журнал СЕНАТОР
журнал СЕНАТОР

НАША СЕМЕЙНАЯ ПАМЯТЬ

НАТАЛЬЯ ПОЛЯКОВА

Наталья ПоляковаО Великой Отечественной войне мы знаем ровно столько, сколько желаем знать. Из книг и фильмов. Художественных и документальных. Во всех содержится правда. В одних монументально-хроникальная, в других — героико-помпезная, в третьих — щемящее печальная. Кому что по нраву.
Война началась ранним воскресным утром, когда лето набирало обороты. Народ строил заводы, планировал отпуск, выбирал университеты. И вдруг… все мирное и по-граждански размеренное куда-то исчезло. Появились новые планы, пути и дороги, о которых никто не мечтал, которые не могли присниться в самом страшном сне. Задолго до того, как появляется интерес к истории своей страны, мы вскользь узнаем о том времени, пережить которое и выжить в котором довелось не всем. Не всем дано писать книги и снимать фильмы. Но и в тех ненаписанных книгах и неснятых фильмах тоже — правда. Она близка так, как близки те, кто рассказывает нам о самой страшной войне, потому что она коснулось наших семей, в ней погибли родные и близкие люди. Как древние сказания передаются из уст в уста эти ненаписанные сюжеты книг о войне. Нужно успевать их читать, нужно хотеть их читать, нужно отдавать дань памяти, склонив голову перед нашими героическими дедушками и многострадальными бабушками. Те из них, кто дожил до нашего появления на свет, не ждут появления у нас сознательности, а нет-нет, да и припомнят войну.

 

Я родом с Кировоградщины. Эта благодатная земля взрастила не один пуд зерна; с ней связаны многие исторические события и не один известный человек называет ее родиной. По этой земле топтался враг, оставляя после себя реки крови, но она не покорилась врагу, как не покорились люди, жившие на ней. Мне было года четыре, когда я впервые осознанно услышала слово война.
Мы гостили у дедушки с бабушкой. Я нечаянно прикоснулась к горячей плите и слегка обожгла руку. Слез было море. Пока бабушка оказывала первую помощь, дедушка рассказал случай, в котором не было ничего военного, кроме слова «фронт».
— Коли ми в 44 годи йшли через Угорщину, трапився такий випадок. Мiй напарник десь узяв настоящого чаю. Поставили ми котелок кипятить, а самi вийшли курить. Через время глядь, а пiвкотелка води немае. Напарник як закричить: от бiсова душа, хоч би заварити оставив. Був у нас один на фронтi такий, кипяток пив, — закончил дедушка, поглядывая на мой забинтованный палец.
— А разве можно выпить кипяток? — начала забывать о собственной боли я. — А что значит фронт?
— Фронт значить война, — отвечал дедушка.
— А война была только в Угорщине? У нас не было? — уточняла я.
— Була. Ще й як була. Будь вона неладна...
После этого случая прошел не один год. Один-единственный день в череде текущих лет имеет четкое расписание, неотступно соблюдающееся в нашей семье. Рано утром дедушка надевает пиджак с орденскими планками и идет на возложение венков к могиле Неизвестного солдата. Потом, ближе к полудню, приходим в гости мы с неизменным букетом сирени и тюльпанов. А вечером расцвечивает яркими красками ночное небо зарево салюта Победы. За обеденным столом идут разговоры о тех суровых годах. Дедушка с поразительной точностью помнит даты событий, называя их до чисел, часов и минут. У меня плохая память на цифры. Я задаю много вопросов о фронтовых буднях, геройских поступках, победных атаках, таких, как в кино. А он неизменно начинает повествование с первых дней войны, после освобождения Украины устает, а по Европе уже галопом. А ведь первые дни войны дорогого стоили. Мой дедушка Старухин Николай Андреевич один из тех, кто может это подтвердить. Его призвали в армию задолго до июньских событий 1941 года. Будучи солдатом-сапером, он участвовал в финской кампании. Потом получил специальность механика-водителя. Затем строил укрепрайоны в городе Рава-Русская. Война застала в Шепетовке.
Было ли у него чувство надвигающейся беды? Вряд ли. Интуиция — удел женщин. А мужчины работали лопатами, превращали песок и цемент в бетонную твердь — крепили оборону. А после многочасового сооружения бетонных укреплений с прилипшей к спине гимнастеркой было не до раздумий.
За народ пеклись государственные мужи, за солдат решали — командиры. Молотов пожал руку Риббентропу, подписав межгосударственный документ — пакт о ненападении. Наши части недостаточно вооружены, на боевых учебах войск отрабатывались тактика и стратегия ближнего и дальнего боя. Отступление, как военный маневр не рассматривалось. А в числе прочих военных премудростей было важно знать бойцам и то, как грамотно произвести с наименьшими потерями людей и техники вынужденный отход на энное количество километров, чтобы затем, собрав и подкрепив силы, перейти в наступление. Политруки на занятиях отступать тоже не учили. Ведь у нас, как пелось в песне, мирных людей, бронепоезд стоял на запасном пути. Жаль, только в единственном числе. Но все-таки для обороны предпринимались шаги. Набирали обороты военные заводы, готовились кадры, создавались новые виды оружия. А вдоль западной границы змейкой тянулись укрепрайоны. Но суровая реальность распорядилась по-своему. Нужны, нужны были укрепрайоны, самолеты, танки и подготовленные люди для отражения удара в ночь на 22 июня 1941 года. Нужна, нужна была уверенность, что придется защищать западную границу страны под название СССР и даже вынужденно отступать от нее. Нельзя, нельзя было полагаться на соглашение Молотова — Риббентропа. Слишком оно было джентельменское. А ведь Англия далеко. И ей тоже перепадало от Берлина. Коммунист не может и не должен доверять фашисту. Нужно было возвести такую мощную стену, чтобы вражеское око своим хищным взглядом не пялилось за наши кордоны. Тогда бы не пришлось нести огромные потери.
— Ты в обласну библио`теку ходишь? — спросил меня однажды дедушка.
— Надо говорить библиоте`ку, — поправила я.
— Возьми мне Долматовского «Зеленая брама».
— Ладно, если будет.
— Будет. Не может не быть. Было…
Были жесточайшие бои, начавшиеся на рассвете, когда так сладок сон. Сколько еще придется недоспать. Было отступление. По военному, по приказу. Иначе нельзя. Устав РККА рядовой Старухин хорошо заучил: вооруженные силы будут отбивать всякое нападение с перенесением военных действий на территорию напавшего врага. И отбивали в 41-ом. И перенесли в 44-ом. Только такой колоссальный разрыв во времени, полный крови, невзгод и потерь. Разрозненные военные части принимали на себя удар противника, задерживая осуществление их далеко идущих планов; давая возможность эвакуировать в глубокий тыл все что пригодится для создания плацдарма нашего наступления. В августе Гитлер мечтал гулять по Киеву, а топтался возле Подвысокого на Кировоградщине. Зеленая брама — это лес, дубрава, расположенная совсем рядом с селом. Стволы и ветви мощных дубов представляли собой эстетически прекрасное творение природы, плюс ко всему имели хозяйственное назначение. До 41 года. В течение двух недель кровопролитных боев они прикрывали наших солдат, но так и не смогли уберечь своими ветвистыми кронами многих из них от немецких пуль и снарядов. До сегодняшних дней дожили деревья, стволы которых начинены железом. Теперь они не имеют хозяйственного назначения. Вот уже столько десятилетий это памятник, ежегодно зеленеющий листвой, яркий пример непоколебимой стойкости наших бойцов. Зеленая брама показала превосходившему в пять раз противнику, пусть издали, как выглядят ворота в ад. Досталось немцам и от 141 стрелковой дивизии, в которой воевал дедушка.
Отступая, сдерживали. Он был не первый и не последний. Отступающий. Сначала с теми, кого хорошо знал еще по финской кампании. Потом с теми, больше пешими, чем конными, затем вообще непонятно с кем делил скудный подножный — подорожный паек. А почему, собственно, непонятно? Именно с тем, таким же, как он, солдатом, которого война застала врасплох благодаря линии партии и правительства. Одна у всех была дорога — на восток. Поразительно, что она совпадала с устремлениями врага. Он тоже рвался на восток. Киев, мать городов русских, ему подавай. Каштановые аллеи манили потухшими свечками. Через их священно-церковный свет Гитлер мечтал увидеть не только Печерскую лавру, но и золото московских куполов. А наши рядовые бойцы, в числе которых мой дедушка, не видели ничего, кроме дыма и пожарищ, раскуроченной мат части, погибших товарищей и неизвестности. Летом 41-го все шли на восток. Наши — обреченно и временно, немцы — с воодушевлением и навсегда. Только потом история расставила все точки над i, только потом выяснилось, они шли на восток, чтобы там остаться навсегда.
Под Уманью дедушка попал в плен. Не сдался, а именно попал. Наши солдаты не выбрасывали белый флаг. Разве только из тактических соображений. Нельзя, не учили сдаваться в плен. Немецкая кабала не прельщала, да и наша, лет на 10, если станет известно командованию, не лучше. В Умани под Киевом немцы соорудили небольшой компактный лагерь для военнопленных. Настолько компактный, что все, кто там оказывался, спали стоя, под открытым небом. Лежачие места под навесом штабелями занимали раненые, увечные настолько, что не могли стоять. Спустя годы историки подсчитали, сколько жизней унесла бывшая птицеферма, наспех оборудованная под фабрику смерти. В ту сторону указывало путь моему дедушке дуло немецкого автомата.
У каждого солдата в той войне была своя дорога. И не в том везенье, что досталась счастливая, а в том клубочке, зовущемся душой, выводящем на эту дорогу. Не получилось у немцев сгноить в уманской яме еще одного солдата. Топтали они своими добротными сапожищами краюхи хлеба, разложенные для пленных местными жителями, опрокидывали крынки с водой и молоком. Нет-нет и застрекочет автомат, давая очередь по мирной толпе, выстроившейся вдоль дороги в надежде увидеть, а еще лучше, не увидеть родное лицо.
— От паразити, що творять, — гневно возмущался рядовой Старухин, но воспрепятствовать не мог, т.к. был безоружным.
— Тiкать треба, Микола, — шептал ему слева товарищ. — Из-за двух-трьох, не зупиняться. От як трошки смеркне, ти в одну сторону, я — в другу.
— А остальнi?
— Хто схоче, з нами втече.
— Добро. Як тiльки смеркне, — окончательно принял решение Николай Андреевич, окидывая взглядом бескрайние, колосящиеся золотом, поля.
Он был родом из крестьянской семьи и сыном солдата одновременно. Его отец тоже служил в армии, тогда еще царской. Солдатская жилка крепко сидела в сознании. Поэтому и не стал мой дедушка покорным и предсказуемым, хоть и не ему первому пришла в голову мысль о побеге. Жизнелюбие заставило откликнуться на предложение товарища по несчастью. Хотя, нет, впереди за поворотом их ждало счастье — свобода. О смерти не думалось.
Вот так заплелись дороги войны для тех, чье утро 22 июня началось не с восхода солнца, а с команды «боевая тревога». Такие как Старухин Николай Андреевич слушали днем и ночью свист пуль и взрывы снарядов. Но были и другие, кто слушал в первые дни войны другую музыку. Она доносилась из репродукторов и знаменитых «тарелок» — радио. И слушала по этому радио в Кировограде не по-сталински доверительное «братья и сестры» семья Поляковых. Василий Степанович и Татьяна Моисеевна. Война! Началась война! Сбылся сон, рассказанный накануне соседкой:
— И вижу серое свинцовое небо. По нему плывут мрачные тучи. Да такие огромные, каких Господь не создал. А за ними не солнце, а чье-то лицо. Сначала как в дымке, ничего не понять, а потом вижу низкий лоб, волосы, зачесанные назад, сдвинутые брови, усы… Батюшки-светы! Отец наш. Сталин…
Война, смерть, беда… Все эти слова женского рода. Но им противостоит жизнь. И жизнь берет верх над смертью всегда, когда есть надежда, вера, любовь. 22 июня моя бабушка была на 8-ом месяце беременности. Она готовилась стать матерью моего отца. Изменить ничего уже нельзя. Быть мальчику или девочке. В срок. Несмотря на войну. Мирные советские люди поначалу верили в то, что это недоразумение продлится недолго. Ведь у нас такая сильная армия. Она защитит. А Гитлер покорится вождю всех времен и народов. Так и было, со временем. А четыре года, вроде не так и много.
Немец рвался на восток к Донбассу. И Кировоград не мог обойти стороной. Ведь в его области узловая станция — Знаменка. Оттуда и на север, в Киев, и на юг, в Крым. Но главное — на восток, к самому ценному, углю и руде.
Уже объявлена всеобщая мобилизация, добровольцы осаждают военкоматы. Пришла повестка и моему другому дедушке Полякову Василию Степановичу. Надето чистое белье, как положено воину по старинному обычаю. Собраны вещи и продукты. Нельзя плакать и волноваться.
— Береги себя! Жди. Немцев разобьем, вернусь. Самое главное, береги себя!
Проводила. Вернулась домой. Без мужа хата казалась такой пустой и неласковой. Глядь, на столе рафинад и полбуханки хлеба. Тайком выложил из вещмешка…
Оставаться в городе было опасно. Хотя от судьбы не уйдешь, она догонит везде и всюду. И, тем не менее, хмурый родственник отвез бабушку к брату в село. Пусть на несколько десятков километров, но подальше от войны. Немцы наваливались на Кировоград своей армией. Был и тут у них свой интерес. А хоть взять заводик братьев Эльворти. С английским размахом построенный для извлечения прибыли из аграрной дореволюционной страны. Советский размах превратил его в крупный завод по производству сеялок. А перед войной цеха без указателей и вывесок в три смены гнали снаряды. Об этом нельзя было упоминать. Секрет. Но немцы, похоже, об этом догадывались. И не прочь были подкрепить и без того превосходящую военную мощь. Пока наши разрозненные дивизии сдерживали наступление врага, завод спешно эвакуировался. Что успели — забрали, что не взорвали — осталось.
В селе, если бы не далекий гул самолетов и сводки Совинформбюро, было спокойно. Ивы над ставком, коровы на лугу, петух вместо часов. И только война бесчеловечными своими деяниями нарушает покой и идиллию. Уже не раз бомбили Кировоград. Ранним августовским утром потянуло живот. А в небе, таком летнем и чистом появились немецкие мессеры. Беременные бомбами тянулись они в сторону города. Покоя не жди. Родичи привели повитуху. Были в тот день и стоны и крики. Ведь ни одни роды без этого не обходятся. Но первый крик появившегося на свет ребенка успокаивает и умиротворяет все. Только не в войну, которой нет дела до таинств природы. Она занята своими черными деяниями.
— А-а-а-а-а-а-а-а, — истошно вопит мессер.
— Ба-бах! — выродком из его чрева разрывается бомба, унося жизни и творя разрушения.
— Глубже дыши, поднатужься, — командует бабка.
— А-а-а-а-а-а-а-а!
— Оп-па, — хлопчик, — сообщает повитуха. — Дивись, голова, як глечик, розумний буде, — ловко перевязывая пуповину заключает она. В тот час ни она, ни кто другой не мог сделать предсказание матери, что поднимать и выводить в люди сына придется ей одной…
Когда я завожу разговор о дедушке, бабушка начинает плакать. Расспросы о том, каким он был, бередят душу. В ответ достает еще довоенную фотографию. На ней ясноглазый молодой человек лет 30-ти в кожаном пальто и кепке сидит на стуле. Руки на столе, нога на ногу. Туфли по тому времени модные. Он был франтом, любил добротные вещи. Велосипед у него был, как сейчас бы сказали «супер». На весь город таких раз, два и обчелся. Однако доставалось это не от папы с мамой. Зарабатывал. Никакой, даже самой черной, работы не чурался. Умел строить, и по слесарному делу мастер был. Мирная профессия у него была перед войной. На подводе развозил хлеб в магазины.
— А папу он видел? — спрашивала я.
— Видел, — отвечает бабушка и снова плачет.
Допытаться о том, как это свидание случилось, невозможно. Тяжело даются воспоминания, а у бабушки больное сердце…
Злоупотреблять гостеприимством родственников более стало невозможным, и бабушка с младенцем на руках вернулась в город. А там уже вовсю шагал новый немецкий порядок. Советская власть, казавшаяся незыблемой, сменилась крестом и орлом. Этот порядок в образе хищной птицы, навострившей острый клюв, хотел объять все стороны света. Ему должны покоряться земля и люди. И люди склоняли головы, чтоб не видно было ненависти в глазах, и прятали руки за спину, чтоб не видно было, как сжимаются кулаки. Как можно было жить в постоянном напряжении, в страхе, что в любой момент тебя могут убить?
— Жили, — пряча под язык, валидол, говорит бабушка. — И голодно, и холодно. Жили. Просто тогда жизнь такая была. Немцы тоже люди. У нас был Сталин, у них — Гитлер. Кто в этом виноват?
— Они и виноваты, — казался таким очевидным ответ.
— Батькiвщину не вибiрають. Нiмцi народились в краiни, яка стала захватчиком. Були серед них солдати, якi не пiшли на войну, а яких повели на войну.
— Тем не менее, одни немцы стали фашистами, а другие погибли в фашистских застенках, но не приняли человеконенавистническую идеологию!
— Проти фашизму кожен стояв по-своему. Хто через увесь свiт, а кого вистачило на те, щоб не загубити людянисть...
Немецкий порядок шагает по стране. Армия гитлеровцев движется на восток. Ее многочисленные солдаты беспардонно занимают территории, заходят без стука в дома. Вот подходящая хатка для расквартировки. Прячется за кленовыми ветками и в то же время стоит вдоль главной дороги. Невозможно обойти. Заходят. Низкий потолок, серые неприветливые окна. В углу кровать с никелированными спинками.
— О, фрау! Гулять будем! — оживленно восклицает раскрасневшийся от шнапса сержант.
На него испуганно смотрит худая, изможденная, бедно одетая женщина.
— Найн, найн, киндер, — тянет его за рукав спутник с такими же погонами, завидев прячущегося за юбку тощего глазастого мальчика. Достает из кармана сахарин, протягивает ребенку. Мальчик убегает за шкаф.
Как горек твой гостинец солдат! И не потому, что самый лучший сахар из буряка. Я хочу спросить тебя, пощадившего жизнь и покой моих родных. Неужели и ты, солдат, в 33-ем голосовал за Гитлера? Если да, то зачем? Если нет, то почему ты позволил сделать за себя такой черный выбор? Видимо, на задворках сознания таилось понимание того, что ты не имеешь права на эту страну и ее людей. Хотя я точно знаю, что в бою ты стрелял. Но хорошо, в первую очередь для тебя, солдат, то, что ты в этой опустошающей душу войне, затеянной твоим правительством, не потерял человеческий облик. Иначе, как бы ты жил после 45-го?
Теперь понимаю, почему бабушка принимает валидол. За время оккупации сдали нервы, пошатнулось здоровье. Тяжело было на сердце у тех, кто остался ждать на захваченных землях. Чем они могли помочь фронту? В тылу на эвакуированных и наспех построенных заводах в режиме недоедания и недосыпа ковали победу рабочие. В основном женщины, дети и старики. А что можно было предпринять на оккупированной территории? Собрав волю в кулак, самые отважные становились подпольщиками, чинили врагу хоть мелкие, но неприятности. Иногда это стоило им жизни. Не единожды бабушка с маленьким ребенком на руках бежала в толпе к рыночной площади. Немцы устраивали публичные казни через повешение. А народ сгоняли для массовости и устрашения, чтоб неповадно было. На улицах развешивали плакаты с фотографиями тех, кто сильно насолил немецкому порядку, и за чьи головы предлагались рейхсмарки. Людей хотели натравить друг на друга, пресечь любую попытку сопротивления. «Партизаны, сдавайтесь, по вашей милости гибнут мирные жители. Вы пускаете под откос наши поезда, а мы убиваем ваших жен и детей». И все же на территории Кировоградской области действовал подпольный обком, и партизанский отряд имени Кирова в Черном лесу под Знаменкой не давал гитлеровцам покоя.
Однажды ночью сквозь тревожный сон услышала легкий стук окно. Даже не стук, а тихое мышиное поскребывание. «Не открывать, ни в коем случае не открывать! Не высовываться!» — пронеслась первая мысль в голове. Судя потому, что стучат не со стороны улицы, а двора — не чужие. Пробирались огородами. Окованная страхом, все же выглянула в окошко и открыла. Человек, запыхавшийся, взмыленный как лошадь, попросил:
— Хозяйка, дай отдохнуть, может, чего перекусить найдется.
Поставила кипяток. Пустой, он назывался чаем.
— Хорошо живешь, хозяйка, немецкими продуктами пробавляешься, — увидел на столе нераспечатанный сахарин.
Чтоб не был заметен с улицы слабый неэлектрический свет в неурочный час, занавесила окно покрывалом, подаренным еще на свадьбу.
— Живу, чем Бог послал. Только у него и прошу.
Человек был взволнован, ему предстоял еще более длинный и тревожный путь, чем он прошел. Кто, откуда, и куда не спрашивала. Отрезала от завтрашней краюхи половину. Свою. Человек был одет не по сезону легко. Достала вещи мужа, стала выбирать одежку попроще, понеприметнее.
— Ну, и скупая же ты, хозяйка, на тебе Боже, что мне негоже. Небось, на базар завтра мужнин жикет понесешь.
— Надо будет, снесу. Мне дитину кормить надо. А ты в нем до первого поста не дойдешь, схватят.
— Ладно, на чем есть спасибо. Дай, посмотрю в глаза твои на прощание.
— Не надо. Лучше будет, если мы не узнаем друг друга.
— Не поминай лихом, хозяйка.
— И тебе удачи…
Этого человека бабушка никогда больше не видела. Был ли он подпольщиком или кем другим, так и осталось тайной. Удалось ему убежать, дойти до поставленной цели? Бог знает. Во всяком случае, следующий день, по воспоминаниям бабушки, выдался базарный и обошелся без публичных казней. Можно ли этот случай положить в копилку действий, приблизивших победное окончание войны? Не знаю. Но вряд ли этот человек убегал с фронта. Передовая была очень далеко. А прятаться в то время могли только от немцев.
В городе прятались и в селах прятались. И не столько сами, сколько детей своих прятали от фашистов, которые развернули на оккупированных территориях кампанию по отправке молодежи и подростков в Германию. Война затянулась. Германское правительство не ожидало, что она поглотит столько людских ресурсов. Мужское население было мобилизовано, а работать на армию практически некому. Вот и решили они убить одним выстрелом двух зайцев: залатать дыры в трудовых ресурсах и уничтожить каторжным трудом часть славянского населения. Повсеместно начали проводиться массовые мобилизации мало-мальски трудоспособного населения для отправки в Германию. Зачастую им сопутствовали карательные меры. Как удалось бабушке миновать сию чашу? Судьба. А точнее не судьба побывать за границей. И не только ей, а и другой моей бабушке Шаповаловой Вере Дмитриевне, которой было в то время 17 лет. Возраст, подходящий для того, чтобы пополнить ряды остовцев. Ее прятали. В доме, подполе, погребе, за огородами. Прятали для лучшей жизни. За нее старший брат Петр Дмитриевич сражался против немцев на фронте. Ее отца, моего прадеда Шаповалова Дмитрия Павловича, я помню. Он успел на закате своих многотрудных лет кое-чему меня научить.
— Дедушка Митя, у нас в школе один мальчик знает кучу смешных анекдотов про молдаван: как они машину заводят, лампочки закручивают. Хочешь, расскажу?
Дедушка Митя напряженно вслушивался в мою болтовню. Сказывались проблемы со слухом. Его брови сблизились, образовав на лбу глубокую несимметричную складку. Потом он махнул рукой, предлагая сесть рядом с ним на скамеечку. Он посмотрел куда-то вдаль. Его взгляд неожиданно прояснел, как небо после дождя, и он рассказал мне историю, непохожую на анекдот. Совсем несмешную.
— Коли ще не було лампочок, а були каганцi, був у мене товариш, Колька молдован. Ми так крепко дружили, що мене теж називали молдованом. Я був чорнявий, кучерявий. Навiть навчився по iхньому балакать. Ось послухай, хлеб по-ихньому — пыне. Ти в школi англiйську учиш?
Я утвердительно закивала головой.
— Учи, добре учи. В жизни всяк може пригодиться, — и дедушка задумался. Взгляду его слабеющих глаз поддавалось ушедшее время. Годы и события, которые не повторятся. Не все хотелось вернуть. Самое ценное и дорогое — невозможно. А остальное — не в счет
— А где сейчас твой товарищ? — осмелилась я нарушить эту паузу.
— У войну його сина нiмцi в Германию угнали. Вiн тiкав по дорозi. I не раз. Його впiймали и отправили в концлагерь. У 46-му, як узнав батько, що спалили його дитину в пiчi Освенцiма, помер. У мене в войну теж старшого сина нiмцi убили.
— Знаю, знаю, дедушка. Это, который дяди Витин папа.
— Ти у нас молодец, все знаеш — погладил меня дедушка мозолистой, огрубевшей от времени и постоянных трудов, рукой.
Жизнь творит порой странные вещи. Война своей безжалостной косой срезала молодую поросль советской страны. Нарушала все законы бытия. Сын должен пережить отца. Это заранее предопределенный виток эволюционной спирали, за которым стоит преклонный возраст. В войну случалось так, что сын вырастал и не помнил своего отца. И самое страшное, когда отцу приходилось хоронить сына. Дедушка Митя проводил на войну своего старшего. Долго не было от него весточки. И вот однажды прилетел черным вороном в хату серый клочок казенной бумаги: пропал без вести…Неизвестность страшнее самой горькой правды. Пропал. Убит? Ранен? Пленен? Ни то, ни другое, ни третье. Никто не знает, что с его первенцем, кровиночкой. А раз так, то надо ждать и надеяться.
Зачем нужна была эта бумажка, которая не вносила ясности, а добавляла смятения?
Дедушка Митя, не сказав и слова родным и близким, спрятал ее в карман штанов. Как будто и не было ее. Полгода тайна оставалась тайной. Раскрыла ее прабабка случайно, когда собирала большую стирку. Запоздалые горькие слезы, немой вопрос в глазах. Понуро опущенная голова, молчаливый ответ: пропал без вести еще не погиб, значит надо верить надеяться и ждать. А разве не это мы делаем все это время изо дня в день? Но сын так и не вернулся.
Прошло уже столько лет, и я горжусь, что у меня такой прадед, мудрый, сильный и одновременно такой мягкий. Мне повезло застать его на этой грешной земле, повезло узнать малую часть толику того, каким он был. Много историй он не успел мне поведать. Но я могу еще многое успеть. Успеть жить так, чтоб не было стыдно за себя, свои поступки и слова.
— Ты будешь за мной плакать, когда я умру? — спросил меня однажды дедушка Митя. Зачем ему понадобилось заручиться моей будущей печалью?
— Не буду об этом говорить. Живи еще, дедушка.
— Люди не могу жить вечно.
Мне жаль, что так мало известно о его довоенной жизни. Хотя Великая Отечественная не единственная война, которую он застал на своем веку. В ее первые сумасшедшие дни он эвакуировал лошадей. Кони уехали на восток, а дедушка остался с семьей в оккупации. А когда пришли наши войска, отправился на фронт. Был ранен. В грудь. Навылет. Выжил. Воевал не только на территории родной Украины, пришлось побывать на родине друга Молдавии, на румынских и чехословацких землях. Дмитрий Павлович Шаповалов защищал в меру своих сил наш народ от фашистской нечисти. Да, дедушка, я буду плакать, когда тебя не станет. И еще больше помнить буду о том, как ты спас меня, еще нерожденную. В те дни ты был без погон и оружия. Но это не мешало быть настоящим воином…
Шел уже 43 год. Позади Курская дуга и Сталинградская битва. Мы смогли создать непреодолимый рубеж, закрепиться на нем и перейти в наступление. Немцы уже не идут на восток, а против желания — на запад. И не сами идут. Их теснят наши войска. Летне-осенняя кампания 1943 года ознаменовалась освобождением левобережной Украины и Донбасса. Германские войска изолированы в Крыму. Оборона Гитлера на Днепре взломана. А еще партизанская война, развернутая в тылу врага. В Ставке планируются новые крупные наступательные операции. В их числе — наступление на кировоградском и криворожском направлениях. А враг, перешедший к обороне, еще больше озверел, озлобился. Не хотел смиряться с тем, что не получить ему Уральские горы, не построить коттедж под Москвой не иметь дачу на черноморском побережье. Гиммлер придумал операцию «ЗОНА ПУСТЫНИ». Вермахт, СС и полиция должны были уничтожать на своем пути отступления все. Зерно, шахты, скот, рельсы, людей. Не в силах они были забрать и вывезти в товарных вагонах кировоградский чернозем. Сильно жирно, — сказала матушка история. Подмяв под себя страны Восточной Европы, Гитлер тянул из них для своей армии военные контингенты. В частности Румыния до 1943 года на советско-германский фронт поставила свыше 1 млн. солдат.
Именно румынский отряд проводил карательную операцию, в которой чудом не погибла семья Шаповаловых. Я часто думаю о том, что жизнь, и на войне в частности, состоит из цепочки случайных событий. Вот идет, скажем, человек по дороге, случайно спотыкается о камешек. А камешек лежит на пути не случайно. Случайно или нет, что у дедушки Мити был друг молдованин и 4 класса образования? Случайно или нет, то, что он служил писарем у офицера царской армии? Какая доля случая в том, что он стал воевать против махновцев? Наконец, то, что он мой прадедушка. Не зря судьба сводит нас с теми или иными людьми. Порой не на беду. Кому-то досаждаем мы, кто-то допекает нас. Но, в конечном счете, делится все людское сообщество не иначе, как на хороших и плохих. Первых, право, больше. А добро побеждает зло. Война не в силах переломить этот закон.
Солдаты ворвались в дедову хату и вытолкали всех на улицу.
— Руки вверх! Лицом к стене! — звучали команды на чужом языке. Они сопровождались криками, треском автоматов. После них в опустошенных дворах повисала мертвая тишина.
Мой прадед стоял лицом к глиняной стене, мазанной собственными руками. О чем он тогда думал? Может о том, что хорошо бы побелить ее заново, вон трещинами уже пошла. Да известку еще в 41-ом немцы подчистую конфисковали, чтоб дезинфекцию проводить. На стриху новой соломы кинуть. Хорошо бы, да только руки несвободны, скрещены за головой. А чужая речь не режет ухо. С детства знакома ему эта речь, извитая как виноградная лоза, тягучая как вино. Молдавский и румынский языки принадлежат к одной группе романских языков. Дедушка Митя не обладал филологическими познаниями. Зато он все понимал. Только что он мог сказать чужеземным солдатам, воюющим против себя самих и своей совести?
— Если ты настоящий солдат, то не будешь стрелять в женщин. Если ты человек, то подумай, кто даст кусок хлеба твоей семье, если тебя самого не станет, а потом — застрели меня.
Такие исполнительные и педантичные солдаты гитлеровской армии. Вышколенные, они временами промахивались. Куда мог выстрелить румын в немецкой форме, услышав такое? Только в небо…
А в нем уже чаще и чаще стали появляться наши самолеты, укрепляя веру в скорое освобождение. Ведь половина всей советской территории, захваченной противником, уже свободна. Хотя под пятой оккупантов оставалась значительная часть Украины, Крым и Молдавия. Правобережную Украину освобождали поэтапно за семь операций, шесть из которых были связаны единым замыслом с военными действиями на других фронтах. В их числе Кировоградская, запланированная с 5 по 16 января 1944 года.
Моя бабушка Татьяна Моисеевна сохранила в памяти туманное утро, когда они с папой спустились в погреб, чтобы не стать жертвами бомбежки и артобстрела, а заодно встретить Рождество. 5 января начали наступление войска Второго Украинского фронта под командованием маршала Конева. Впоследствии его именем назвали проспект в городе. Яростные контратаки немецкой армии не могли ничего изменить. И утром 8-го января наши войска освободили город. Враг был отброшен еще на 50 км западнее. Когда улеглась пальба, бабушка вместе с соседкой вышли на улицу встречать наших солдат-освободителей. И вот на углу забрезжила не немецкая, а наша форма. Уже и забыли, как она выглядит. Двое бойцов, путаясь в полах шинели, энергично шагали вдоль поцарапанных осколками снарядов домов.
— Сыночки, родимые, — двинулась им навстречу соседка.
— Гыр-гыр-гыр, — раздалось в ответ.
Батюшки, да что же это, опять немцы?
Да немцы, жалкие остатки гитлеровской армии. Драпают. С поражением и позором. И хулиганистый подросток поднимает с мостовой камень, чтоб как следует проводить зазевавшихся вояк. Они уже не ответят стрекотанием своих автоматов. Они сложили оружие. Нет, они его променяли. Променяли на советскую форму, чтоб сберечь свою шкуру. Поглядим, доведет ли она вас до первого поворота. Ведь уже наши, наши близко.
Победителей принято встречать цветами. Только не цветут подснежники зимой. Но улыбки появлялись на губах, радость, пополам со слезами светилась, в глазах, руки благодарных кировоградцев свободно простирались в приветствии. Еще один город свободен от фашистского ига. Еще один славный день пополнил череду исторически значимых дат в истории города и области…
По всей стране 1 сентября всегда начинается уроком мира. А первый урок истории после зимних каникул в нашей школе посвящался родному краю, воинам-освободителям. Помню, как я на одном из этих уроков срывающимся от волнения голосом обозначала вехи фронтовой биографии своего дедушки Николая Андреевича:
— …в том же роковом 41 получил ранение в голову. Лежал в госпитале. Затем был направлен в 263 автороту водителем. Возил командира дивизии.
— Хорошо пристроился, — сквозь звенящую тишину донесся едкий шепоток с последней парты.
— Выйди вон из класса! — презрительно указала на дверь учительница такой мелкой, но уже недостойной личности.
— Нет, постой, задержись, — сказала бы я сейчас, — послушай, что говорит народ своей вековой мудростью: каждый судит по себе. Думаю, окажись ты в том времени, то с войной связывали бы другие воспоминания: глубокий тыл, продовольственные склады, или немецкая комендатура, где ты главный полицай. Тепленькое местечко…
Тепленькое местечко пекло жарким огнем военных будней. Да, хорошо пристроился дедушка под свист пуль и грохот снарядов. Командир — боевой стержень дивизии. И провезти его драгоценную голову по ухабистым фронтовым дорогам нужно так, чтоб не растрясти военную стратегию и тактику. А дороги кругом по-военному сказочные. То выбоина от снаряда, то воронка от бомбы, а то и просто отсутствие сухопутного пути сообщения. И по этой дороге только «Вперед! За родину! За Сталина!». Время такое было.
Прибыв на новое место дислокации, дедушка «грелся» возле жаром пышущего после многокилометрового пробега, мотора, мазал маслом — не сливочным и не хлеб, а машинным и детали фронтового газика полуторки. Спокойно ложился спать красноармеец Старухин тогда, когда машина была в полной боевой готовности. Вот как все было.
Дедушка, являясь водителем автороты, был одним из многочисленных винтиков, которые скрепляли механизм, под названием Второй Украинский фронт. Эта махина под грозным и впечатляющим названием наносила немцам внезапные и сокрушительные удары на разных направлениях. Вот это было отступление. О каких оборонительно-наступательных плацдармах можно было вести речь гитлеровскому командованию, когда наша армия не давала возможности закрепиться даже на промежуточных рубежах. Советские войска неуклонно продвигались вперед. С ходу форсировали Южный Буг и Днестр. Дедушка вспоминает, что продвижение сильно затрудняла распутица. Приходилось создавать специальные команды, чтобы вытаскивать застрявшую в грязи технику.
По стратегическому плану Ставки Второй Украинский фронт должен был наносить удар на Бельцы и Яссы. В результате немцы должны быть отброшены в Румынию. Весной 44-го было развернуто наступление. Частью этого стратегического плана была Яссо-Кишиневская операция. Ее проводили войска как Второго, под командованием Малиновского, так и Третьего Украинского фронта, под командованием Толбухина. Яссы были административным центром уезда, в котором сосредоточились войска противника. Этот мощный опорный пункт нужно было сокрушить и разгромить. В учебниках по военной науке Яссо-Кишиневскую операцию можно трактовать как пример военной операции на окружение с одновременным наступлением на внешнем фронте в условиях сложного лесистого рельефа. Трудно переоценить ее военно-политическое значение. Советские Вооруженные силы полностью разгромили немецкую группу армий, хозяйничавшую на юге Украины. Почти четверть сотни немецких дивизий были уничтожены. Вместе с ними почти все румынские. Это означало полнейший крах немецкой обороны на южном крыле советско-германского фронта. Военно-политическая обстановка на Балканах обернулась не в пользу Германии. А тут еще плюс антифашистское движение в Румынии, закончившееся восстанием народа. Такие крупные и значимые события приближали своими действиями рядовые солдаты, мои дедушки. И Дмитрий Павлович, и Николай Андреевич воевали на одной территории, в составе одного и того же фронта. Но не встретились. По знаку судьбы их знакомство должно было произойти позже. Пока один разбирался с румынами на их родном языке, другой возил комдива и снаряды на передовой. Тут был ранен вторично. Ранение и контузия привели в госпиталь. После него дедушку перевели в артполк, возить орудие. И с этим орудием через страны Восточной Европы на Берлин: «Вперед!», «За Родину!», «За Сталина!». Награда за отвагу догнала уже в марте 45-го на подступах к Берлину.
— Дедушка, расскажи что-нибудь героическое. Мы в школе стенд оформляем. Какой у тебя был подвиг?
— На войне у солдат каждый день подвиг.
— Но медаль «За отвагу» каждый день не дают.
— В тот день на передовой шел двухсторонний бой.
— Как это?
— В воинской части всегда есть авангард: тот, кто впереди, и арьергард, прикрывающий тылы. Нас обстреливали с двух сторон так, что авангард и арьергард выполняли одинаковую задачу.
— То есть тыла практически не было, и надеяться нужно было на себя.
— Тылы были намного дальше. Но надеяться надо было только на прорыв и разгром противника. Я успел отвезти последнюю партию снарядов и вернуться в штаб. Потом загрузили мне еду.
— Еду? Неужели во время боя можно было принимать пищу?
— Нужно было.
— Так вот, мы с одним бойцом выехали в шквал огня и доставили пищу в целости и сохранности. Противник не ожидал, что мы будем действовать так, будто нет обстрела и снарядов, а только дорога и мы с грузом.
— Но ведь вас могли в любой момент уничтожить вместе с солдатской кашей.
— Как видишь, промахнулись. А обратно вели связь. Командованию обязательно нужно было знать, что делается на передовой.
— Дедушка, а убивать это как? Сколько немцев ты положил?
— Не считал. И быть убитым, и убивать ничего хорошего. Только по команде «Огонь!» надо стрелять, а не думать. На то и война.
— Бабушка, расскажи, как дедушка Вася воевал. Мы стенд в школе оформляем, посвященный героям войны.
— У него не было медалей. Воевал, как все. Письма писал. Подожди.
Достает из серванта с самой дальней потаенной полочки, к которой не подберется ни шаловливая рука, ни любопытный нос, сложенные вчетверо листки бумаги. Почему-то они непохожи на треугольники, о которых так много рассказывают. Ломкие на сгибах и краях, исписанные мелко-мелко карандашом. В уголках уже букв не разберешь, догадываешься о сути по смыслу. Без знаков препинания, на суржике — смеси двух славянских языков. В них вся жизнь без начала и конца. За строчками не столько беды и трудности, сколько любовь к семье, сыну. Меня очень тронули напутствия по воспитанию: «Таня коли iдешь на базар запiрай Шуру або хай баба з ним посиде. Не бери на базар, а то дорогу взнае».
Почему-то считал губительной для формирования личности торговую среду. Дальше: «Синок маму слухай». «Таня перешивай з мого дитинi не жалiй». Как будто чувствовал, что не пригодится носить самому.
— Перед тим, як похоронку принесли, сон бачила. Стою посеред дороги, а над головою два мисяцi: повний и молодик. А я iду навпростець шляхом. Дивлюсь, повний мiсяць десь пропав, один молодик остався.
Как я могу упрекнуть свою бабушку за то, что она рассказывала о дедушке только как о своем спутнике жизни. Ей не нужно было оформлять стенд, Василий Степанович и без того был ей очень дорог. И так вышло, что никто не смог заменить его, занять место главы семейства. Не встретился после войны такой красивый и ясноглазый, работящий и любящий, снисходительный к слабостям и капризам женского характера. Не каждый солдат может быть хорошим мужем. Но не дай Бог такой жизни, чтобы твой любимый становился солдатом, брал вместо цветов оружие в руки.
— В саперных войсках войну закончил. Под Винницей погиб. Свои убили.
— Как свои! Не может быть!
— На войне все может быть…
Был тихий день, не предвещавший ничего плохого. Не по военному светлое небо обещало тихую спокойную жизнь на долгие-долгие годы. Прежде надо хату свою поставить. У стариков хорошо, но тесно, да и сын подрастает. Город сильно пострадал, но ничего, сделаем по-новому. Не хуже будет, чем было. Участок надо постараться взять поближе к родным. Отдельно хорошо, но лучше рядом…
Так мог размышлять семьянин, глядя на то, как по кирпичику закладывается новый фундамент для мирной жизни. Поднималось из пепла войны народное хозяйство. В первую очередь восстанавливались дороги и мосты — объекты стратегического назначения. По ним, связующим разные концы света, пойдут караваны победителей. Один из таких мостов в Винницкой области поставили охранять Полякова Василия Степановича. Через день-два по этому мосту пойдут бойцы и поедут машины. А пока нельзя. Мост закрыт для движения. Вопросов быть не может. Только никто, даже краешком ступни, не должен задеть объект стратегического назначения.
Вдалеке раздался гул. Самолет? Насторожился, прислушался. Нет, так гудят моторы автомобилей. И вот уже на горизонте не одна, несколько машин. Свои. Едут по направлению к мосту. Из первой выходит весомый человек. Видно по лицу и погонам. Короткий диалог:
— У меня приказ на запад.
— Только не через мост. У меня тоже приказ.
— Ты знаешь, с кем говоришь? Под трибунал захотел?
— Оба пойдем, если я пропущу, а ты проедешь.
А дальше невообразимое. Весомый человек прыгает в машину и отдает свой приказ: вперед, через мост. А на мосту — человек с ружьем. Только почему он не стреляет? Так ведь свои…
— Свои же и сбили. Потом были два мучительных дня в госпитале, — рассказывал отец. — Бабушке платили пенсию, как вдове погибшего на фронте, хотя война к тому времени уже кончилась.
А был ли трибунал? Да какая разница. Трибуналом будет до конца жизни совесть. Ведь ничего и никого уже нельзя вернуть. Ни мужа жене, ни отца сыну. Осталась только память.
Память — фантастическая способность человеческого сознания — мерило нравственности и барометр совести. Память хранит события значимые и не очень, людей хороших и плохих. Память — блокнот, в котором наиболее существенное можно обнаружить записанным наспех на полях. Главное, почаще листать этот блокнот. И не только тогда, когда обозначается юбилейная дата.
Я не могу рассказать о том, как было на войне. Я ее не застала. Но мне, рожденной спустя не одно десятилетие после войны, снится война. Думаю, это не потому, что я смотрю фильмы и читаю книги о ней. Это потому, что мои предки были ее живыми свидетелями и участниками Мне не пожелают, пройти через терни войны те, кто мне так близок по крови и одновременно далек по масштабности пережитого.
В Кировограде есть место под названием Крепостные Валы. Приезжему, не до конца уловившему нотки местного произношения, слышится «волы». Исторически они связаны еще с елизаветинскими военными кампаниями. Географически они создают возвышенность, нехарактерную для степного ландшафта. За этими Крепостными Валами не отвал памяти, ибо перед ними отступают беспечность, практичность и холодность. Там могила Неизвестного солдата. Там стела с именами погибших защитников города. Немой величественный памятник, согреваемый Вечным огнем и нашей памятью. В череде текущих лет один-единственный день имеет четкое расписание, неотступно соблюдающееся в нашей семье. Это 9-е Мая. Когда ранним утром дедушка надевает пиджак с орденскими планками и идет на возложение венков к могиле Неизвестного солдата, на Валы. Я тоже бываю там с друзьями, наставниками, родителями. И никогда с дедушкой. Меня не будят. Я сплю. Прихожу в гости потом, ближе к полудню. Пора проснуться и нарушить традицию. Прийти не к обеду, а пройти рядом. Под гордый сдержанный звон орденов среди молчаливого фронтового братства с букетом сирени и тюльпанов. Поддержать за руку. Ведь здоровье уже не то. Ветераны придут сами, пока есть порох в пороховницах. Сердце будет звать всю оставшуюся жизнь. А вечером будет салют. Его зарево раскрасит темное ночное небо яркими красками, напомнит о торжестве и радости.
— Бабушка, каким было 9 Мая в 45-ом?
— Коли объявили Победу, всi вибiгли на улицу, кричали «ура!», смiялись, плакали, обнiмали и цiлували один одного и не розбiрали хто кого цiлуе. Радiсть, велика радiсть була.
— Дедушка, а где тебя застало 9 Мая 45-го?
— В Берлине. Мы вечером узнали, что объявили Победу. Бойцы кричали «ура!», обнимали друг друга, смеялись, а кое-кто даже плакали. А потом из всех видов орудий начали палить. Небо сияло фейерверком.
Нет никаких сомнений в том, что это так и было. Нам не дано увидеть тот салют. Мы его можем только представить.


 

SENATOR — СЕНАТОР
Пусть знают и помнят потомки!


 
® Журнал «СЕНАТОР». Cвидетельство №014633 Комитета РФ по печати (1996).
Учредители: ЗАО Издательство «ИНТЕР-ПРЕССА» (Москва); Администрация Тюменской области.
Тираж — 20 000 экз., объем — 200 полос. Полиграфия: EU (Finland).
Телефон редакции: +7 (495) 764 49-43. E-mail: [email protected].

 

 
© 1996-2024 — В с е   п р а в а   з а щ и щ е н ы   и   о х р а н я ю т с я   з а к о н о м   РФ.
Мнение авторов необязательно совпадает с мнением редакции. Перепечатка материалов и их
использование в любой форме обязательно с разрешения редакции со ссылкой на журнал
«СЕНАТОР»
ИД «ИНТЕРПРЕССА»
. Редакция не отвечает на письма и не вступает в переписку.