НЕ ПАРА

Николай Петрович Звенков, фронтовик, старый учитель, бывший директор сельской школы был фанатично верен устоям того государства, которому служил. Его жена Антонина Ивановна тоже когда-то была учительницей. Пока не развалилась их школа, и пока было, кого в ней учить, семья честно и добросовестно исполняла свои учительские обязанности. Но потом вся основная масса жителей перебралась в центр, за речку, в большое село. В Кривушинке остался какой-то десяток жилых домов, и те стояли один от другого на приличном расстоянии. Рядом со старой полуразвалившейся школой ютился тоже полуразвалившийся дом её учителей — Николая Петровича и его жены Антонины Ивановны.

Не сговариваясь, старики решили держаться как можно дольше. Если начинала хандрить Антонина Ивановна, то Николай Петрович ухаживал за ней: поил её отварами трав, делал ей растирания и компрессы, подавал и убирал ведро с нечистотами. Также и Антонина Ивановна ухаживала за мужем во время его недомоганий. И жили они себе, не тужили, никому не мешали, ни в какой город не собирались. Были рады приездам их детей: дочери Елены, засидевшейся в девушках до перезрелого возраста — почти пятидесяти лет, Петруши — младшего сынка, хронического пьяницы и примака, Колюшка — старшего, солидного инженера-конструктора, не имевшего ни времени, ни желания часто навещать своих престарелых родителей.
Дети приезжали к старикам за поддержкой, не столько моральной, сколько материальной. Брали всё: яйцо куриное, битых утей, картофель, яблоки, мёд, морковку и свёклу, огурцы, но охотнее всего брали деньги. Леночке на шубку надо было, Петеньке на водку, Колюшку не надо особенно ни на что, но он морщился и не отказывался от своей доли: как всем, так и ему. Поровну.
Так и жили. Старики, пока могли, — «ползали». Но чаще начинали сетовать, что зиму переживать придётся туго без топлива. Обещали газ, но не дотянули до их развалин.
— Да вы что: по сто лет собрались жить? — спросил главный начальник. — Зачем это я на развалины газ потяну?
И дети стали суетиться, ломали головы, как быть со стариками.
Леночка, хотя и жила одна, но места для родителей в квартире изыскать никак не могла. Она знала, что папаша станет непременно учить её жить. А в пятьдесят она и сама, кого хочешь, обучит всем жизненным премудростям.
Петр же Николаевич не мог ещё и стариков повесить на свою страстотерпицу-жену Валентину. Он, хоть и закладывал горькую без удержу, но ценил отношение к нему и жены, и тёщи, которые его терпели в своём доме, скорее по привычке и женскому сердоболию: куда ж ему идти, если у него ни кола ни двора. Родная жена, первая, Нинель Захаровна, вытурила его ещё, когда Виталька был несовершеннолетним отроком.
Николай Николаевич, старшенький сынок, относил себя к интеллигентам высшей пробы. Ему со стариками «нянькаться» как-то и не к лицу.
Престарелые родители понимали и ситуацию, и своих детей, и никак не соглашались уезжать из Кривушинки. Виталий Петрович, внук, выказывал желание забрать их к себе. Но у того тоже с жилищным вопросом была теснота: трое детей, жена Лилия, мать жены — и все в небольшой двухкомнатной хрущёвке...
Старикам было приятно, что внук их жалел и сочувствовал им, но прекрасно видели, что он больше говорит из уважения к ним, чем по делу. Они знали, что их внук тоже примак и живёт в тёщиной квартире. Так что, кто в его доме хозяин, было ясно и без слов.
Ни Николай Петрович, фронтовик, бывший школьный директор, ни Антонина Ивановна, его жена и тоже учительница советского образца, так своим пристрастиям за всю жизнь и не изменили. Уже давно все вокруг вдруг вспомнили о Боге. Даже авторитетная для стариков областная газета «За коммунизм», переименованная в «Отчий край» стала еженедельно печатать «Слово пастыря» и «Православный календарь», а бывшие учителя никак не соглашались с тем, что Бог есть, и что живут они, благодаря Его воле.
Старик хлопотал по дому: хоть и на деревяшке, а вскапывал огород сам, кидал картошку в лунки, потом травил «хлорофосом» полосатого колорадского жука, боролся с сорняками, для козы Нюрки заготавливал сено. Да мало ли, какие он себе дела находил ежедневно.
Антонина Ивановна пекла хлебы два раза в месяц, стряпала пироги и толстенные блины, делала сыр из козьего молока, если оно оставалось, варила неизменный ежедневный борщ и жарила карасей, которых ей приносил Петрович по утрам из лимана.
Так они и жили. Тут арифметика простая. Как ни крути, как ни верти, а жизнь человеческая длиннее не станет: как определено в Библии нам всем по семьдесят лет, так вдвое длиннее время человеческое не получится. И было им обоим уже с хорошим хвостиком за семьдесят: фронтовику — девяносто один, жене его — восемьдесят три. И если по библейским меркам, то старички уже, вроде бы, как и перехаживали. Но они не читали Библию, поскольку оставались твёрдыми атеистами, и не считали возможным читать религиозную литературу. И жили себе потихоньку, не догадываясь вовсе, что они задерживаются на этом свете уж слишком.
Кривушинка была хоть и вымирающая деревенька, но располагалась в благостном местечке: и лес, и речка, и поля, и даже меловые горы были рядом. На таких местах деревеньки вымирать, вроде бы как, и не должны. Но только значительная удалённость от благих цивилизованных мест и шумных транзитных путей не способствовала бурному строительству здесь навороченных коттеджей или каких-либо перерабатывающих комплексов. В Кривушинке стояли тишь и блажь шестидесятых годов прошлого, двадцатого, столетья и предыдущего тысячелетья.
С одной стороны — красота, и для здоровой жизни здесь все условия имелись: чистейший воздух, вкусная водичка из колодца для питья, не загаженная удобрениями почва. С другой стороны отсутствие хорошей дороги всегда перерастало в большую головную боль с доставкой топлива, которое становилось всё дороже и дороже, и его было всё труднее и труднее найти: повсюду уже горели газовые горелки, и глобальная программа газификации в целом была почти завершена. Спасибо, что ещё не порвались провода и не попадали столбы — электричество стариков и выручало. Да ещё, как водится, большая печь в доме и грубка в огороде. Но и печь, и грубка, опять же, требовали топлива.
Когда наступила последняя стариковская зима, угля оказалось только на ползимы. И то вперемешку с невыгоревшим шлаком. Лес во всей округе был тщательно почищен и прорежен. Старики всё лето возили на возке хворост и сухостой. Но всё равно дров не хватало.
Не сговариваясь, почтенные муж и жена придумали один и тот же выход из этой жизненной ситуации.

За долгие-долгие и размеренные годы совместной жизни они так научились ладить, что порой понимали друг друга и без слов. Ещё только Антонина Ивановна подумает: «А где это Петрович?» — как он тут как тут: ковыляет на своей деревяшке через сад после утренней рыбалки. «Иди, иди, Петрович, будешь жареную картошку?» — опять думает Антонина Ивановна, а он подходит и говорит:
— Тося, ты бы мне молочка налила. Не хочу я картошку с утра есть.
А сам додумывает: «Что-то мне нехорошо...».
— А ты к фельдшеру сходил бы, — говорит Антонина Ивановна. — Он бы чего прописал.
— Зачем к фельдшеру, — уже не думает, а говорит вслух Петрович. — Мне по фельдшерам некогда ходить... «Да и не стоящее это дело», — додумывает дед.
— Стоящее, — говорит ему его жена. — Иван Авдеич, хоть и молодой, но хороший фельдшер, подскажет, что делать.
Со стороны их послушать, так чудные старики: каждый про своё городит...
Или посмотрит Петрович в угол двора, а там кизяки сохнут.
Антонина Ивановна говорит:
— Нет, сегодня дождя не обещало радио в наших краях.
— Я думаю, хватит ли у нас муки, — говорит Николай Петрович.
— Есть ещё. А ты хочешь пирожка с калиной или с чечевицей? — спрашивает его жена.
Мы с вами, умники, ни за что логику их разговора не проследим: кизяки в углу двора и пирожки с калиной. А для стариков это всё просто: кизяки сохнут и успеют до дождя высохнуть, Антонина Ивановна растопит ими печь и настряпает пирогов для своего Петровича, он очень любит к молоку пирожки.
Садился Петрович на скамейку за стол под большой раскидистой грушей. Смотрел на свою Тосю, с благодарностью принимал из её рук кружку с козьим молоком. Не спеша, тщательно пережёвывал домашний хлеб, запивал небольшими глотками живительной влаги. Ел и думал неспешную думу о своей длинной и нелёгкой жизни...
Только отслужил в армии службу обязательную, как ему ещё непредвиденный довесок выпал: началась Великая Отечественная война. Это сначала — вроде довесок: ну, сколько это дней продолжится? Ну, пусть месяц, два... Все тогда так и полагали, что война не затянется. Но шли дни за днями, недели за неделями, месяцы складывались в годы, тяжёлые, изнуряющие, полные лишений и горя людского. Уже и не довесок это был для Петровича, а сама судьба, да и для всех сограждан по великой, могучей, но наивной, как девушка, стране.
И если бы не оттяпало ему тогда полноги, так бы и до Берлина дошёл. Но война для Петровича окончилась в сорок четвёртом. Отлежал своё в госпитале, да и отправился в родную Хомяковку домой к родителям, сёстрам и невесте Марьюшке, которая терпеливо его ждала весь армейский срок, да ещё и всю военную кампанию.
Но его возвращению была рада только одна мать: вернулся Колюшка живой, хоть и на костылях, а кровиночка родная, куда же теперь...
Отец досадовал на то, что никакого у него теперь помощника не будет. Пока его сын Колька научится скакать на одной ноге, он и не дождётся, помрёт. Что, впрочем, и случилось вскорости...
Сёстры Нюра и Груня были равнодушны к старшему брату, он не их возраста, девчонкам по двенадцать лет — они близняшки, а братец больше чем вдвое старше: взрослый, чужой.
Невеста, как увидела его на костылях, заматерелого, обветренного всеми суровыми веяниями войны, так и отпрянула от окна. Её мать, тётка Настя, вышла на крыльцо, не дожидаясь, когда он войдёт в дом, и сухо сказала растерявшемуся Николаю:
— Наш квас не про вас. Забудь. Её нет дома...

Смотрит Николай Петрович на свою жену Тосю, и уже ничего не думает: нити воспоминаний бесконечны, некогда их перематывать впустую. Жизнь прожита. Хоть и трудно, но достойно. Трудно? Это почти каждый может сказать и о своей жизни, у кого жизнь лёгкая? А вот достойно сносить все штормы — это не каждый сможет. Петрович смог. Хотя и нищенствовал, с сумой ходил в тяжёлом сорок седьмом. Тогда от голода умерли его сёстры-близняшки, Нюра и Груня — Анна и Агрипина. За ними отец, а там и мать — не дождалась она весенней первой спасительной зелени. Что ему, голодному, кривому, оставленному всеми в этой жизни оставалось делать. Закрыл дом свой убогий в Хомяковке с тем, чтобы больше никогда в него не возвращаться.
Может, и сгинул бы тогда Николай — что в этом необычного? Тогда много народу пропало. Ему, калеке, кое-что подавали. Но как жить дальше, он не знал...
Если бы одна добрая женщина не подсказала ему, сам бы, может, и догадался, но не решился бы. А она, такая резкая, даже сердитая, видно тоже замученная своими горестями, сказала ему, будто путь указала:
— Нечего попрошайничать, если работать не можешь, как все люди, то хотя бы учиться иди. Учителя нужны всегда будут. Учителем ты ведь смог бы, наверное, быть. Как в школе учился?
— Хорошо, физику любил...
— Ну и иди физику преподавать.
— Так поздно мне учиться. Я уже стар, — сказал Николай и покраснел: получилось, что он будто придуряется, кокетничает.
— Вот, самому стыдно, — резко сказала женщина. — Какие твои годы? Жизнь, она такая длинная, если болтаться без дела...
Запали фронтовику слова в душу. Да и не получалось у него ничего: ни работать не мог, ни жилья в городе. Пошёл в педучилище. Кое-как удалось зацепиться: то дворнику помогал, то в библиотеке книги разбирал. Поставил для себя такую цель — выучиться. Так и добивался её разными путями.
Попробовав «кваса» тётки Насти, Марьюшкиной матери, на девушек вообще не смотрел. Осознавал свою ущербность калеки, инвалида, безногого человека. Не желал больше услышать про то, что хоть и квас есть, но не про его честь...
Антонина Ивановна сама его отбила у одиночества...
Они вместе в школе работали, в Кривушинке. Школа-семилетка стояла особнячком под горой. Их край был людный, и тогда всё было по-другому. Здесь и клуб свой из бывшей конюшни организовали, и лабазы стояли, и лавка керосиновая, магазинчик, МТФ... Хватало и учеников. Петровича прислали после педучилища сразу на несколько предметов: физику, алгебру с геометрией, даже историю ему приходилось вести. Антонина Ивановна уже работала в этой школе на природоведении, ботанике и смежных дисциплинах. Директором тогда был Усман. Кажется, учёнее его не было никого в округе и старее тоже.
Николай Петрович со рвением принялся за дело. С утра и до вечера занимался только школьными делами. Если он не смог реализовать себя ни в какой мужской профессии, ни в личной жизни, то навёрстывал недостаток в заботах о школе. Поэтому, когда спустя пять лет, Усмана не стало, директором школы был назначен он, Звенков.
Антонина Ивановна видела, что парень горит на работе. Как он ест и что, она никогда не знала, хотя этот вопрос её отчего-то волновал. То ли Николай был очень худой, то ли просто жалела его, безногого. Ей тогда чуть больше двадцати было, но инстинкт материнский уже пробудился: она к Николаю Петровичу как к сыну относилась. Он, хоть и отгораживался от её внимания и забот, но всегда был благодарен ей и за доброе отношение, и за чистые рубашки, и за блины с мёдом. Как-то она простудилась, заболела. Он вдруг ощутил, что ему не хватает её заботы, её тёплого взгляда. Пошёл проведать. Оказалось, что она жила вдвоём со старенькой матерью. Было у её матушки семеро сыновей, но все они лежат на пути от Курска до Берлина. Тося — самая младшенькая, и жили они после войны с матушкой вдвоём.
Зашёл Петрович в их дом, да так и остался там.
Увидел, как встрепенулась Тося радостно, как заалели её щёчки, заблестели её глазки, как счастливо зазвенел колокольчиком её смех. Он всё понял. И было ему тоже радостно, оттого, что его здесь ждали. Но вспомнил про «квас» от своей хомяковской невесты, брякнул:
— Мы с тобой не пара!
Но видя, как глаза девушки наливаются крупной слезой, поправился мягче:
— Ну, посмотри на мою ногу. Как я буду хозяйство держать?
— Проживём, — просто сказала Тося. — Садись за стол, у нас сегодня вареники.
От этих вареников так повеяло тем желанным домашним уютом, так захотелось рассказать этой милой девушке всё-всё про себя, выговориться, словно сбросить груз, тяжёлый и давящий, лежавший на его огрубевшей, но в общем-то тонкой душе. Говорил он долго. Тося и её мать слушали заинтересованно, будто впускали его в себя навечно. А он никак не хотел уходить от них и думал, что если уйдёт, то за порогом их дома станет по-другому, исчезнет это настроение, и всё растает, как мираж: ни тепла, ни вареников, ни Тосиных светящихся глаз...
Странно, но живут они вместе с Антониной Ивановной уже очень долго, много-много, а Петрович так и считает, что они не пара. Себя он всегда ставил ниже Тоси. И в душе бесконечно был ей благодарен. За всё, в первую очередь за то, что она ему встретилась.

Никто не знает, когда остановится хронометр именно этого человека. У Николая Петровича запас жизненных сил был на исходе. Он сам это чувствовал. Его жена тоже была слаба. Дети, когда приезжали, долго и беспомощно «уговаривали» их перебираться жить в город. Они так приглашали родителей, что те всё более и более были уверены: в городе они никому не нужны. А дети развернули «спасательную» деятельность: порезали всех кур и уток на мясо, поделили все заготовки в погребе, продали козу Нюрку, дававшую хоть по пол-литра молока, но какого! Старикам отпущено было времени месяц — и на раздумья, и на сборы, и похоже, на жизнь.
После очередного посещения дочери Елены долго-долго старики разговаривали: вспоминали молодость, и весь свой жизненный круг крутили в памяти.
— Тося, я уже не чувствую в себе силы, и больше не встану, — сказал Петрович спокойно и твёрдо.
Она глянула на него тревожно, хотела ему возразить, но поняла, что он не будет её слушать.
— У меня давно на этот случай запасён яд, — сказал Петрович, словно в бреду. Наверное, его подвела привычка мысленно разговаривать с женой, и он перепутал явь с не явью.
Антонина Ивановна застыла, словно окаменела. У неё даже руки стали холодными и липкими. Она молча смотрела на мужа и уже не могла ему возражать — ни на словах, ни мысленно.
— Лежит там, в летней кухне. За дверным наличником. Сходи, принеси, — попросил он как-то сердито и горько.
Она смотрела на него, не понимая его просьбы. Ей показалось, что она спит и видит дурной сон.
— Ты не можешь, я понимаю, — продолжал Петрович. — Тебе страшно. Не бойся... Никто тебя не обвинит. Да и никто меня вскрывать не будет. Решат, что смерть наступила естественно... Надо уходить достойно, пока на своих ногах...
Николай Петрович волновался. Все его слова и сама ситуация напоминала ему какой-то плохой кинофильм. Сам он себе тоже представлялся неестественным, бездарным актёром. Но ситуация была аховая. Он всё давно обдумал. Дочь не может взять их обоих, ей будет тяжело с ними. Но мать она возьмёт точно. Тося ещё поживёт в городских удобствах, по-человечески. Дети уже и уголь не завезли, потому что решили, что старики не будут больше в Кривушинке оставаться. Нет, он никуда не поедет. Вот проглотит порошок, и облегчит всем жизнь. Наконец, он освободит свою жену...
Старик опять занервничал. Что он тут, будто психопат, должен плести. Пусть несёт ему жена порошки, и объяснять он ничего не желает.
Зато Антонина Ивановна, наконец, вышла из оцепенения. Глянула на него жалобно и сказала:
— А обо мне ты как решил? Как я тут буду без тебя, одна?
— Так к Ленке уедешь. У Ленки хорошо, уборная в доме. Газ есть. Хоть по-людски поживёшь.
Помолчал... Не дожидаясь, когда Антонина Ивановна закончит свои возмущения, сказал громко, чтобы её переговорить:
— Не пара я тебе! Как был, так и остался... Всегда был. А теперь — особенно. Я уже не могу на своей ноге скакать козлом задорным. Хватит, пора и честь знать. Загостился я тут.
Антонина Ивановна к ужасу своему поняла, что муж возымел серьёзное намерение отправиться в дальнее путешествие. Она уже собралась было пойти за порошками. Но потом другая мысль озарила её.
— Коля, давай до утра подождём. Утро вечера мудренее, может, что-то другое придумаем... — робко сказала она мужу.
— Утром всё, что я говорил, будет против меня. Ты подумаешь, что я дешёвый паяц. А я, Тося, ведь не бездумно говорю. Выхода иного нет. К Петьке мы не поедем, он сам в примаках. К Колюну — тоже. Ты понимаешь, что он чужой, будто кто его подменил в роддоме. У Ленки места мало.
— К Витальке ж, уже решили. Он же там машину готовит на среду за нами ехать, — сказала Антона Ивановна.
— Куда к Витальке? На балкон?
— Он собирался снять нам однокомнатную квартиру...
— И что? — закричал, выходя из себя, Петрович. — Что мы в том скворешнике будем делать? Я уже не смогу по лестнице скакать, да и ты тоже. А что мы есть будем, не деньги же? Виталька днями на работе, у его Лильки трое детей. Кому мы нужны? Его тёще?
— Знаешь, я пойду уголька подкину в печку, — сказала Антонина Ивановна. — Что-то мне холодно.
— Ага, подкинь. Не экономь, теперь это не нужно, — будто истязая себя, сказал Николай Петрович. — Заодно сходи в кухню, там, за верхним наличником, в целлофане...
Пока жена возилась у печки, пока ходила на улицу, отпирала замок на двери летней кухни, искала пакет, Николай Петрович впал в забытьё. Вернулась Тося не скоро. Будить мужа не стала. Прилегла рядом, не раздеваясь — прямо в своём байковом халате, в шерстяных носках и вязаной кофте. Прилегла, будто хотела подождать, когда её Петрович проснётся.
Но он не проснулся. А утром не встала и Антонина Ивановна....

Долго выл во дворе Звенковых Призёр, полуовчарка-полудворняга. Соседка стариков, Анна Васильевна, пошла посмотреть, почему это собака воет, а хозяева не выходят. Предчувствуя недоброе, соседка толкнула дверь, которая оказалась незапертой...
В учительском доме был телефон, и Анна Васильевна, растерянная и подавленная, стала звонить фельдшеру:
— Иван Авдеич, тут старики угорели от печки, насмерть. Приезжайте...