КРЫЛАТЫЙ КОММУНАР

— Степка, — позвал он полушепотом, — ты где?
— Туточки я, дядя Коля, — отозвался паренек лет тринадцати.
— Возьми хлопцев, которые понадежней, и — за патронами. Знаешь, где мы их заховали?
— А как же.
— Только тихо и поживее.
Степка, польщенный довернем, бесшумно растаял в темноте. Вскоре подле каждого взрослого с винтовкой уже лежали патроны.
Светало. За деревьями стали проглядываться очертания домов, возле которых мелькали всадники. Это несли дежурство казаки, вызванные помещиками для охраны.
— Не хотелось бы кровопролития, — произнес кто-то.
— То-то и оно, — поддержали его. — А знаете, что? Давайте предложим им сдаться.
Написали ультиматум. Командир окинул взглядом товарищей: кого послать?
— Разрешите мне? — вызвался Степка.
— А не забоишься?
Юный парламентер отправился на усадьбу...
Все это вспомнилось ветерану Степану Дмитриевичу Монченко, когда он раскрыл районную газету, присланную из родных мест. Читает статьи, посвященные революционным событиям, и живо встает перед глазами былое. И, кажется, не газета в его руках, а окошко, за которым машина времени раскручивает одну за другой картины из его незабываемой юности...
Постепенно окрепла в селе Латонове Советская власть, организовалась комсомольская ячейка. Ее секретарем избрали Степана Монченко.
Зимой 1927 года в Таганроге в Доме крестьянина состоялось собрание районного актива. Степан вошел в зал. Огляделся. Увидев незанятое место, спросил у ясноглазого улыбчивого молодого человека:
— Свободно?
— Сидай, — кивнул он, тряхнув чубом. — Как звать-то?
— А я Валентин Овечкин, — протянул он крепкую загорелую руку Степану, когда тот назвал себя. — Будем знакомы.
Разговорились. И сразу же почувствовали душевное созвучие своих мыслей и забот. Много общего было тогда у полных энергии и надежд парней в их желании строить новую, еще не ведомую никому жизнь.
Овечкин в то время возглавлял сельскохозяйственную коммуну в Неклиновском районе. Он подробно отвечал на вопросы,
— Да что ты меня все пытаешь? — вдруг оборвал он Степана, видя, как тот заинтересованно замирал, ловя каждое его слово. — Приезжай. Сам посмотришь. Тут же недалече.
— А можно в коммуну вступить? — робко спросил Монченко.
— Чудак человек, — блеснул взглядом Овечкин. — Понравится, милости просим.
Возвращаясь домой, Степан все время размышлял: что, если и в самом деле переехать. Как на это посмотрит жена с малым дитем на руках? Должна понять. Она же ушла к нему, сыну батрака, из зажиточной семьи. Ушла наперекор своим родителям, которые были против их женитьбы. Ничего не побоялась — ни угроз, ни трудностей. Значит, любит. Да нет, в ней он, пожалуй, не сомневался. А вот как отнесутся к его решению друзья-товарищи, комсомольцы ячейки?
«Ну что ж, все разъясню, выберут другого», — Степан даже прикинул, кого рекомендовать вместо себя. А через три дня он же входил в бывший помещичий дом, где располагалось правление коммуны. Овечкин встретил его радушно, как старого приятеля, сразу же повел знакомить с хозяйством, с коммунарами. Шестнадцать семей к тому времени жили общими интересами, имея 300 десятин земли, отобранной у помещика Деркача, сараи, конюшни, живность. И вроде бы нечем еще было хвалиться коммунарам: хозяйство только что становилось на ноги, но сам дух коллективизма, задорный настрой распахнутых настежь добрых, приветливых людей покорили Степана.
— Ну, как? — спросил Овечкин, когда Степан, возбужденный, присел с ним на скамейку в правлении.
— Нравится... Примете, а?
— Пиши заявление.
На собрании вскинутые руки коммунаров открывали Степану дверь в новую жизнь.
Два года рядом с Овечкиным Степан работал в коммуне. Нелегкое, полное забот и тревог было это время. Насмешки и злобные выходки кулацких сынков, труд в поле, крайняя нужда во всем необходимом, голод, холод и болезни. Казалось, все это нарочно кто-то послал, чтоб испытать горстку людей. Но в том-то и дело, что коммуна была уже не островком в океане. По всей стране набирали силу коллективные хозяйства, и народная власть помогала им всем, чем могла.
Вскоре Степан ушел в Красную Армию. После службы хотел снова вернуться в коммуну, но в декабре 1930 года по спецнабору политотдел дивизии направил Монченко в Сталинградскую военную школу летчиков. И потом закрутила-завертела его крылатая судьба. Земля — небо — земля.
Однажды в авиаполку Степан увидел белокурую в ладно пригнанной по фигуре летной форме жизнерадостную девушку. Это была ставшая потом знаменитой Катя Зеленко. Они долгое время служили вместе, сражались с белофиннами. Отважная летчица ничем не уступала мужчинам. Почти одновременно пришло в часть известие о том, что за успешные действия на фронте Монченко награжден орденом Красной Звезды, а Зеленко — орденом Красного Знамени. Вручая награды, Михаил Иванович Калинин тепло поздравил однополчан.
С первых дней Великой Отечественной Степан Монченко на бомбардировщике делает один за другим вылеты в тыл врага, наносит бомбовые удары. Декабрьской ночью 41-го в небе под Тихвином в самолет попал снаряд. Мотор заглох. Планируя над лесом, Монченко разглядел при вспышках ракет белое пятно и с трудом посадил бомбардировщик на поляну. Вместе со штурманом Леонидом Щагиным выбрались из кабины, утопая в снегу, двинулись к линии фронта...
И снова полеты, полеты по заданным целям. Шел март 1942 года. Как-то в небе над Старой Руссой наткнулись на мессершмиттов. Истребители завязали с ними воздушный бой. Но в неравной схватке один мессершмитт прорвался сквозь заградительный щит ястребков и атаковал самолет Монченко. Разрывные пули прострочили кабину. Степан ощутил резкую боль в животе. В глазах потемнело.
— Только бы не выпустить штурвал, — стучало в висках. — Только дотянуть до своих...
Тело слабело, руки не слушались, лицо заливало то ли кровью, то ли потом. Вот и знакомый аэродром. Больше он ничего не помнил: как посадил машину, как вытащили его из кабины санитары...
Потянулись изнурительные постельные дни в госпитале. Торопил врачей с выпиской. И наконец снова в строю. Снова боевые вылеты на бомбардировщике.
Шел уже четвертый год войны. Как-то после очередного полета собрались летчики в комнате отдыха, читали газеты, разговаривали. И тут Степан Дмитриевич в кругу боевых товарищей обронил нелестные слова в адрес Сталина. Об этом стало известно в политотделе части. На партийном собрании все молчали. Обстановка была такая, что каждый понимал: выступи он в защиту, ему не сдобровать. Монченко исключили из партии, но от полетов не отстранили. Он твердо был уверен: не может быть такого, чтобы его, с юных лет принявшего и защищавшего Советскую власть, не восстановили в партии, без которой он не мыслил своей жизни...
Поезд шел медленно. За окнами вагона проплывали родные поля, перелески, села, города, хранившие страшные следы войны. На полустанках и вокзальчиках оживленно гомонили люди, всюду по-хозяйски споро и основательно залечивались шрамы от взрывов, восстанавливались постройки.
Стоя у окна, Монченко представлял встречу с родными, близкими. Вспомнился старый друг по коммуне Валентин Овечкин. Где он? Что с ним? Давно прервалась связь. Часто в короткие минуты отдыха на фронте, в трудные мгновения его жизни возникал перед ним образ этого спокойного волевого человека. И становилось легче на душе, мысленно ощущал Степан его поддержку.
Вернулся в купе, сел. У окна. На столе тихо позвенивала чайная ложка в стакане. Сосед, худощавый в гимнастерке майор, читал газету. Рядом лежала книжка.
— Разрешите, — потянулся к ней Степан Дмитриевич.
— Да, да, пожалуйста.
На обложке крупно: «С фронтовым приветом». Не обратив внимания на автора, Монченко стал листать уже изрядно зачитанные страницы. Потом, приоткрыв обложку, взглянул, кто же это так просто, правдиво пишет, первыми же строчками хватая за сердце. Взглянул — В. Овечкин! Прочитал об авторе. Сомнений не было: конечно же, он, его давний друг-товарищ. «Вот как, в писатели подался!» — обрадовано воскликнул Монченко.
Записал адрес издательства... Тут же отправил письмо.
И с тех пор они уже не теряли друг друга из виду. А когда в 1957 году Монченко по возрасту ушел из авиации, Овечкин пригласил его в Курск, где в то время жил.
«Заживем мы единой семьей, как в те далекие времена в коммуне», — писал Валентин Владимирович.
— Ну что, Паша, — обняв за плечи, заглянул в глаза жены Монченко. — Поедем?
— Поедем, — согласилась верная его спутница.
Так они вместе с дочерью Галиной оказались в незнакомом им городе. Никогда бы не решились на это, если бы не знали, что их зовет не просто знакомый, а дорогой, близкий человек, единомышленник и испытанный друг их семьи, по зову которого они уже однажды, в трудные послереволюционные годы, покинули родные места, чтобы вместе с коммунарами укреплять власть Советов.
Сколько дорог исколесили они потом по соловьиному краю, сколько было задушевных бесед! До сих пор добрую память хранят о писателе в семье Монченко.
Долго после войны болела душевная рана. Не мог смириться Степан Дмитриевич с несправедливым исключением из партии. Писал в Центральный Комитет. Но восстановили его в рядах коммунистов только после смерти Сталина.
По глубокому небу тянет паутинку самолет. Степан Дмитриевич долго провожает его взглядом. Слегка покалывает сердце, словно это стальная иголка тянет из прошлого тоненькую нить воспоминаний, пронизывая зимний вечер (подумать только!) уже 82-го года его жизни. Рядом жена, которая делит с ним все горести и радости более шестидесяти лет, — Прасковья Петровна. Всю жизнь, как эта паутинка за иглой самолета: куда он, туда и она. Неумолимое время побелило ее волосы, усеяло лицо морщинками. Живут душа в душу — немногие могут нынче похвалиться драгоценными и долголетними чувствами столь высокого достоинства.
Более четверти века летал Степан Дмитриевич и только на склоне лет понял, что все эти годы крыльями была она, эта невысокая хрупкая женщина.