали в деревне мою маму Ирину Антоновну). И вот мы жили в просторной землянке. А тут стал гулять тиф. Многие сразу же отошли в мир иной. Некоторые боролись, как могли. Я, как говорила мама, лежала в бреду так долго, что была потеряна всякая надежда на выздоровление. Соседи говорили, что я не жилец на белом свете. Мама плакала, понимая безвыходность положения. А потом тайком от всех сшила мне платьице на смерть. Беленькое, с коротким рукавчиком. И даже расшила васильками. Все ждали моей смерти с минуты на минуту. А я, вопреки всем земным законам, не только пришла в себя, но и встала на ноги. А платьице, подарок мамы, носила только по праздникам. Это было мое любимое платье.
Во время войны часто нечем было накормить детей. Поэтому особенно не задумывались, чем бы накормить собак. Дружки и Шарики гуляли на воле. Никто их на привязи не держал. Кормились тем, что раздобудут сами. А тогда, когда рядом с деревней Поплавы в лесу стали расстреливать местных евреев, собаки рванули туда. Они разрывали братскую могилу и питались трупами. Мама рассказывала, как однажды ее родственница, Матюшонок Мария Тимофеевна, встретила по дороге в Кличев свою собаку. Ту самую, которую вырастили. Собака стала просто на дороге, перегородив путь дальше. Мария сначала не узнала ее. Идет навстречу пес, глаза кровью налились. Никогда больше не довелось видеть страшнее. Шерсть дыбом. Глаза горят. Идет навстречу и рычит. На свою кличку не отзывается. Кажется, вот-вот набросится и разорвет на куски. Страшно было настолько, что даже тот эпизод, когда немец держал над колодцем за ноги, грозя бросить в воду, не был таким ужасным. А такое наказание девушка могла получить за то, что во время принудительных работ в комендатуре у нее утонуло ведро в колодце. Да, и там могла умереть. Но здесь, да от зубов своей же собаки, которая охраняла их двор на протяжении нескольких лет? Страшнее и мучительнее смерти Мария Тимофеевна не ожидала. Она стала пятиться, а потом тихонечко, чтобы не разозлить собаку, как-то боком обошла своего пса и быстренько ушла с этого места. Больше собака не встречалась.
Это было в первый год войны. Шел в Кличев мой дядя Матюшонок Василий. Шел по своим делам. И вдруг навстречу ему полицейские. Скрутили руки и потащили к школе. Там было уже много людей. Их разделили на две группы. Одна группа стояла у одной стены школы, а вторая — у второй. В одной группе были только евреи. Многих из них дядя знал хорошо. Это были люди уважаемые. А вторую группу составили жители Кличева и окрестных деревень. Сначала расстреляли евреев, а потом остальных. Погибли люди. По плану Гитлера погибли. Остались у дяди Васи трое малышей-сирот. Жена его умерла накануне войны. Толю, Васю и Гришу забрали родственники, всю войну воспитывали и оберегали от напастей, как своих. А после войны определили в детский дом в Осиповичи. Так миром и поставили их на ноги.
А новая школа, построенная после пожара, стоит на том месте, где расстреливали мирных жителей. Говорят горожане, что построена она на костях людских».
 

ГИЛИЦКАЯ МАРИЯ НИКОЛАЕВНА: «Я сама родом из Кличевского района. Замуж сюда вышла. Муж мой, Король, несколько раз рассказывал, почему в нашей деревне большой крест у соседа на огороде стоит. Но стоит обо всем по порядку рассказать.
В тот день ничто не предвещало беды. Мать разбудила сына пораньше. Подошла очередь пасти коров, а восьмилетний Карл хорошо справлялся с работой подпаска. Мать в торбочку положила хлеба, сала кусочек. Карл торбочку перекинул через плечо и пошел занимать соседских коров. Пастухом в тот день была старая женщина из соседнего дома. Погнали коров в лес между деревнями Каменичи и Осовок. Разбрелись коровы, которая куда. Карл бегает и не дает им расходиться дальше, подгоняет в стадо. Старается мальчишка, хорошо выполняет приказы пастуха. Время близится к обеду. Коровы стали на стан. Решили отдохнуть и пастухи. Присели на полянке. Раскрыли свои торбочки, достали хлеб и к хлебу.
Вдруг показалось, что земля ходуном заходилась. Бабушка-пастух приложила ухо к земле. Наверное, техника едет. Вышли старый да малый на опушку леса посмотреть, кто и куда едет. Никого не видно. Тогда залез мальчишка на дерево, да чуть не свалился от удивления: очень много немецкой военной техники подъезжало к их деревне. Мальчик стал рассказывать бабушке, которая с нетерпением ожидала весточек внизу, что он видит. Старушка не вытерпела, взобралась на соседнее дерево. И вдвоем они могли наблюдать такую картину.
Целая колонна машин двигалась в направлении деревни Осовок. Стали при въезде в деревню. Из машин выскочили солдаты, стали окружат деревушку. Видно мальчику и старушке, как выгоняют они жителей из домов. Вот маму гонят перед собой. Вот внуков бабушкиных. И погнали их в огромный амбар в конце улицы. Казалось, что крики людей долетали до самого леса. А людей все гонят и гонят. И всех туда же, в амбар. А потом огромный столб огня взметнулся вверх. Это горел амбар. Горел он вместе с людьми.
Король говорил потом, что его руки, державшиеся за ветки, оцепенели настолько, что в том момент их разорвать невозможно было ничем. Фашисты, сделав свое черное дело, через какое-то время уехали. Уехали машины, еще раз потревожив своим гулом землю. А мальчик и старушка так и просидели на деревьях до самого вечера. Видели они, как разбрелись по лесу коровы. Да только не стала бабушка просить собирать их в стадо. Наступил вечер, потом ночь. Казалось, что немцы не уехали, что они вот-вот найдут пастухов и с ними разделаются. Так и просидели старая да малый на деревьях до самого утра.
А когда стало светать, осторожно спустились со своих убежищ. Колотилось от страха все тело, ноги не шли. Превозмогая боль во всем теле от неудобного сидения, направились они, как на чужих ногах, в свою деревню. Подкрались к пожарищу. Ветер раздувал головешки, и огонь снова пробовал разгореться. Запах паленого мяса, волос лез в нос, глаза, уши. Им пропиталась, кажется, и трава вокруг. Слезы неиссякаемым ручьем текли и текли из поблеклых глаз старушки, а мальчишка рыдал навзрыд. Стали они вдвоем ворочать головешки, находить все новые и новые кости. Большие и маленькие. Кое-где огонь не съел все одежки, и можно было разобрать, кому они принадлежат. Предложила старушка перенести все косточки земляков в другое место и похоронить по-человечески. Но это оказалось не под силу им двоим. Тогда решили похоронить односельчан на этом же месте. И несколько дней засыпали они братскую могилу. Вот так и оказалась могила не на кладбище, которое находится в противоположном конце деревни, а в деревне. Сгорело в тот день 227 человек. Стариков, женщин, детей. Безоружных, беспомощных.
Прошло время. После войны ожила деревня Осовок. Вернулись на прежнее место ее жители из партизанских отрядов, из армии. Зазвенели детские голоса. Разрослась деревня. Построили сельчане новые дома. Так оказалось захоронение на огороде одного из участков. Там поставили огромный металлический крест. А памятник воздвигли не на братской могиле, а через дорогу.
Сейчас, накануне праздника Победы, на месте трагедии стоит уже не крест, а девять мраморных плит. На центральной плите — трагическая история того дня, а на остальных— списки погибших.
Часто муж мой Король вспоминал о том страшном дне. А вырастили его добрые люди. Сейчас Карла уже нет в живых. Рано ушел из жизни. Может и тот день отнял у него годы жизни. Кто знает?..».
 

СЧИСЛЕНКО ВАСИЛИЙ МАКАРОВИЧ: «Великая Отечественная война началась, когда мне было только шестнадцать лет. В октябре 1942 года я стал партизаном 208 партизанского полка, который дислоцировался в лесах Усакино. В самом начале войны погибло несколько моих товарищей-комсомольцев. Попали партизаны в руки врага и были расстреляны за то, что на подкладке их одежды враги обнаружили пришитые кусочки ткани. А на этих метках было написано, что они комсомольцы. С комсомольцами, как и с коммунистами расправа короткая — расстрел. И тогда этот случай изменил отношение к различным знакам отличия. Принимали в комсомол, а вот никаких отметок нигде у партизан не было.
Перед Сталинградской битвой подошел я к командиру Евдокимчику Василию Александровичу и сказал:
— Я хочу стать комсомольцем.
— Хочешь — запишем.
Никаких комсомольских билетов нам не выдавали. Был только список в штабе полка. Но на этом списке не было названия. Это на тот случай, если архив партизан попадет к врагу. Если секретными документами завладеют немцы.
Сначала в отряде я выполнял разную работу. А потом меня включили в группу подрывников.
Перед Курской битвой началась «рельсовая война». Наша помощь фронту заключалась в том, чтобы парализовать действия фашистов на железной дороге. На задание отправлялось сразу человек десять-двенадцать. У каждого за плечами мешок с толом, а в руках — бикфордов шнур. Нужно было очень быстро подобраться к охраняемой железной дороге. Подобраться так, чтоб тебя не заметили. Потом выкопать ямку на стыку двух рельсов, положить туда тол. А потом зажечь бикфордов шнур и перебежать на новое место. Все повторялось через десять-двенадцать стыков. Здесь нельзя было замешкаться, ошибиться, опоздать, отстать от товарищей, потому что и самому можно было подорваться, и товарищей уничтожить.
За ночь мы, подрывники во время «рельсовой войны» выводили из строя несколько километров железной дороги. Немцы восстанавливали эти километры, однако эшелоны с вражеской техникой не могли какое-то время идти на фронт.
Еще большую помощь фронту можно было оказать, взорвав железнодорожный мост. Однажды группа партизан, в состав которой входили сельский казак Рой Корней Варфоломеевич, получила задание взорвать железнодорожный мост в Быховском районе. Это где-то в районе не то Старого, не то Нового Села. Не помню теперь точное название деревни.
Подошли к железной дороге. Насыпь высокая, подобраться к мосту очень сложно. А тут за плечами еще и мешок с толом. Килограммов сорок за спиной. Все же взобрались на насыпь. Только хотели положить мешок с толом между балками моста и рельсами, как вдруг оказалось, что мешок не лезет. А у нас обязательно за поясом запасной мешок находился. На такой вот случай. Рассыпали мы тол в запасные мешки, завязали хохлы и перебросили через шпалы. Сами скатились с насыпи и отбежали к воронке от бомбы, спрятались в ней. Воронка была неподалеку. Мы думали там дождаться взрыва, за который нес ответственность подрывник Рой. Каково же было наше удивление, когда группа не только увидела взрыв, но и услышала странный свист. Свист этот рос, ширился, стремительно приближаясь к нам. Это тавровая балка шириною около полуметра и длиной около шести метров оторвалась и, пролетев где-то около шестидесяти метров, вдруг оказалась в воронке. Той самой, где находились мы. На счастье, никого не тронула.
За эту диверсию вся наша группа была награждена орденом Красной Звезды. Корнея Варфоломеевича Роя не стало в 1944 году, когда мы, партизаны, после соединения с частями Красной Армии погнали врага на запад. Погиб он на Брестчине. Погиб, проверяя мины. Говорят, что есть так называемая шальная пуля. А я могу сказать то же и про шальную мину. Пошел Рой проверять, хорошо ли замаскированы мины. А одна из них и оказалась той самой шальной. Сработал детонатор на его шаги. Раздался взрыв. Не стало подрывника. Хороший был мужик из города Сальска. Кадровый военный, он в партизанском отряде возглавил группу подрывников. Однажды пришлось мне с ним вместе стоять на посту. А мне, молодому, спать хочется.
Стою в дозоре, а сам вот-вот упаду. Я к нему:
— Дядя Корней, не могу больше, засыпаю.
И тогда он дал мне возможность сомкнуть глаза. Именно сомкнуть на минуточку. Я только прикрыл веки, как подала голос сойка. Но вот тех несколько секунд хватило, чтобы сбросить сон.
Разное было во время войны. Мы не только воевали, но и организовывали себе праздники.
Помню празднование Первомая в Тереболи. В этот день давали партизаны незабываемый концерт. Девчата-партизанки пели так, что слушали их не только мы, а и природа. Голосов птиц не было слышно. А вечером звезды, казалось, замирали, вслушиваясь в чистые девичьи голоса. Были у нас и музыкальные инструменты. Кто-то хорошо играл на гармони. А другой наяривал на аккордеоне. Но в тот день нам всего этого оказалось мало. Опустив две ветки березы, мы натянули веревку. К этой веревке привязали разные бутылки, банки. В пустую бочку вставили пилу. Такая была музыка, такой джаз! А резонанс! Никогда ничего подобного не слышал!
До самой смерти не забуду блокаду в Усакинских лесах. Долго пришлось посидеть в болотах, когда были со всех сторон окружены немцами. Немцы поливали нас огнем. Не было связи с мирным населением. А оно-то — главный поставщик продуктов питания. Однако прорвали партизаны плотное немецкое кольцо. Про это во многих книгах рассказывают наши партизаны. А про Тереболь даже и песня Николаем Григорьевичем Семеновым написана. «Кличевский вальс» называется.
В походе на запад вместе с солдатами участвовал в разных боях. В Пинском районе Брестской области был тяжело ранен.
Было мне тогда девятнадцать. После лечения в госпитале был признан негодным для воинской службы. Молодой, а уже инвалид. Но я не вешал носа. Хотел быть полезным. Работал. Сначала на комсомольской работе, потом был директором детского дома, организованного в деревне Несята. Долгое время работал учителем истории в городских школах. Сейчас вот на отдыхе. У меня часто спрашивают, за что я боролся во время войны. Я всегда отвечаю так: за Родину свою, чтобы никогда ее сапоги вражеские не топтали. За мирное небо над головой. За счастье детей и внуков наших.
Сражались вместе люди разных национальностей. У нас в отряде были люди семи национальностей, а в полку — 41. Так что победа действительно была всенародной».
 

МЕЛЬНИЧОНКО МИХАИЛ ГЕРАСИМОВИЧ: «Мы жили в деревне Ганаратов Кличевского района. Я малым еще был, но кое-что помню. Помню, например, как отступали наши войска. Шли они на восток. Грязные и голодные шли. Увидев нас, ребятню, подзывали и дарили нам кто ремень, кто пилотку, кто звездочку. А нас просили принести поесть. Мы за такие солдатские подарки готовы были принести все съестное, что только было.
Помню, как расстреливали наших соседей. Напротив нашего дома огромный дом стоял. Хозяин и его сын, взрослый уже, были в самообороне. А тут немцы. Схватили их, связали и посадили под забор. А лето. Не знаю, какой месяц был. Но было лето. Жара такая, что невыносимо. А они сидят на самом солнцепеке. Пить просят. А когда мы хотели принести, нас прогнали. Так и просидели соседи до самого вечера. А вечером их отвели в кусты и расстреляли.
Помню, зашли к нам во двор двое. Один высокий такой, в военной форме, а другой в гражданской. У низкого рука была поранена. Ему сделала перевязку соседка, кажется, Анютой ее звали. А вот поесть они к нам пришли. Мама, добрая душа, накормила и молока в фляжку солдатскую налила, чтобы они с собой взяли. Ушли солдатик и его друг. А минут через двадцать приехали немцы и полицейские. Кто-то донес, что мама их кормила. Они — к нам. Перерыли в нашем маленьком домике все вверх дном. Никого не нашли. Тогда схватили меня и моего старшего брата и повели в кусты. А родителям сказали, если не будут до вечера найдены те, кто был у нас, значит, нас расстреляют. Мама бросилась в ноги, стала руки-ноги целовать. Враги — ни в какую. Обшарили окрестный лесок. Никого не нашли. А после обеда вышел из лесу высокий красноармеец. Сам. Один. И тогда нас отпустили. А солдатика продержали до самого вечера в деревне, а потом увезли на машине.
Помню немецких солдат, которые жили в нашем доме в начале оккупации. Добрые люди были. Меня все время подкармливали, жалели. А потом их сменили другие. Ох, и гады же были! Эти сами есть вечно хотели. У нас под печкой, как и у всех в деревне, куры жили. На ночь мама их закрывала заслонкой. Вот однажды один из них полез за курами в подпечье. Папа и мама стоят и не знают, что делать. Тут же стоял большой ушат, в котором мама картошку свиньям толкла. Огромная толкушка в нем стояла. Чем картошку толкли. И тут меня осенила мысль. Я хватаю эту толкушку и как врежу немцу под зад! А другой меня за шиворот и кричит. Потом выхватил пистолет и нацелился в мою голову. У меня дыхание перехватило. А родители бросились к нему в ноги. Долго мучил меня немец, а потом отпустил. Помню его слова: «Шлехт, киндер!»
Сейчас, перед праздником, посещаю ветеранов Великой Отечественной войны. И страшно бывает, что иду на встречу с каждым и могу не застать в живых. В самом начале этого года их было более двухсот, а до праздников дожили только сто восемьдесят шесть. Уходят из жизни лучшие из лучших. Уходят те, благодаря которым мы с вами живем спокойно, не боясь выстрелов, разрывов бомб».