СЕМЬ ДУШЕГРЕЕК

День был в самом разгаре. Секретарь сельсовета Соня стояла у окна, разукрашенного снаружи узорчатым морозным рисунком. Но сквозь узор на стекле она не видела, как сновали по селу бабы в больших полушубках, закутав головы в шерстяные белые шали и загребая снег высокими валенками; Соня вспоминала сегодняшний сон. Снилось ей что-то очень весёлое, приятное, она даже смеялась во сне. И вдруг почувствовала, что кто-то трясёт её за плечо, а возле уха раздался горячий шёпот сестры Шуры:
— Вставай, Сонька, вставай, что ты дрыхнешь! Война, ты слышишь, война!
— Какая там война? — недовольным голосом, хриплым спросонья, отбивалась от сестры Соня, натягивая одеяло на голову. — Не мешай мне спать, я легла только под утро.
Шура резко сбросила со старшей сестры одеяло и продолжала горячо шептать:
— Слышишь, артподготовка началась? Орудия стреляют, вся Москва уже на ногах.
Соня подложила ладони под щёку и, снова засыпая, пробормотала:
— Какие орудия, о чём ты говоришь? Это дрова во дворе сгружают.
Тогда Шура резким движением рванула сестру на себя. Сброшенная с постели, Соня сразу проснулась.
— А? Что случилось? — Огромные темно-карие глаза Сони смотрели на Шуру с недоумением.
— Война началась! С немцами! По радио объявили. А ты всё дрыхнешь, дрыхнешь!…
Соня зажмурилась, потирая ладонями виски и пытаясь осмыслить услышанное. А когда снова открыла глаза, вдруг поняла, что Москва далеко, и это был только сон из прошлого. Одёрнув ситцевую занавеску, отделявшую её кровать от горницы, Соня увидела, что мать кормит за столом маленького брата, а сёстры Шура, Клава и Маша помогают тётке Варваре по хозяйству…
В сельсовете на стене висело красное полотнище, на котором крупными буквами белой краской было начертано: «Всё — для фронта, всё — для победы». Резко зазвонил телефон. Соня взяла трубку.
— Шапиро говорит, — услышала Соня.
— Здравствуйте, товарищ военком.
— О, как официально! У тебя там, Сонечка, что, народ собрался?
— Как всегда, — коротко ответила Соня.
— Ну, здравствуй, здравствуй. Сейчас я продиктую тебе обращение к колхозникам, а ты напиши его красиво, крупными буквами, чтоб любой малограмотный прочитать сумел. И прибей это обращение на крыльце сельсовета, на самом видном месте. Договорились?
— Конечно, — сказала Соня, придвигая к себе бумагу и ручку. — Диктуйте, Григорий Маркович.
— Уважаемые товарищи колхозники, — начал не спеша Шапиро, мягко картавя. — Сознательные граждане нашей страны! На фронтах настали трудные времена. Жестокие морозы обрушились на нас. Тяжело приходится бойцам Красной Армии. В это трудное время долг каждого сознательного человека, каждого колхозника — помочь, чем можно, победе наших сельчан, проливающих кровь за нашу родину… А дальше сама что-нибудь придумай. Я ведь это из головы диктую. Надеюсь, мой любимый секретарь сельсовета не подведёт?
— Не подведу, — сказала Соня. — Только не нравится мне ваш текст.
— Ну, это — частности, — отрезал Шапиро. — Всё, что соберёте, привезёте к райвоенкомату. Крайний срок — семь дней, чтоб бойцы успели получить наши подарки как раз к Новому году. Всего доброго, Соня!
— До свидания, Григорий Маркович, — бесцветным голосом проговорила Соня, думая уже о своём.
Минут через двадцать у крыльца сельсовета под навесом появилось большое красочное объявление: «Дорогие женщины! Вашим мужьям, братьям и детям в Красной Армии нужна тёплая одежда. Их жизнь — в ваших руках. Отогрейте их своей добротой, помогите, чем можете!»
Дед Шамдель, метко прозванный так односельчанами за свой любимый оборот «в самом деле», который никак не мог правильно выговорить шамкающим ртом, недовольно проворчал, тыча пальцем в объявление:
— Ишь, «дорогие женщины»!.. Чем же я, шамделя, хужее их? Али я внучатам на фронт ничего собрать не можу? Обидели, шамделя, обидели…
Дед с упрёком покачал головой, потом нагнулся, набрал рукавицами снега, слепил тугой снежок, рассерженно «пульнул» им в слово «женщины» и куда-то шустро засеменил. Мимо сельсовета проходили бабы, останавливались, читали объявление и спешили к своим избам, перебрасываясь на ходу короткими фразами.
В избе Родиных трое ребятишек, свесив русые головы с печки, во все глаза наблюдали за матерью, открывшей заветный сундук. Анастасия, перебиравшая припрятанное мужнино бельё, нежно гладила каждую вещь, потом подносила её к лицу, нюхала, что-то долго вспоминала, прикрыв глаза. И вдруг громко разрыдалась, уткнувшись лицом в чёрные, почти не ношенные мужские брюки из толстого сукна, сшитые ещё по случаю свадьбы. Малыши вслед за ней зашмыгали носами, с жалостью глядя на мать.
Анна Суворова достала из подпола сало, отрезала себе маленький шматок, обернула тряпицей и отнесла обратно. Оставшееся сало она бережно завернула в припрятанный ещё до войны лист пергамента. В горницу вошёл Тимофей Морозов, муж Анны, известный тракторист, недовольно глянул на внушительный свёрток на столе.
— Ты чего это надумала, Анюта?
— Бойцам собираем, кто чего может, — коротко ответила жена.
— В армии, небось, с голоду не пухнут, — угрюмо проворчал Тимофей. — Глянь, все колхозы на них пашут, чтоб только это пушечное мясо прокормить.
— Ты!.. — зло выдохнула Анна. — Сам от армии отбился, а теперь насмехаешься?
— Я не отбивался. Покуда трактористы нужны, меня не тронут. Фронт кормить надобно, голубушка моя, а твоим шматком сала его не прокормишь.
— Ничего, и сальце бойцу не помешает. А на тракторах мы, бабы, сами пахать будем, вон, как Дарья Гармаш.
— Да, вы, бабы, много напашете! — хмуро засмеялся Тимофей. — У нас и так три с половиной мужика на три колхоза. Ну, зачем ты сало завернула? Им бы тёплую фуфайку какую, али штаны ватные, чтоб чего себе не отморозить… От первого мужика не даёшь мне вещи, так собрала бы их. Чего на меня уставилась?
— Не отдам его вещи. А вот твои тёплые вещи снесу, ежели позволишь, да и шапку прихвачу, их у тебя много.
— Мне чего? — недобро сверкнул глазами Тимофей. — По мне, хоть всё снеси. Можешь даже дом по бревну разобрать и на фронт отправить. Пускай им у костров солдаты греются. Мне всё нипочём.
— Дом не ты построил, не тебе его и разбирать, — нахмурилась Анна. — А вот обмороженных кострами не спасёшь, тут ты прав, Тимофей. Приготовлю-ка я им ещё нутряного сальца. Оно для обмороженных частей тела — лучшее лекарство. И не сверкай на меня своими глазищами. Как решила, так и сделаю.
— Ну-ну, делай, — криво усмехнулся Тимофей.
В избе Муреевых скорбно тикали ходики.
— В ожесточённых боях под городом Сталинградом пал смертью храбрых ваш сын, гвардии рядовой Николай Иванович Муреев.
На последних словах голос Сони сорвался. Она опустилась на корточки перед сидевшей неподвижно и словно окаменевшей от горя Анной, стала целовать ей руки, гладить её по лицу, по плечам, по спине… На миг Анне почудилось, что семилетний Коленька стоит в дверях и протягивает ей букетик с алыми ягодами земляники. Но видение растаяло, и осталась одна только боль. Нестерпимая боль.
Дед Шамдель начал уже не на шутку сердиться.
— Чо же, я так ничо и не можу родной армии снести? — горячился он, восседая на большом сундуке, который, увы, был почти пуст. — Ну и сношеньки мне достались! Убёг бы от вас, шамделя, убёг бы!
— Угомонитесь, папаня, — пыталась урезонить Шамделя старшая сноха Марья. — Я кисетов нашила, а Лиза всю ночь их вышивала. Самосадику насыплем, вот и подарок выйдет нашим ребятушкам, не хуже, чем у прочих.
— А я своё снесу, кровное! — настаивал дед. — Порты у меня не рваные, мороз через них за зад не укусит, и треух у меня знаменитый, шамделя, знаменитый. Чо ж ещё надоть?
— Постыдились бы, папаша, — урезонивала Шамделя младшая сноха Лиза. — Нешто такие срамные порты кто в армии наденет? У меня от одного их вида чесотка начинается. Давно пытаюсь их выбросить, а вы — в подарок!..
— А треух ваш, папаня, на палку пора повесить, чтоб вместо пугала в огороде птиц отгонял, — поддержала Лизу Марья.
— Вот бабьё, вот бабьё!.. — горестно раскачивался взад-вперёд Шамдель, прижимая к впалой груди приготовленные было вещи. — И чо вы лезете, куды вас не просят? Тама, на хронте, всякой вещице рады, всякая тряпочка — впору. Ну откуда вам, бабью, знать-то, как мороз до костей пробирает в лесу, али в поле, али ишо где? — И тут дед закричал, переходя на визг. — Там сыны мои полегли! И куды вы лезете, коли вас не просют? Всё с себя снесу, всё, как есть, голышом пойду к сельсовету. Чем, шамделя, я хужее других?
Дед неловко стал снимать с себя вещи, дошёл до исподнего и остановился.
— Чего же вы, папаня, снимайте уж и исподнее, — усмехнулась Марья.
— И сыму! — решительно сказал дед. — Отверните токма гляделки. Ишь, бесстыжие, уставились, да ишо лыбятся. Шамделя, бесстыжие!
— Как же вы, папаня, по селу пойдёте, без штанов, да по снегу? — спросила Марья, уже хохоча, не сдерживаясь. — Вы ж детей после того заиметь не сможете. Мороз больно крепкий.
Шамдель неожиданно обмяк и прослезился.
— Баньку хочу, — всхлипывая, стал канючить дед, — шамделя, баньку хочу.
— Да вы чего, папаша, смеётесь? — всплеснула руками Лиза. — Баню по субботам топят, а нынче — среда.
— Душа баньку просит, — хныкал Шамдель, — можа, в последний раз. Чую, силы покидают меня, шамделя, покидают. Истопите баньку, сношеньки, не откажите деду.
— Пригляди за ним, Лиза, пока я в сельсовет сбегаю, — сказала Марья. — Стал наш старый, что малый. Умом, видать, ослабился.
А по морщинистым щекам Шамделя медленно стекали мутные слёзы, исчезавшие в густой бороде…
— Сонюшка, я тут носки принесла, толстые, сама связала. Трём сынкам хватит.
— Соня, возьми меховые рукавицы, больно хорошие. Мой-то теперь — без руки, ему рукавицы без надобности. Может, сгодятся кому?
— Сонечка, я фуфайки собрала, от сынов убитых остались. Возьми, доченька, я их заговорила. Кто наденет эти вещи, тот от хвори спасётся, а может, и от пули...
— У нас валенки от отца остались и шапка меховая. Как думаешь, секретарь, подойдут они солдатикам?
Соня с трудом успевала регистрировать проходивших перед ней вереницей односельчан, стараясь отблагодарить каждого за бескорыстные дары.
Вошла Марья, сноха деда Шамделя.
— Здравствуй, Соня, — по старинке кланяясь в пояс, сказала она. — Дед нашёл две пары почти новых валенок, а мы, снохи, кисеты вышили.
Валенки были попарно вдеты один в другой, а кисеты — расшиты яркими цветами.
— Какая красота! — восхитилась Соня. — Вы их даже махоркой набили? Вот спасибо!
— Ты не серчай, Соня, но мы один кисет не махоркой набили, а семечками.
— Как семечками? Зачем? Это же баловство!
— Вот и хочется солдат побаловать. Может, эти семечки им край любимый напомнят, избу родную, жизнь мирную. Может, у кого-то сердце оттает от тех воспоминаний? Не серчай на нас.
— На что же сердиться? Спасибо вам. И за семечки спасибо, и за доброту.
— Куда теперь эти вещи нести?
— В кладовку правления. Слышите голос Нади? Это она там вещи принимает.
Мария забрала приготовленные подарки, отвесила прощальный поклон и прошла через внутреннюю дверь в правление колхоза.
Вслед за ней ввалилась целая орава девушек, краснощёких, весёлых, голосистых. На столе перед Соней появились нарядные рушники с петухами и настоящими кружевами, отбелённое льняное полотно, шерстяные портянки, игривые кисеты, вязаные носки, рукавицы, толстые шарфы с кисточками на концах…
По Советской улице, еле передвигая больные ноги, шла бабка Фрося и волоком тащила за собой огромную кучу одежды, перехваченную верёвками.
— Дочурка, — окликнула бабка молодую девицу, пробегавшую мимо, — подмогнула бы мне до сельсовета добраться. Силушки у меня иссякают.
— Зачем же ты, баба Фрося, так много тащишь? — весело спросила девушка, одним движением взваливая бабкин узел себе на спину. — За эту одёжу денег тебе не заплатят.
— На что мне теперь деньги? — горестно ответила бабка, тяжело опираясь на клюку. — Одна осталась, на всём свете одна. Много ли надо старухе-то? А землицы сырой на всех хватит…
Анастасия Родина, с отрешённым лицом и, казалось, ничего не видящими глазами, разложила перед Соней огромный овчинный тулуп, а сверху водрузила шапку и меховые рукавицы.
— Ой, зачем вы такой тулуп принесли? — испугалась Соня. — У вас трое ребятишек, трое сирот на руках. Продали бы его лучше, или на продукты обменяли…
— Не говори, Сонечка, ничего не говори, не надо, — скороговоркой просила Анастасия. — Не хочу память мужа оскорблять. Может, этот тулуп счастье кому принесёт. Мать за подкладку там крестик зашила. Может, в бою убережёт кого…
Молодая девица с узлом на спине пыталась помочь скособоченной бабке Фросе взобраться на высокое крыльцо сельсовета. Мимо проходил Тимофей Морозов, усмехнулся, подошёл к бабке, легко, как ребёнка, взял её под мышки и в одно мгновение внёс в сельсовет.
— Семь душегреек?.. — удивлённо воскликнула Соня. — Откуда же у вас столько, баба Фрося?
— Семь сынов было. Третья война последних двух забрала, Шурку да Мишку. Теперь мне всё это без надобности. Не вернуть сынов-то… И Бог не поможет.
— Вы, бабуля, хоть записочки солдатам положите, пусть они добрым словом вас помянут.
— Не больно я грамотная, внучка…
— Тогда я за вас напишу, и адрес ваш укажу, может, отзовётся какой солдат. Что написать от вас, баба Фрося? Что пожелать тому, кто носить это будет?
— Да чего желать-то? Не знаю я… Напиши им, внученька: «Бейте гадов, сынки! Бейте гадов! Бейте их, бейте!..» — И заплакала, и затряслась вся, и быстро-быстро заковыляла к выходу.
Возле райвоенкомата остановились три подводы, доверху гружёные подарками на фронт. К Соне, соскочившей с первой подводы, подошёл Шапиро.
— Ну, здравствуй, секретарь, — протянул он девушке руку. — Неужели все три подводы — от вашего села? Поражаешь ты меня, дочка, даром, что москвичка. Мы со всего райцентра собрали чуть больше, чем ты — в Кистенёво.
Соня засмеялась, глядя куда-то за спину Шапиро.
— Над чем ты смеёшься? — не понял военком.
— Ну и воззвание вы соорудили! — насмешливо сказала Соня. — Его полчаса читаешь, а потом ещё полчаса вдумываешься в смысл.
К крыльцу райвоенкомата было прибито длиннющее обращение «К сознательным гражданам страны…»
— А ты разве не так написала? — удивился Шапиро.
— У меня были всего три строчки. — И Соня повторила текст написанного ею объявления
Шапиро с уважением посмотрел на Соню.
— Так просто? А вот мы не додумались! Я должен объявить тебе благодарность.
— Лучше объявите благодарность нашему народу, — обиделась Соня. — Какие же у нас люди добрые, Григорий Маркович! Иные самое дорогое несли. Обрыдаешься, на них глядя…
— Вещей много собрали, молодцы, — похвалил военком. — А тут что? Неужели целая подвода валенок? Хвалю, Сонечка, от всего сердца хвалю.
— У нас отдельные молодки пытались антоновку в карманы тулупов рассовать, но я велела вытащить.
— Умница! Загниют яблоки, перепачкают всю одежду. А вот махорку, небось, положить солдатам забыли?
— Пустых кисетов не приносили, — ответила Соня.
— Ну? — удивился Шапиро. — Смышлёные у вас бабоньки!
— Одна даже семечками кисет набила.
— Семечками? — засмеялся военком. — Зачем же это? Впрочем, я и сам теперь с превеликой охотой пузанков бы полузгал. Весёлое это занятие, мирными днями от него веет. Кстати, — Шапиро достал из внутреннего кармана сложенный лист бумаги и протянул его Соне, — вот, держи, характеристика в партию, взамен той, утерянной. Вторую даст тебе Финякин, это мы с ним обсудили. Только уж больше характеристики не теряй, не дело это.
— Мне кажется, я пока не достойна вступать в партию, — потупила глаза Соня. — Не надо бы с этим спешить.
— Вот ещё! И не думай тянуть. Если не таких, как ты, то кого вообще тогда принимать в партию? И помни: большую честь тебе оказали. Гордись этим.
«Вот она, почта военного времени, — думала Соня, когда военком ушёл принимать другие обозы, прибывавшие и прибывавшие к райвоенкомату. — Разве почтальону справиться с таким потоком отправлений? Почта в лихую годину стала уже всенародным делом».
А ещё Соня думала о том, что где-то на фронтах, встречая Новый, 1943 год, семеро богатырей наденут на свои тела семь добротных «душегреек», достанут из карманов сложенные вчетверо клетчатые листы бумаги с её поздравлениями и запомнят навсегда те слова, что вырвались у бабы Фроси вместе с потоками слёз: «Бейте гадов, сынки! Бейте гадов! Бейте их, бейте!..»
— Я не пойду к Муреевой, хоть снимайте меня с работы, хоть стреляйте, не пойду! — Соня говорила злым голосом и смотрела на Перова почти с ненавистью. — Я живой человек, у меня силы на пределе, и нервы тоже. Сами разочек сходите, Василий Васильевич, тогда и узнаете, что это такое.
— Прекрати истерику, Соня — жёстко сказал председатель сельсовета. — Идёт война, а пока она идёт, «похоронки» будут приходить и в наше село тоже. От этого нам не отмолиться.
— Но почему, почему с плохими вестями должен идти к людям именно секретарь сельсовета?
— Была бы у нас своя почта, ты бы не ходила.
— А вы знаете, что у Муреевой это уже восьмая «похоронка»? — Слёзы вот-вот готовы были брызнуть из глаз Сони. — Семь раз я ей зачитывала их вслух, потому что она и читать-то толком не умеет. И семь раз я думала, что у меня сердце разорвётся, глядя на неё.
— Знаю, Сонечка, знаю. Но и скрывать такое от матери не дозволено.
— Послушайте меня, Василий Васильевич, — Сонин голос стал вдруг глухим и низким, — Анна Ивановна — наша дальняя родственница. Я про неё всё знаю.
— Мы тут на селе все родственники, и каждый знает всё друг о друге, — отпарировал Перов.
— Значит, и вы знаете, что Анна Муреева рожала двадцать один раз. Но вы, мужчины, и представить себе не можете, что это значит — двадцать один раз выносить в себе младенца. А затем двадцать один раз радоваться приходу нового человека в этот мир, выкормить, выходить, поставить на ноги каждого, чтобы потом начать терять одного за другим. Да вы представляете, Василий Васильевич, что это такое, когда жизнь, наполненная светом и радостью материнства, превращается вдруг в нескончаемую цепь сплошных похорон и поминок?..
— Но не все же у неё на фронте погибли, — тихо заметил председатель.
— Да, достигли совершеннолетия всего десять мальчиков. Один из них утонул в нашем пруду, один погиб на пожаре, спасая соседей, восьмерых призвали в армию, одного за другим. Муж умер ещё в сорок первом, когда вы в армии были. Теперь она ждёт последнего сына, последнего, вы понимаете! Она рожала его трое суток, потому что матка, потерявшая эластичность от большого числа родов, не могла вытолкнуть младенца из утробы матери. Какие муки адовы она ради него терпела! А недавно она мне говорит: «Знаешь, Сонюшка, вот вернётся мой младшенький, тогда и жить начну! Он у меня больно нежный, больно ласковый, да пригожий! Какой девоньке на селе не люб такой парень будет?» Он для неё любимый мальчик, понимаете вы, младшенький! Единственная родная душа на всём белом свете!.. — Последние слова Соня произносила уже сквозь рыдания, и сдерживаемые до этого слёзы потоками хлынули по её щекам.
Таких рыданий Перов не выдержал, губы его задрожали. Он встал, опираясь на костыль, подошёл к девушке и нежно погладил её по ярким, пышным волосам своей единственной рукой:
— Потерпи, Сонечка, потерпи, голубушка! Больно мне глядеть-то на тебя. — И вдруг тоже заплакал, и в голосе его появились бабьи нотки. — Сколько боли кругом, сколько боли! Кончится это когда-нибудь, али нет? Ну, можно ли всё это выдержать, можно ли перенести такое сердцу человеческому?
Так они и плакали вдвоём, два представителя советской власти, чьи души далеко в тылу безжалостно обожгла война …
Дверь в избу Анны Муреевой, как всегда, была не заперта, но Соня на всякий случай громко постучалась, прежде чем войти.
— Вы дома, тётя Аня? — пытаясь придать голосу бодрости, прокричала девушка.
— Входи, входи, Сонюшка, я завсегда рада видеть тебя в своей избе. — Хозяйка встала навстречу гостье, приветливо закивала головой. Её постаревшее до неузнаваемости лицо, как и прежде, излучало доброту. — Я чичас подругу кликну, с ней мне сподручнее. Эй, Манечка, гости у нас! Выходи-ка на свет божий, да покажи себя Сонюшке.
В горницу быстро вбежала гладкошёрстная, серая кошка с невероятно огромными фиалковыми глазами на крошечной мордочке, обошла Соню со всех сторон, потёрлась об её ногу, задрав трубой хвост, и прыгнула на руки, которые протянула к ней хозяйка.
— Вот спасибо, родненькая, что ты мне такую кошечку подарила, век твоей доброты не забуду. С ней изба теплом наполнилась. Есть, с кем поделиться, кому пожалиться, с кем словом обмолвиться. Подруга моя разлюбезная, — любовно потрепала Анна кошку за загривок, — девонька моя! А я ить, Сонюшка, надысь странный сон видала. Будто младшенький мой вернулся с войны, входит в избу, видит девоньку мою глазастую и говорит мне такие слова: «Маманя, да ведь это и не кошка вовсе, а невеста моя, Машенька. Ты береги её, маманя, работой по избе шибко не загружай, пока я вконец не вернусь. Тады и свадьбу сыграем, тебе на радость». Вот ведь какое привиделось, Сонюшка… Не знаю, чего и думать.
— И не надо об этом думать, тётя Аня. Сон — он сон и есть.
— А ты по делу ноне, Сонюшка, али проведать старую?
— Вот про кошечку как раз и хотела узнать, — потупив взор, сказала Соня, — по нраву ли вам она.
— Странное это животное, девонька, такое иногда отчебучит, что прямо перекрестишься со страху… — вдруг громко зашептала Анна, выпустив кошку из рук.
— Что же в ней странного? — не поняла Соня.
— А ты видала кошек, Сонюшка, которые наряжаться любят? Вот то-то и оно! Оставлю я, бывало, платье какое на кровати, а Машуня моя прыг на кровать — и влезла в платье. Голова торчит из прорези, а сама-то — внутри платья, ну, точно дитё малое, что в мамкину одёжку влезает. Или вдруг платки примерять начнёт, ежели они где кинуты. То из одного платка выглянет, то из другого… А ноне утром с меня платок зубами стащила, не по нраву, видать, он ей пришёлся. Заставила другой надеть! Веришь ли, Сонюшка, но я и улыбку у Машуни замечаю, прям, как у людей. А то вдруг головой покачает, осуждает, будто… Чего б я ни сказала, до всего ей дело, на всё отклик даёт, всё исполняет. Чтобы нагадить где — это ни в жизнь! Диву даюсь, какая она чистюля!
Соня невольно перевела взгляд на кошку и вдруг взволнованно зашептала на ухо хозяйке:
— Гляньте, тётя Аня, что это?
Фиалковоглазая кошка сидела на комоде и смотрелась в стоявшее перед ней небольшое круглое зеркальце. Хозяйка и гостья видели Машуню только со спины, но в повёрнутом к ним зеркальце отражалась умная, печальная кошачья мордочка, по которой медленно стекали крупные слёзы, словно кошке было невыносимо больно видеть вот таким своё отражение…
Соня долго ещё носила во внутреннем кармане своего тёплого жакета сложенную вдвое бумажку со страшным для Анны Муреевой известием. Потом эта бумажка была переложена в метрики и вместе с ними засунута на дно сундука в избе бабушки, а ещё через какое-то время перевезена в Москву вместе с другими вещами. Разыскивая порой нужный документ, Соня в очередной раз натыкалась на пожелтевшую от времени «похоронку» и всякий раз мысленно произносила одну и ту же фразу: «Прости меня, господи, я так виновата! Но я не могла лишить мать последней её надежды…» И долго ещё после войны старенькая Анна Муреева ждала возвращения своего младшего сына, надеясь, что война забросила его в чужедальние страны, откуда ему непросто добраться до родины, в затерявшееся среди полей и лесов село Кистенёво. И только её беспредельная вера в это, да ещё безграничная материнская любовь давали Анне силы жить и трудиться на горькой для неё и такой жестокой земле…