журнал СЕНАТОР
журнал СЕНАТОР

ИСТОРИЯ ЛЮБВИ... НА ПЕРЕДОВОЙ
(Очерк о фронтовой любви)

ЛИНА ЗЕРНОВА

Лина ЗерноваПоезд, мчащийся сквозь ночь, выл жалобно и протяжно, словно огромное раненое животное. В звуке паровозного гудка будто смешались тревога, страх и мольба о помощи. Впрочем, для состава, увозящего в тыл, все дальше от линии фронта обожженных войной бойцов, звук самый подходящий.
В теплом воздухе вагона крепко пахло карболкой. Саша, наслаждаясь крепнущим ощущением безопасности, в мыслях была еще там, на фронте, где наши войска добивали остатки гитлеровских полчищ. В памяти всплывали последние для нее фронтовые дни. Небольшой городок Альтдамм, что километрах в семидесяти от Берлина. Немцы бьются отчаянно — три недели боев и никакого продвижения советских частей. И это при мощных ударах нашей авиации и артиллерии. Одни «катюши» чего стоят…


 

ПОДРУГА

Конечно, вспоминалось и начало войны. Если б тогда да такую технику!... Оснащение Красной Армии сильно проигрывало противнику, поставившему на колени до этого пол Европы. Вот и вышло, что главным оружием советских людей были отвага и ненависть к врагу.
На пути вооруженных до зубов немецких дивизий встала народная армия — регулярные боевые соединения и бойцы народного ополчения, едва научившиеся держать винтовки. Советские солдаты с гранатой в руках бросались под танки, закрывали собой доты, подрывали минометные гнезда… И это были не единичные поступки, а настоящая лавина гражданского сопротивления, заложившая еще в июле и августе 41-го основу Победы. Такой подвиг в 42-ом на Ленинградском фронте совершила и Сашина подруга — медсестра Танечка Раннефт…
Высокая, крепкая 22-летняя Таня, была любимицей медсанбата. Она умела так заразительно смеяться, что невольно светлели в улыбке и лица окружающих. Раненые называли ее Танечкой-выручалочкой, потому что ее присутствие действовало лучше любого обезболивающего. Так говорили они. Ее оптимизм, казалось, ничто не могло сломить. Ни промороженные землянки, ни изнурительная работа в развернутом прямо на передовой госпитале. Ни постоянная угроза гибели.
И при всем при этом она еще умудрялась писать стихи. Конечно же, светлые, наполненные любовью к людям и мирной жизни — войны вокруг и без того хватало. Хотя, были, конечно, и стихи про Победу. В них уже блистал красотой поднятый из руин Ленинград, его жители сажали деревья и цветы. Нет, в победе она, как и все вокруг, ни на мгновение не усомнилась. Даже в самые тяжелые месяцы, когда в ледяной болотной жиже их батальон держал оборону Невского пятачка.
…И вновь — будто обожгло Сашу воспоминанием о самом горьком. На этой узкой полоске левого берега Невы — на легендарном Невском плацдарме, Саша прошла боевое крещение. Кипела вода от разрывов вокруг лодок и понтонов, на которых их рота переправлялась с большой земли. И многие, слишком многие тогда не доплыли…
А потом стремительный бросок на обрывистый берег и нескончаемый бой — и днем и ночью ураган немецких орудий и пулеметная метель. В этом огненном аду она и получила свое первое ранение — осколком задело бедро и плечо. Не вспомнить даже — кто донес ее сквозь бой до медсанбата. Лежала на земле в хирургической палатке, едва не теряя сознания от боли. Воздух выл от разрывов снарядов — немец не ослаблял атак. Медсестры не успевали доставлять раненых. Хирурги в залитых солдатской кровью халатах не отходили от операционных столов. Но странное дело — и усталые медики, и беспомощные, истекающие кровью бойцы почему-то верили, что этот маленький полевой госпиталь, эту беззащитную брезентовую палатку пощадят боевые снаряды и мины. Случалось, Бог миловал…
А вот с подругой Таней судьба распорядилась иначе. Шел бой за высотку, где немцы успели разместить пулеметную точку. Наши атаки, одна за другой захлебывались в горячем свинце. Из-под этого огня медсестра Таня Раннефт вытаскивала с поля боя раненых. Землянка, в которую их укладывали, была уже переполнена. Казалось, у батальона не было сил заставить замолчать немецких пулеметчиков. Настроение бойцов было мрачным. И тут Таня, не говоря ни слова, сдернула с руки сестринскую повязку, и начала обвешиваться ручными гранатами.
Сгущались сумерки. Но бойцы видели, как по руслу ручья ей удалось незаметно добраться до подножья высотки. Пулеметное гнездо было совсем рядом — рукой подать. И она попала в него гранатой. Всего один точный бросок… Но, сраженная автоматной очередью, девушка осталась лежать у ручья. Умерла Таня на руках у боевых товарищей. Только и успела, что отдать письмо, которое не успела отправить родителям. Залитый кровью тетрадный листок пришлось переписать набело. Отправили его вместе со скорбной повесткой…
Может быть, сегодня пафос строк, написанных Танечкой Раннефт, покажется старомодным. Но наши соотечественники, поднявшиеся шестьдесят лет назад на борьбу со смертельным врагом, рассуждали именно так. Вот эти строки: «Это такая жестокая война, которой еще не знала история. Наши бойцы и командиры проявляют такое мужество, так упорно идут вперед, пренебрегая опасностью, что верится: скоро конец войне».
…Поезд остановился на очередном полустанке. Воцарившуюся тишину нарушал лишь стон тяжелораненого солдатика за тонкой перегородкой.
Сколько дорогих сердцу людей потеряно за эти военные годы, размышляла Саша. Почему-то именно они — честные, благородные, мужественные — погибали первыми. Горькая закономерность. Хотя, наверное, ее можно объяснить: именно лучшие всегда оказывались впереди.


 

НА ОРАНИЕНБАУМСКОМ ПЛАЦДАРМЕ

Полуторку мотало по ухабам, и Саша изо всех сил старалась уберечь раненого от ударов. Командир батареи Жора Проскоков, подбивший с полдесятка немецких танков, истекал кровью от сквозного ранения в грудь. Начальник медсанбата, полковник медслужбы Екатерина Милошенко, лично приказала Саше Анисимовой довести Проскокова до первого госпиталя. «Александра, одна надежда на тебя, — говорила она, глядя Саше прямо в глаза. — Знаю, что ты справишься, нашего героя надо спасти».
Шел третий месяц войны. Немец рвался к Ленинграду, сосредоточив все силы на подступах к городу. И Саша Анисимова — политрук батареи противотанковых пушек, — не могла ответить на вопросы бойцов, почему Красная Армия все еще не может одолеть врага? Ведь с самого начала все советские люди были убеждены, что не пройдет и нескольких месяцев, как немцев погонят прочь. Наступление фашистских войск воспринималось как некое недоразумение! Но время шло, а сводки Совинформбюро были неутешительны.
…Полевого госпиталя на месте не оказалось. Ветер ворошил лишь кучи грязных бинтов, кровавого тряпья. Судя по всему, наши отступали в большой спешке. Жора застонал. Саша ввела ему обезболивающее. Поймав на себе вопросительный взгляд водителя Николая, скомандовала: «Едем дальше, Проскокова нужно довезти».
Проселочная дорога петляла по лесу. Тревога их усиливалась — они не встречали наших войск. Ни техники, ни людей! Неужели был приказ к отступлению?! Нет, это невозможно, ведь совеем рядом пригороды Ленинграда. Сюда нельзя допустить немца…
— Сколько до города?
— Километров тридцать будет, — ответил водитель.
— Жми на газ, Коля, лейтенанту совсем плохо.
Лес кончился, они въехали в деревню, вытянувшуюся вдоль дороги. Вдали увидели несколько мотоциклов, вокруг — солдаты в непривычной, серого цвета форме. «Немцы! — с ужасом выдохнул Николай и энергично разворачивая полуторку. — Ну, Саня, моли Бога, чтобы не было погони». Саша прижимала к себе раненого: «Держись, лейтенант, только не умирай!»
На всех парах машина помчались назад по проселку. К счастью, погони не было. В тот день, 7 сентября, на подступы к Ленинграду вышли головные части моторизованных подразделений противника. Основные силы подошли только 8 сентября. Этот день и принято считать началом блокады.
Вот почему для Саши и Николая первая встреча с врагом сошла с рук. Могла ли девушка, даже хорошо стрелявшая из пистолета, оказать какое-то сопротивление? Если б за ними бросились в погоню, они оказались бы легкой добычей.
…Их выручил шоферский опыт Николая. Долго колесили по лесным, едва приметным проездам и тропам — обошли немцев стороной. Наконец машина выбралась на бетонку, помчалась в сторону города, мрачно синеющего в дымной пелене первых бомбежек и обстрелов.
Ехали сквозь противотанковые заслоны, мимо орудий, обложенных мешками с песком. Здесь копошились орудийные расчеты. А навстречу полуторке по шоссе шагали жиденькие колонны ополченцев. Эти люди вместе с бойцами измотанной и обескровленной в тяжелых боях Красной Армии и должны были остановить страшное нашествие. Должны были. Но остановят ли?
На окраине Ленинграда красноармейский кордон подсказал дорогу к ближайшему госпиталю. Саша оглядывала пустынные улицы. Заклеенные крест на крест окна, разрушенные первыми бомбежками дома, окруженные мешками с песком зенитки… Война, еще не дойдя до его стен, уже обожгла этот великолепный город. Его жители, будто предчувствуя великую осаду, оделись в темные одежды. Но, вглядываясь в редких прохожих, Саша не видела в их лицах страха — ленинградцы готовились к обороне.
А вот знакомый дом на Фонтанке, в котором жил брат ее матери дядя Сережа — известный в стране строитель гидроэлектростанций, создатель Свирской ГЭС. И тут Саша онемела — одна половины дома — та самая, где была знаменитая дяди Сережина квартира, с массивной старинной мебелью, огромной библиотекой — осыпалась, превратившись в гору обломков.
Никогда прежде не случалось с Сашей такое. Будто огнем обожгло душу — почувствовала острую, нестерпимую ненависть к врагам, страстное желание мстить, мстить до последнего вздоха. Она вдруг ощутила кожей, что над ней, родными и близкими, знакомыми, бойцами ее дивизии — всем советским народом занесен железный кулак, грозящий превратить всю их жизнь, с прошлым и будущим, в пыль и прах. Сухими, расширенными глазами она смотрела на потемневший, примолкший Ленинград и молча клялась, что будет бороться с фашистами до последней капли крови.
До военного госпиталя добрались быстро. Во дворе госпиталя полуторку встретили санитары. Быстро перенесли лейтенанта в операционную. Вскоре Саше и Николаю сообщили — Проскоков будет жить. «Еще повоюет ваш лихой артиллерист! — пошутил усталый военврач и уже серьезно добавил. — Советую вам быстрей возвращаться в часть. На вашем участке фронта — особенно тяжело. Немец вот-вот выйдет к заливу. Можете не доехать…»
Пробирались назад под покровом темноты, с потушенными фарами, по пустой, разбитой снарядами дороге. Словно призраки, чернели избы деревень, покинутых жителями и пока еще не занятых врагом. Гул канонады и трескотня коротких перестрелок слышались то слева, тс справа от дороги. Догадывались — в ночном мраке по лесам и болотам прорываются сквозь разорванную фронтовую полосу остатки наших армейских частей. Эти разрозненные, но отважные отряды крепко досаждали наступающим фашистам, не давая сконцентрировать крупные силы на главных направлениях и всей мощью обрушиться на Ленинград.
В этот же день образовался и другой незанятый фашистами анклав — Таменгонская республика, получившая официальное название Ораниенбаумский плацдарм. Протянувшийся от старого Петергофа до реки Воронки, от побережья Финского залива до Ропшинского шоссе, этот кусочек земли остался свободен, благодаря мужеству частей Красной Армии, а также могучим военным арсеналам Кронштадта и знаменитого форта Красная Горка.
К Ораниенбауму и направлялась полуторка наших героев. Сюда они добрались с рассветом и вскорости, под Большой Ижорой, нашли свой медсанбат. Полковник Милошенко, не скрывала радости: «Живые! — она обняла Сашу. — А я уж ругаю себя — кто знал, что немцы начнут наступление?! И Проскокова довезли? Молодцы! К Ленинграду все дороги уже перекрыты, вы никак последние! Объявляю благодарность».
Едва сдерживая волнение, Саша выдохнула: «Служу трудовому народу!»


 

ПОПОВСКАЯ ДОЧКА

— Ну что ты снова стонешь, моя хорошая? — над Сашей склонилась медсестра. — Потерпи. Нам еще долго ехать. Сейчас сделаем укол, и сразу полегчает...
И снова дробный стук колес. Кажется, целую вечность санитарный поезд летит сквозь ночь. Вот и солдатик за стенкой затих. Может, просто уснул. А может…Нет, не надо о смерти. Надо верить в лучшее. Потому, что самое страшное для них для всех — пассажиров этого невеселого поезда — уже позади. И для нее тоже. Вот и боль после укола снова отступила. И теперь так хочется уйти в сон — приятный и сладкий, как в детстве…
Вспомнила она. Увидела ясно и четко — словно это было только вчера…
Ярко зеленый, скошенный луг с золотистыми стожками. По кромке луга синие, удивительно высокие сосны. Прямо из синей чащи леса на сверкающий луг выбегает дорога, наезженная колесами телег и натоптанная копытами лошадей. Идет шестиклассница Саша домой из Александровской Горки, из школы. По солнечной дороге шагает, перепрыгивая лужицы, похожие на осколки голубого зеркала. И так хорошо на душе. Так светло и радостно, что хочется запеть. Вдруг увидела Саша впереди стайку мальчишек. Радость будто рукой сняло. Хотела, было, как всегда — спрятаться в придорожной канаве, да не успела. Бросились за ней мальчишки, догнали. «У попа была собака…» Кричат, кривляются, рожи страшные строят. Того и гляди, в ход кулаки пойдут. Вся сжалась Саша, коленки трясутся. Но виду не подает. Белокурая и тоненькая идет себе, как шла — через злобный коридор, про себя молится — господи, помоги!
Не помог. Совсем по взрослому рассвирепели мальчишки. Один, что есть силы, толкнул ее. Второй кулаком ткнул. Третий сумку вырвал — полетели в грязь аккуратные тетрадки и книжки. Сбили Сашу с ног. Изваляли в осенней грязи. И умчались довольные легкой победой: так тебе, поповская дочь!
Сашин отец был настоятелем Ямбургского храма. Человек в городе уважаемый, поднявший из руин храм святой Екатерины, в 30-ые годы стал подвергаться гонениям. И в первую очередь потому, что не согласился доносить на прихожан в органы ГПУ. Кому как не батюшке верующие доверяют все самое тайное? Вот на них, святых отцов, и обратила свой взор служба политического сыска. Но Иван Анисимов, как человек истово верующий, не мог пойти на преступление, коим считал разглашение тайны исповеди. Не смотря на то, что впоследствии это стоило ему жизни, а также сказалось на судьбе детей. Впрочем, даже сговорчивые служители веры, а находились и такие, не убереглись впоследствии от репрессий.
Семья Анисимовых жила скромно. И если чем отличалась от большинства, то манерами и воспитанием. Мать, урожденная дворянка, строго следила за образованием детей. Даже в смутные 20-ые годы нанимала учителей рисования и музыки. А отец, возвращаясь из Ленинграда, привозил детям книги.
Именно благодаря отцу, прочитала за один год 12 томов Данилевского, из которых узнала всю русскую историю. Читала Белинского, Лермонтова, Пушкина, Тургенева… Вот откуда у Саши тяга к литературе и поэзии, восхищавший впоследствии многих прекрасный русский язык и удивительная способность к обучению. Однако присутствие поповской дочки райком партии посчитал позором и в пятом классе 12-летнюю Сашу Анисимову исключили из школы. Поэтому на учебу ходить приходилось за семь километров в Александровскую Горку. По дороге ей и доставалось от мучителей-старшеклассников.
Она вспомнила, как подростком пряталась от мальчишек в придорожной канаве. Как простудила в осенней воде ноги, слегла и пролежала год дома. «Но это еще были цветочки классовой ненависти. Ягодки оказались куда страшнее.
После восьмого класса Анисимова училась в Ленинградском медицинском училище, да еще работала медсестрой хирургического отделения Мечниковской больницы. С учебой и работой помог друг отца — замечательный врач Израиль Израилевич Шраер. И все шло хорошо, если б не убийство в 1934 году Сергея Мироновича Кирова. В стране начались тотальные чистки.
Шраера тут же сняли с работы — слишком много детей лишенцев — купцов, священников и кулаков — пригрел он в своем заведении. Никого не волновало, что «отпрыски богатеев» успешно учились и работали. Кто думал о том, что через два-три года они могли пополнить когорту медицинских специалистов, в которых так нуждалась страна. Политическая суть вопроса тогда перевешивала.
С исчезновением покровителя тучи начали сгущаться и над бедной Сашиной головой. Ведь девушка была его любимой студенткой, которую он готовил к поступлению в медицинский институт. Причем, экстерном, после второго курса техникума! В одночасье рухнуло все…
В коридоре больницы вдруг прозвучало ненавистное с детства прозвище. Прямо ей в спину. А может быть, показалось? Медсестры, и прежде всего те, что из показушных комсомолок, перестали здороваться. Саша решила не замечать. Но когда новый главный врач больницы, вызвав в кабинет, заявил, что вынужден уволить ее по причине «не того» социального происхождения, девушка поняла, что загнана в угол.
Все дело в том, что из больницы Мечникова деваться ей было некуда. К этому времени, не выдержав репрессий, умер отец, тяжело заболела мать. Но самое главное — Саша не успела получить паспорт, без которого нельзя было ступить и шагу. Ей только исполнилось 16, но без документа до милиции было не добраться! В Ленинграде на каждом шагу патрули. За одно появление на улице без удостоверения арестовывали. А обратиться за помощью было не к кому.
Проплакала целый день. За что ее так травят? Ее отец не причинил никому зла. Разве она не такая, как другие молодые люди советской страны? Она родилась на этой земле. Любит свою Родину и готова служить ей всегда — верой и правдой. А для этого она хочет учиться и работать. Мечтает стать прекрасным врачом, чтобы все вокруг ее уважали. Все свои знания, силы, талант она готова отдать своему народу. Только ему. Но почему же тогда ей не доверяют? Почему унижают и оскорбляют?
Когда слез уже не было, Саша знала, как поступить. Поздно вечером спустилась в сестринскую, где стоял шкаф с лекарствами. Насыпав в стакан лошадиную дозу веронала, растворив порошок в кипятке с сахаром, залпом его осушила. Не ощущая ни страха, ни волнения, вышла на улицу и села в припозднившийся трамвай. Глаза сами собой закрылись, в голове гудело, но она точно знала, что теперь окончательно покончено со всеми чудовищными обвинениями. Она уезжает в родной и теплый дом, где ее встретят отец и прежняя — ласковая — мама…
На конечной остановке вагоновожатый увидел, что его пассажирка находится без сознания. Вызвали скорую. И надо было такому случиться, чтобы «карета скорой помощи» доставила Сашу в больницу Розы Люксембург, в которой в это время дежурил еще один друг отца — Петр Андреевич Борисов. И если б не он, не дожить бы Саше и до утра.
Всю ночь он промывал девушке желудок, заставлял работать сердце. Бился до тех пор, пока с девичьих щек не сошла мертвенная бледность. Правда, отравление было столь сильным, что в больнице провалялась целый месяц, заново учась ходить и говорить…
— Запомни, девочка, затверди, как отче наш: вокруг тебя живут в большинстве своем очень хорошие люди, — совсем по отцовски наставлял ее Борисов. — Эти люди всегда помогут тебе в трудные минуты жизни. Они — твоя самая надежная опора. Они не оставят тебя в беде, не бросят — подскажут разумный выход из любой ситуации. Да, конечно, жизнь наша сейчас — сложная, путанная. Но поверь мне: если жить надеждой и верой — все беды отступят…


 

СТУДЕБЕККЕРЫ

Комвзвода противотанковой истребительной батареи Александра Анисимова была в санитарном поезде чем-то вроде живой легенды. Женщин-командиров, да еще воевавших на передовой, имеющая на своем счету множество подбитых немецких «тигров» на фронтах второй мировой — по пальцам пересчитать. А таких — кавалера боевых орденов Красной звезды, Красного знамени, Великой Отечественной войны первой и второй степени — не было вовсе.
Вот почему Александра Анисимова в этом поезде стала свого рода живой легендой. О ней рассказывали. Ее опекали. С ней мечтали познакомиться. Но и понимали — беспокоить лишний раз тяжело больную героиню — никак нельзя…
И только сама Саша была совершенно далека от такой своей внезапной известности. Не до того ей было. Она просто боролась с болью. И в этой борьбе теперь был весь смысл ее совсем молодой жизни.
Главные последствия контузии — нестерпимая головная боль и головокружение –мучили ее постоянно. Хотя все чаще, благодаря усилиям медиков, эти невидимые мучители отступали, давая ей спасительные передышки. В такие редкие минуты она испытывала удивительное наслаждение — от одиночества. После многолетней фронтовой — оглушительной жизни, это одиночество казалось почти фантастическим. Она погружалась в мир своего прошлого, в такой оглушительно живой, что временами было не разобрать — где явь, а где воспоминания.
…От дула револьвера стыл висок. «Ведь выстрелит гад!», — сердце Александры колотилось где-то в горле. Но лицо как всегда оставалось спокойным — сдаваться она не привыкла. Идиотизм ситуации заключался в том, что револьвер к ее виску приставил командир дивизиона.
Всему виной стал опять-таки Сашин характер: она нарушила армейский устав — не подчинилась приказу непосредственного командира. Но как можно подчиниться приказу бить по своим?! А выскочивший из командирской землянки, разгоряченный спиртным полковник Водзинский отдал именно такую команду!
Шел к концу сорок четвертый год. Война катилась уже по территории Польши. Накануне их полк принял сильнейший удар фашистских танков. Ожидали повторных атак. Зарылись в землю. Надеялись, что подойдет подкрепление.
В этот период войны перемещение армейских частей — в целях маскировки — производилось в основном ночами, в полной темноте. Потому о переброске войск всегда сообщалось заранее, причем с соблюдением строжайшей секретности. Однако такая сверхсекретность иногда и подводила.
…Никаких шифровок о передвижении этой колонны тяжелой техники в штаб их полка не поступало. Потому, когда дозорные сообщили, что на позиции движется армада машин, была объявлена боевая тревога. Гул моторов нарастал. Колонна шла в кромешном мраке, с потушенными фарами. Шла напролом — прямо на их противотанковые укрепления. Опытные артиллеристы вслушивались в рокот мощных двигателей, который накатывался из темноты. Сомнений не было — это не танки, не самоходки. Вероятней всего, американские грузовики — студобеккеры, которые чаще всего использовались для переброски наших солдат.
— Немецкие танки, к бою! — заорал Водзинский. — По вражеским танкам — огонь! Командир противотанковой истребительной батареи Анисимова не разомкнула рта. Бойцы ждали команды именно от нее — по уставу расчет обязан выполнять только приказы непосредственного начальника.
— Лейтенант Анисимова! Слушай мою команду! Приказываю бить по танкам противника!
— Товарищ командир! — заговорила она, — это идут наши, я слышу, точно наши!
— Ого-о-о-нь! — заорал Воздзинский. — Расстреляю!
— Не может быть огонь, товарищ полковник, –— это говорил боец из Казахстана Асланбеков. — Нет приказа командира батареи.
И тогда Водзинский выхватил револьвер и приставил к Сашиному виску. Полковника слегка покачивало. Саша скомандовала: «Сержант Асланбеков и рядовой Васильев, выяснить, что это за техника». А сама молила Бога, чтобы не дал этому придурку нажать курок…
И тут Саше вспомнилось, как в начале 20-ых годов точно так же под прицелом стояла ее мать. В их доме искали какого-то беглого. Саша была еще ребенком, и они с братом подглядывали, как мать огромными глазами смотрит в сад, а в это время красноармеец, как будто играя, целится в нее из винтовки. Никого в доме так и не нашли. Но эти страшные полчаса оставили след — с матерью начали приключаться приступы безумия. Но Саша-то была обязана выдержать!
«Студебеккеры!» — запыхавшиеся посыльные быстро переводили глаза то на Сашу, то на Водзинского. Револьвер отлип от виска, но Саша не могла двинуться с места — ноги не шли, были как ватные…
Александра так и стояла у командирской землянки, ожидая подхода техники. И полковник не уходил. В темноте угадывался нервный огонек его папиросы, слышалось кряхтение и покашливание. Раздражение и тревога в ней как-то улеглись. Остались лишь усталость и брезгливая неприязнь к этому бывалому, но и огрубевшему от войны, будто отравленному долгой властью над бойцами боевому офицеру, который мог вот так легко, в хмельном угаре отдать гибельный приказ.
Подошли машины, двигатели смолкли. Из кабины первого выпорхнул молоденький капитан и вытянулся перед Водзинским: «Направляемся в 61 армию». Полковник принял рапорт, и мрачно глянув на Анисимову, пригласил капитана в штабной блиндаж. Из кузовов начали выпрыгивать заспанные солдатики. Они потягивались, разминались, закуривали, подшучивали друг над другом. Никто из них и не подозревал, что несколько минут назад вся колонна могла быть уничтожена артиллерийским огнем.
Саша смотрела на бойцов, словно во сне.
— Товарищ лейтенант, — рядом стоял Асланбеков. — Хотите? — солдата так трясло, что налитая в солдатскую жестяную кружку водка выплескивалась через край.
— Спасибо Асланбеков, — сказала она. И заглянув в его несчастное лицо, сказала: «Вот видишь, победа все-таки за правдой».


 

НА ПЕРЕДОВОЙ

…Вот уже месяц, как Саша командовала истребительной противотанковой батареей отдельного истребительного противотанкового дивизиона. Позади курсы в учебном артиллерийском полку Сибирского военного округа, работа в штабе артиллерии 61-ой армии.
Из штаба она ушла в ноябре 1944-го по деликатным обстоятельствам, об этом чуть ниже. Теперь, на передовой, под ее началом 6 орудий и 65 бойцов, причем, смотревших на нее с недопониманием. Кто ж такое видел: командир — и женщина? Такое чудо и представить себе невозможно! Рядовой Асланбеков, смерив с ног до головы белокурую, тонкую Александру, во весь голос заявил: «Под началом бабы воевать не буду!» Но Анисимова даже не взглянула в его сторону.
Куда больше ее беспокоили отношения с офицерами. Прием, который они устроили в первый же день прибытия, неприятнейшим образом поразил. Вечером зам. командира дивизиона предложил ей… разделить с ним постель. «А у нас больше нет спальных мест», — нагловато заявил он под улыбки остальных штабных. — Не хочешь, иди спать к солдатам».
Многим женщинам, участницам боевых действий в годы войны приходилось выдерживать, так сказать, атаки на особом — сердечном фронте. Весьма горячие и настойчивые. И понятно — почему. Война, постоянные невзгоды и опасности, ожесточили иных мужчин. Для этих людей, особенно представителей командного состава, всякая фронтовая любовная интрижка, даже мимолетная связь с женщиной превращались иногда почти в самоцель. Оправдание такому поведению — короткое, как выстрел. Сегодня человек — жив, завтра — погиб. А значит — никаких серьезных намерений. В таком случае уже не имели смысла какие-то нравственные нормы.
Новому командиру взвода, лейтенанту Александре Анисимовой, между прочим, было тогда всего двадцать пять. В таком возрасте, как известно, некрасивых женщин не бывает. А тут еще голубые Сашины глаза — с искристой, лучезарной радостью. Тут еще ее белокурые локоны, смело выбивающиеся из-под строгой пилотки и льющиеся по лейтенантским погонам. Тут еще и юная стройность женского тела, влитого в серую ткань военной формы как бы вопреки армейской грубости и строгости. Словом, в первый же день попала Александра, как говорится, на прицел офицеров от артиллерии. Что было — то было.….
Вышла Саша в неотапливаемую большую комнату, где спали солдаты. Улеглась в шинели прямо на пол, под голову — вещмешок. И от обиды глотала слезы. На фронт она пришла защищать Родину, а не играть роль ППЖ — полевой походной жены. Понятно, что война — не женское дело. Но разве не достойны уважения девушки, решившие встать в один строй с мужчинами, и разделившие с ними тяжелейшую ратную ношу? Как объяснить это водзинским и их окружению? Именно им, потому что за три года войны впервые столкнулась с офицерами, унижающими ее человеческое достоинство.
Вся двусмысленность ситуации заключалась в том, что пожаловаться на полковника и его зама было некому — сальные взгляды и сомнительные намеки к рапорту не пришьешь. Но и мириться не собиралась — она еще покажет этим негодяям себя в бою.
Холод пронизывал до костей, хотелось встать, прижаться к горячей печке. Но делала вид, что спит. Скрипнула дверь, вернувшиеся из наряда солдаты чуть было не запнулись о спящую. «Кто здесь лежит?» — спросили они товарищей. «Новый комвзвода, — ответили бойцы. Оказывается «крепко спящий» взвод держал ухо востро. Солдаты укрыли своего нового командира шинелями, и она, отогревшись, проспала до утра.
А на следующий день пошли немецкие танки, и Сашина батарея дала бой.


 

АТАКА

…Вытянутый треугольник немецких танков выползал из утренней мглы. Грязно-желтые квадраты «тигров» возникали и вновь растворялись в дымке тумана. И если бы не постепенно набиравший силу железный лязг и скрежет, могло показаться, что перед ними мираж. Бойцы припали к прицелам орудий и, затаив дыхание, наблюдали, как из серой мороси один за другим вываливаются «тигры».
— Да их тут десятка три! — свистнул рыжий, веснушчатый Васильев. — Может, начнем, товарищ лейтенант?
— Отставить разговоры! — строго приказала Анисимова. Она-то знала, что фрицы вынуждают их первыми обнаружить себя. «Не на тех нарвались, — шептала Саша, справляясь с нервной дрожью, охватившей все тело. — Бить в лоб вас бесполезно — знаем, какой толстый у вас слой брони. А вот с фланга… Нет, подождем еще немного».
— Товарищ лейтенант! — сдавленно прокричал Асланбеков, — давай команду, раздавят к чертовой мамке!
— Не паниковать, Асланбеков! — рыкнула Анисимова. Лязг металла нарастал. — Подпустим метров на двести…
Танки, надвигающиеся на их позицию, вдруг начали перемигиваться фарами. «Ни дать, ни взять волки», — скрипнула зубами Саша. И тут единый их строй распался веером. Ее словно что-то толкнуло: пора!
— Орудия, к бою! — незнакомым, пронзительным голосом прокричала она. — По танкам справа… наводить в головной!
И тут же трассы снарядов огненными спицами вонзились в клубящийся, мерцающий желтыми «глазами» утренний мрак. Один из «тигров» неуклюже подскочив на месте, остановился, как вкопанный. Откуда-то снизу пошел дым. «Готов, голубчик! — глядя в бинокль, радостно крикнула Саша. — Кажется, третий расчет. Молодцы ребята!» — Но в то же мгновение танки начали разворачиваться на батарею Анисимовой.
Лопнул разрыв снаряда прямо у командного пункта — полетели клочья земли, просвистели осколки. Потом другой взрыв. Третий… Немецкие танки все же поймали батарею в прицелы, огрызались ответным огнем. Сашу обдало горячей волной, запахло тошнотворным запахом толовой гари.
Теперь, когда бой был в самом разгаре, и каждый орудийный расчет делал свое боевое дело, делал именно так, как того требовали военные обстоятельства. Она, командир, вдруг как-то успокоилась. Ясней и резче видела она теперь картину атаки. Отчетливо понимала — враг не станет обходить батарею. Танки пойдут напролом. Значит, сражаться придется — до последнего…
С каким-то сумасшедшим восторгом бесстрашия, который всегда приходил на смену нервному приступу дрожи, она рванулась по ходу сообщения в сторону шестого орудия. Оно почему-то молчало и командир не могла допустить, что ее бойцы погибли. Надо было разораться, выяснить, помочь.
Но до «шестерки» так и не добралась. Почти на последнем дыхании бился расчет орудия Асланбекова, захлебывался под перекрестным огнем фашистов. Саша успела вовремя. Наспех забинтованные, израненные бойцы едва успевали подносить снаряды к орудию, ствол которого раскалился от стрельбы. Сам сержант, черный от копоти и пыли, прильнув к прицелу, бешено крутил маховик наводки — ствол пушки опускался все ниже, пока не занял почти горизонтальное положение. Это означало — враг подошел вплотную. Теперь кто — кого?
— Четыре снаряда, беглый! — только и успела скомандовать Александра.
Один за другим заряды ушли в сизую круговерть боя. И почти с ужасом Саша вдруг увидела, как бесполезно чиркнули эти смертоносные боеголовки по лобовой броне наползающего танка и с визгом отлетели в рикошет, не причинив машине никакого вреда. Враг был неуязвим. Стрелять нужно было только в борт.
«Почему же молчит шестое орудие? — снова забилось в голове. — С его фланга так просто уничтожить этого гада!»…
Танк выстрелил. Обжигающая, оглушающая волна взрыва накрыла их орудийный расчет. Саша успела упасть на землю, вжаться в узкую щель, закрыв голову руками. Комья земли били по спине. Удушливый дым рвал легкие. Когда опомнилась и приподнялась с земли, окинула взглядом позицию. Пушка была цела, но боевого расчета не было. Бойцов разметало взрывом, и не понять теперь было — кто остался цел, а для кого все закончилось.
Саша заставила себя подняться и бросилась к орудийному прицелу. Впрочем, приближение стальной машины смерти теперь можно было видеть и без всякой оптики. Прямо на орудие в облаке пыли и дыма неудержимо надвигался «тигр», изрыгая из ствола огонь. Лязг его гусениц перебивал все другие звуки боя. Казалось, еще минута — другая и этот многотонный, стальной зверь навалиться на их укрепления всей свой разрушительной мощью, легко сминая пушечную сталь, утюжа окопы и уничтожая, превращая в пыль и прах все живое.
«Беглый! Бей не переставая!» — крикнула она выползшему из под самой стенки окопа бойцу и, сорвав чеку гранаты, метнулась к брустверу переднего окопа. В дыму, железном грохоте, в чудовищной неразберихе почему-то мелькнуло лицо Тани Раннефт.
С бруствера она отлично видела цель. Танк был близко. Настолько близко, что Саше требовались всего лишь считанные секунды и несколько метров, чтобы завершить свой почти безумный замысел. Надеялась — в дыму и огне не уследят за ней вражьи глаза. Верила, что хватит ей сил теперь, не может не хватить — чтобы дойти до конца и остановить зверя...


 

СИЛ ЕЙ ХВАТИЛО

Саша зло рванула чеку и еще успела увидеть, как после ее броска, граната, тяжело перевернувшись в полете, ударилась о мягкий ковер рыжеватой травы и покатилась под грязное днище наползающего «тигра». Оглушительный взрыв смешал воздух, землю, металл. Танк вдруг осел, замер на месте, закрутилась башня, траки стали медленно отрабатывать задний ход. Черное пламя беспорядочных разрывов вдруг вырвалось из люков. Это боезапас машины завершил работу гранаты лейтенанта.
Она осталась лежать на бруствере окопа, вконец обессиленная, но счастливая. Подполз чумазый боец. Хотел помочь, но она отвела его руку, улыбнулась: все нормально! Поднялась. Вернулась на свое боевое место.
Теперь, после этой удачной схватки с «тигром» она ощущала какой-то необыкновенный подъем чувств. Теперь ее е нисколько не пугал смертельный накал боя, и бесконечное множество атакующих немецких танков, и свист осколков, и удушливый запах взрывчатки. Сейчас она была совершенно уверена: батарея выстоит. И враг уберется вспять. Униженный и разбитый.
Еще шесть часов шел бой. Шесть часов «тигры» пытались таранить батарею Анисимовой. Шесть часов землю и небо, металл и людей рвали боевые снаряды. И в этом шквальном огне погиб боевой расчет шестого орудия. И отражая яростные атаки фашистов, смертью храбрых пали еще четверо артиллеристов ее взвода.
До вечера кипела битва. Пока не накрыл липкий мрак развороченное, выжженное поле битвы. Лишь тогда танковая стая отступила, уползла в логово. Ушла, оставив догорать факелами во тьме двенадцать бронированных своих собратьев…


 

ЛЮБОВЬ

Проснулась Саша от тишины. Санитарный поезд стоял где-то на разъезде, у спящего, ночного полустанка. Ни огонька. Только голоса обходчиков и машинистов, только постукивание молоточков по буксам колес — дежурная проверка. Тихая, мирная жизнь. Словно и не гремели здесь еще недавно пушки, не падали на воинские эшелоны бомбы с неба, не дымилась земля, и не гибли люди…
— Обидно, — размышляла она, — пройти всю войну, с самого начала сражаться на передовой, и получить контузию уже в самом конце, когда до победы остаются считанные дни. Мои ребята уже, наверное, где-то под Берлином. Как там они — Васильев, Асланбеков, Редько, Гатаулин… Мы теперь как родные.
Любила она этих бойцов. Конечно, любила, как друзей, даже как братьев, сроднившихся с ней в боях. Но была в ее фронтовой жизни и другая любовь. Любовь к человеку, встречи с которым она ждала, наверно, всю жизнь и который однажды сам нашел ее на разбитой, размытой весенними дождями военной дороге.
…В апреле 1944 Саша была направлена в штаб артиллерии 61-ой армии. Прибыла сюда сразу после Высших военных артиллерийских курсов, на которых обучалась в Сибири. Лейтенанта Анисимову приняли с приятным удивлением. Образованная, с хорошим русским языком, опытом службы на передовой, она сильно отличалась от избалованных мужским вниманием фронтовых красавиц. Начальник штаба полковник Лазарев быстро оценил ее способности: «Вы грамотная, в картах хорошо разбираетесь, будете начальником топографического отдела штаба».
…Из штаба фронта Саша возвращалась на командирском «виллисе». Ехать было сравнительно недалеко, но и не разгонишься — по всей дороге следы от бомбежек и колдобины, разъезженные военной техникой. Легковушке на такой дороге все равно, что бегуну на болоте — бежать можно, только вот ноги не выдернуть. А тут еще жирный лесной суглинок — колеса скользят, как по маслу. И все — не туда…
Словом, чуть зазевался солдат — водитель. Влетел «виллис» в пень, пробил радиатор.
— Теперь отсюда только на буксире уедем, — виноватым голосом констатировал шофер. — Придется ждать попутку. Да вы, товарищ лейтенант, не расстраивайтесь. Кто-нибудь поможет…
Попутные машины все не появлялись, и Саша ждать не стала, решила идти пешком Два-три километра для войны — не расстояние.
Торопиться — не торопилась. Старалась обходить лужи, затянутые ледяным крошевом. Но сапоги ее все же набрали студеную воду. И тогда ступни обожгло злым, нестерпимым огнем боли. Дали знать о себе последствия ранений, полученных еще под Ленинградом. Ноги ее не выносили переохлаждения.
Превозмогая дикую боль, Саша ковыляла по дороге. Попутные машины, как назло, не появлялись. Она шла, проклиная то злополучный «виллис» и разиню — шофера, то безбрежную весеннюю распутицу и свои раскисшие сапоги. Шла — мучилась, терпела. И не догадывалась, не подозревала даже, что идет навстречу своему счастью.
Когда сквозь редколесье завиднелся крайний дом, Саша даже прибавила шагу — там печка, тепло, горячий чай. Увидела впереди военного. Сразу узнала — Володя Семенов, майор административной службы. Даже досадно стало. Так не хотелось, чтобы сейчас этот симпатичный офицер увидел ее, Сашу Анисимову — забрызганную грязью, прихрамывающую, а потому такую … некрасивую…
И Володя узнал Сашу сразу. Конечно, понял, а, вернее, почувствовал, что с ней что-то не так, и требуется срочная помощь. В жарко натопленном доме он помог ей снять сапоги.
— Что с ногами? Закоченели? — спросил Володя.
Саша кивнула и смущенно пояснила: «Это у меня после ранения. Надо растереть…»
Володя нашел спирт и стал энергично, со знанием дела растирать ее ледяные ступни и лодыжки. Лечение подействовало быстро. Огонь боли постепенно угасал, уступая место приятному теплу. Саша наслаждалась им, даже удивляясь — что же такое с ней происходит? Она отвечала на какие-то веселые вопросы Володи. Даже сама пыталась шутить. И чувствовала теперь какую-то необъяснимую благодарность. Нет, даже не благодарность, а просто нежность. И еще — умиротворение: словно она долго-долго шла по мучительно трудной дороге войны, чтобы, наконец, прийти сюда, в этот теплый рай и отдать все свои боли и тревоги этому красивому человеку.
Что скрывать, Володя Семенов ей нравился давно. А вернее, с того самого момента, когда направили ее работать в штаб артиллерии 61-ой армии. Начальник штаба Лазарев тогда сразу оценил ее образованность, боевой опыт и совершенно не женскую черту — особое, тактическое чутье. Ей поручили возглавить топографический отдел. Все боевые операция теперь разрабатывались только при непосредственном участии Анисимовой.
Конечно, Саша гордилась этой своей значимостью. И еще замечала, что многим офицерам штаба она нравится, и они ищут даже поводы для более близкого с ней знакомства. Причем ищут искренне, из лучших, как говорится, побуждений. Однако принимала такие знаки внимания Саша без всяких сантиментов и кокетства. С одной стороны к подобному обхождению она просто не привыкла. Но с другой стороны…
Высокий и голубоглазый майор Владимир Семенов, в отличие от других штабных, никогда не стремился кому-то понравиться. Как бы до лампочки ему было — что о нем будут говорить другие. Служил — честно. Работал — в полную силу. Перед начальством — не лебезил. Хитрости и сплетни сослуживцев — презирал. А потому умные офицеры его по-настоящему ценили.
И Саша его, Владимира как-то сразу выделила — открытый, благородный, обаятельный. Без сомнения, она — влюбилась. Потому и краснела, смущалась в его присутствии — совсем изменяла ей в такие минуты фронтовая выдержка. А еще жалела Саша, что разные у ней с Семеновым службы — встречаются от случая к случаю, и слишком мало общих вопросов, требующих совместного решения.
И все же один — самый главный, самый серьезный вопрос им суждено было решить вместе. То ли обстоятельства так совпали. То ли просто время пришло — бурная, неукротимая, как наступательный порыв, весна.
— Володя, а у вас есть жена? — Тихо спросила, как бы между прочим, а у самой в груди стук — даже уши заложило.
— Нет, конечно. На войне не до того, — задорно ответил он. Потом добавил, уже с веселой хитрецой. — Честно сказать, и девушек подходящих не встречал. Только недавно, наконец, познакомился с одной блондинкой. Теперь места себе не нахожу. Хочу сделать предложение… И помолчав, добавил — Саша, выходи за меня. Ты согласна?
— Да, согласна! — неожиданно для себя не сказала — выпалила Александра.
Уже потом не раз вспоминали вместе эту немую, но такую счастливую сцену. Стоит Саша босыми, красными ногами на полу, на расстеленной портянке — молодая, смущенная невеста в гимнастерке с погонами лейтенанта. А перед ней на корточках, у ее ног — жених-майор со спиртовым тампоном в руке и с блаженной улыбкой на лице.
Так и застал их тогда начальник штаба Лазарев. Едва не затушил всю радость.
— Чем занимаемся? — голос у полковника был весьма раздраженный.
Владимир встал. Вытянулся во фронт. Доложил браво:
— Спасаю ноги лейтенанту Анисимовой. Чуть было не отморозила…
— Ну, и как успехи? Спасли? — грозен полковник, не до шуток.
— Так точно, товарищ полковник! — совсем уже оправился Володя.
— Ладно, лекарь, живи пока, — помягчал командир, рассмеялся. — Только запомни, для таких дел медсанбат имеется, — глянул внимательно на Сашу. — Что, Александра, бегать сможешь? Ну, тогда торопись, завтра снимаемся — передислокация. А ты, как топограф, первой будешь нам маршрут протаптывать…
В ту ночь ей снились совершенно не военные, цветные сны. Снились высоченные горы, залитые розовым светом, и долины, затопленные прохладной синевой. И морские волны в этих снах бились о красные гранитные камни. И медленно опускалось за горизонт оранжевое солнце. И рядом обязательно находился он, самый близкий и необходимый человек.
И просыпалась она в ту ночь не раз, от счастья своего просыпалась. И все не могла привыкнуть к очевидной и простой истине — теперь не одна. Рядом — самый умный, чуткий, родной человек. С ним абсолютно не страшна война. И даже смерть — они вместе сильнее ее.


 

ФРОНТОВОЕ СЧАСТЬЕ

Свадьбу справили, как и положено, с разрешения командования прямо в штабе. Их брак благословил не кто-нибудь, а сам командующий фронтом. И штабная армейская печать скрепила главный семейный документ — свидетельство о браке. Фронт гремел совсем рядом, но война уже не могла перечеркнуть их жизнь, их любовь, их будущее. Во всяком случае, так им казалось. А потому словно в счастливую сказку они отправились — забылись в медовом месяце совместной своей жизни. Забылись в тесной, но отдельной штабной комнатенке, выделенной щедрым Лазаревым специально для особо ценной семейной пары. Забылись в жарких, почти бессонных ночах, когда даже сигнал боевой тревоги представлялся бессмысленной помехой их счастью.
— После войны заберу тебя в Москву, — говорил Володя. — Будем жить, строить свой дом, детей воспитывать.
— Сколько у нас их будет? — она заглядывала в его глаза, рассматривала подбородок, губы, каждый уголок лица…
— Сразу десять! — обняв ее, зажмурился он. — У таких красивых и умных родителей должно быть много-много дочек и сыновей…
Они смеялись и мечтали, спорили и молчали. И в каждом состоянии им было одинаково хорошо. Казалось, впереди их ждут безоблачные, прекрасные дни, а потому так не хотелось возвращаться на измученную бедой землю, где все еще рвались снаряды, рушились города, сходились и гибли в смертельной схватке армии.
Холодная тень омрачила их счастливую жизнь совершенно неожиданно. Причем, все началось с радостного события. Анисимовой пришло письмо от живших в Риге родных. Прочитав его, Александра раскраснелась. После революции брат ее отца перебрался в Латвию, где окончательно осел с семьей. Все довоенные годы они переписывались и мечтали встретиться. Хотя вера в такую возможность с каждым годом таяла. Латвия считалась заграницей, выехать туда советскому человеку было невозможно. Свои трудности существовали с визами в СССР. Словом, знали друг друга в основном по фотографиям.
— Аня, Катя, Валя, Ольга — и совсем рядом! — горячо говорила она Володе. — Помню их еще девчонками в одинаковых клетчатых платьях. Теперь-то они совсем взрослые, своих детей имеют. А Рига — в трех сотнях километрах. Могу ли я упустить такую возможность? Как считаешь? .
— Конечно, съезди, — поддержал ее муж. — Тем более, с оказией — поможешь доставить в штаб 1-го Белорусского документы. Завтра в Ригу отправляется машина.
Саша вернулась через сутки. Но так и не успела перекинуться словом с мужем — ее вызвал на допрос начальник группы Смерш при штабе 61 армии.
— Ну что, Анисимова, к заграничным родственникам ездили? — буравя Сашу взглядом, спросил майор Фролов
— Только переночевала, товарищ майор. Основное поручение — доставка письма в штаб Белорусского фронта.
— И про основное поручение знаем. И про ваше социальное происхождение. Отец священником был? А вы, стало быть, поповская дочь? — глаза Фролова затуманились.
— А я этого ни от кого не скрываю, — просто ответила Саша.
— И правильно делаете. А теперь возьмите бумагу и напишите все, о чем говорили со своими родными, являющимися иностранными гражданами. Какая такая нужда была видеться с иностранцами у работника штаба армии? Вы прекрасно понимаете, о чем речь! А за укрывательство в военное время… Ну, сами знаете…
Саша сидела под домашним арестом. Володя ходил как опущенный в воду. Ведь это он посоветовал ей ехать, да еще, как работник административной службы, выписал командировку. В общем, своими руками отправил жену под трибунал. А могло дойти и до такого — все зависело от позиции Смерша.
— Смершевцам нужно показать свою работу, — шепотом утешал жену Володя. — Посмотри, какой у них штат — в каждом дивизионе, даже батальоне сидят. Им надо доказать, что без их службы порядка в армии не будет. Вот и делают из мухи слона.
— Как они узнали про родственников? — спросила она.
— Наверняка донес кто-то из штабных… Но Лазарев — на нашей стороне. Поехал к командующему армии просить за тебя.
Заступничество Лазарева и спасло Анисимову от трибунала. Однако командование решило направить провинившуюся на передовую. Чтобы в бою доказала преданность Родине, а если уж так случиться, кровью искупила свою вину.
Саша выдохнула — передовая так передовая. Да, она готова встретиться с врагом лицом к лицу. Не боится и смерти. Лучше смерть, чем подлые безосновательные подозрения, медленно убивающие само желание жить.
Сев за стол, Анисимова написала: «Хочу быть среди своих, среди лучших людей своего народа, чтобы чувствовать локоть товарища, чтобы своими руками на переднем крае делать победу».
Так она оказалась на передовой, вдали от своего Семенова. Отважно сражалась за взятие Варшавы, освобождение Польши, участвовала в штурме немецкого города Альтдамм, форсировании Одера. Чуть ли не каждый день говорила с ним по телефонной связи. Очень скучала, но ни на минуту не сомневалась — они оба выживут.
Не знала одного: войне все-таки удастся их разлучить.


 

КОНТУЗИЯ

Утро 15 апреля 1945 года выдалось таким же свежим и голубым, как утро 22 июня 41-го. Саша прекрасно помнила то последнее довоенное воскресенье. На заре она купалась в реке и ее, секретаря комсомольской организации района, вызвали к телефону… Почти сутки обегала она окрестные деревни, разнося страшную весть. А, прибежав домой, тут же пошла записываться добровольцем на фронт. С тех пор прошла, кажется, целая вечность.
Они шли по Германии. Мощные тягачи катили орудия батареи Александры Анисимовой по аккуратным немецким дорогам — мимо уютных, симпатичных городков и деревень. Но и здесь война творила свое страшное действо, оставляя обугленные развалины, выжженные поля и тела погибших. И хмурыми, изможденными были лица местных жителей — в основном, стариков да детей, что встречали наступающую армию скорбным молчанием.
Как часто на передовой, в сырых окопах и простуженных землянках вместе с боевыми своими друзьями мечтала Саша о таком победном марше Красной Армии по немецкой земле. И представлялось им — это будут самые счастливые дни в их жизни! И не сомневались они тогда, что ненависть к оккупантам будет главнокомандующим в этом походе, а потому мстить немцам они будут безжалостно и жестоко.
Но странное дело. Сейчас на земле врага чувство ненависти к простым немецким жителям уже не жгла их сердца. И совсем не было желания мстить этим печальным людям. Мстить за блокаду и голод, за смерть родных и близких, за безграничное горе всего советского народа. Мстить даже за то, что сыновья, мужья или братья этих несчастных немцев, продолжали фанатично, отчаянно драться и погибать за звериные идеалы своего фюрера…
…Ее батарея после форсирования Одера готовилась к бою. До Берлина оставались какие-то полсотни километров. Гитлеровцы отчаянно сопротивлялись. Саша взяла бинокль, чтобы осмотреть перед боем позиции, даже не догадываясь, что на нее уже глядела смерть.
Огромный столб из черной земли и бардового огня вырос прямо перед ее окопом. Страшная ударная сила вдруг подхватила ее тело, оторвав от земной тверди, подняла в воздухи, и на мгновение задержав в дымном, гулком пространстве, и вновь швырнула на землю, лишив возможности видеть, слышать, даже понимать происходящее. Саша провалилась в беспамятство, словно в глубокий и темный омут. И только редкие звуки, голоса, вспышки света изредка проникали теперь в ее воспаленный, словно развороченный взрывом мозг.
«Ребята, Саню убило!» Она услышала голос Васильева. Но открыть глаза не хватало сил. Вокруг собрались ее бойцы. Кто-то приник ухом ко рту. «Дышит! Жива! Вся в крови — осколки»… Своего раненого командира бойцы бережно погрузили в кузов машины. Что было дальше, Саша не помнит — провалилась в небытие.
А очнувшись, увидела… Володю. Она не верила своим глазам — это сон или галлюцинации. Нет, скорее не сон — его небритая щека колет ей подбородок…
— Сашенька, ты — просто молодец, — Володя говорил быстро, сжимая в горячих ладонях ее почти безжизненную, холодную руку. — Только не волнуйся, все будет хорошо. Самое страшное — уже позади. Врачи говорят, что ты обязательно поправишься. У тебя организм — просто богатырский!
Казалось, она почти забыла его лицо. Озабоченное, бесконечно дорогое ей лицо. Будто высвеченное из кромешного мрака ярким госпитальным светом — специально для нее. Она впервые почувствовала — боль отступает.
— Как хорошо, что ты приехал, — она даже не узнала свой голос — совсем слабый, словно чужой. — Как тебя отпустили? Надолго? — она вдруг спохватилась. — Я, наверно, сейчас ужасно выгляжу. Вся опухшая, безобразная…
— Можешь не волноваться, ты всегда для меня — первая красавица! — Володя как обычно улыбался, стараясь развеселить и ее. — Да с твоей красотой никакая война не справится, это я точно знаю.
Он хотел сказать ей еще что-то радостное и приятное, но вдруг осекся и замолчал. Саша бледнела, теряя сознание. Она опять уходила от него, отступала в какой-то другой мир, и он, муж снова был бессилен это предотвратить.
Внезапная темнота навалилась на Сашу. Она ясно слышала голос мужа, другие звуки вокруг, слышала даже шум проехавшей за окном машины. Но видеть не могла — кромешная тьма вокруг. Ее лицо исказил страх.
— Что с тобой, Саша? — взволнованный голос Володи пришел из этой темноты. — Тебе плохо? Позвать врача?
Она не ответила. Только прикрыла веки, собираясь с силами и мыслями. Потом быстро открыла глаза — мрак не отступил. Она по-прежнему не могла видеть. Неужели ослепла? Эта внезапная и страшная догадка обожгла ее воспаленный мозг. Теперь она уже не могла говорить ни о чем — даже с любимым человеком. Ей требовалось только одно — понять происходящее….
— Я прошу, Володя, уходи, — почти прошептала она. — Лучше уезжай в часть. Да, так нужно. Мне сейчас плохо. Нет, ты только не беспокойся — я выкарабкаюсь. Я — сильная, — теперь она уже настаивала, даже требовала. — Но сейчас — ты должен уехать. Не обижайся и помни всегда: я люблю тебя...
Когда пришел врач, Саша почти успокоилась.
— Здесь больше никого нет? — спросила она, едва сдерживая волнение. — Тогда, доктор, скажите мне правду, только правду — ничего не скрывайте. Сейчас я ничего не вижу. Я что — ослепла? Но почему это случилось? И вообще, что меня ждет?
Врач присел на табурет — разговор предстоял долгий.
— Главное — вы остались живы, и это похоже на чудо, — в его голосе было и сочувствие, и восхищение. — Такие повреждения, как у вас, даже на войне случаются редко — тяжелая контузия, многочисленные разрывы внутренних органов и ранения от осколков — все это одновременно. Для одного организма, прямо скажем, многовато. Вы перенесли две сложнейших операции, и выдержали их просто геройски. Признаюсь, не каждый мужчина сможет вытерпеть подобные боли. А вы все же женщина…
Врач помолчал, собираясь с мыслями и прикидывая — что же еще надобно поведать своей многострадальной пациентке, а о чем лучше бы вообще не заикаться — для ее же пользы…
— Потери зрения, слуха и даже речи теперь у вас могут случаться довольно часто, — терпеливо продолжал объяснять он. — Но это временные явления, вызванные сильным сотрясением головного мозга — контузией. Лечение вам предстоит долгое. Так что, голубушка, на легкую жизнь не настраивайтесь. — Он вдруг взял ее руку, тихо произнес. — И еще об одном хочу сказать вам, Александра. Трудно мне об этом говорить, но вы должны знать… У вас не будет детей. И надежды никакой нет. К сожалению. Таковы последствия травмы. Понимаю, вам тяжело это слышать. Но вы — мужественный человек. Вы — боевой офицер. Вы отдали победе над врагом самое драгоценное — свое здоровье.
После этого разговора все и началось. Она услышала стук колес. Поначалу едва различимый, он постепенно нарастал. И в такт этому стуку понеслись, запульсировали голоса. «Значит, инвалидность, беспомощность? Это приговор! Ты не сможешь так жить!! А как же Володя? Такой ты ему не нужна!!!»
Под все усиливавшийся безумный аккомпанемент она вдруг увидела, как Володя катит ее в инвалидной коляске. Вот поднимает на руки и несет на диван, кладет ее бессильное тело… Он устал, его переполняет отчаяние. Они не могут ходить в гости, на праздники, демонстрации, встречаться с друзьями. Со временем его усталость перерастает в ненависть. Нет, никогда! Она не хочет портить ему жизнь, она не может стать для него обузой. От нарастающего железного лязга становилось страшно.
Ах, вот почему такая тоска. У них никогда не будет детей! Никогда — белокурого мальчика. Никогда — голубоглазой, в отца, умницы-дочки. Сашино тело начала мелко дрожать, она не могла ничего с собой поделать. И тут внезапно сам собой из ее груди вырвался крик. Даже не крик, а вой смертельно раненой волчицы.
Вместе с ним в гигантскую, черную воронку уходили мечты и надежды. За ними, казалось, уходила сама жизнь, весь ее смысл. На больничной койке осталось лишь искалеченное худенькое тело. Она снова стояла в сестринской Мечниковоской больницы перед банкой с вероналом. Ей нужно было принять решение.
Слышала, как бегут медсестры, ощутила укол в руку. Решение Саша принять успела…


 

ПРОЩАНИЕ

В конце апреля того победного года военный госпиталь, где проходила лечение Александра Анисимова, было решено перевезти на Родину. Конечно, это был невеселый, сложный переезд. Но как радовались раненные бойцы, когда оказывались на больничном дворе — под ослепительными лучами солнца, в шуме первой листвы. Весна действовала лучше всяких лекарств — улыбались и шутили даже самые тяжелые больные.
И Саша тоже — в весеннем ветре — быстро отошла от немощи и тревоги. Пока везли ее на машине к вокзалу, совсем забыла свои несчастья — как девчонка радовалась мелькающим ласточкам и легкомысленным белым облакам, проплывающим по синему небу. Будто видела все это впервые — не могла наглядеться.
Госпитальные носилки, на которых лежала Александра, вместе со множеством других носилок, стояли на платформе вокзала, превращенном в этот прощальный час поистине в огромную больничную палату. Здесь и нашел ее Володя Семенов.
Как ждала она этой встречи! Наверно, уже никогда в жизни она не будет так ждать…
— Ты, Сашенька, можешь быть абсолютно спокойна, — он, как обычно, сразу заглядывал вперед, определяя самое главное — будущее. — Я уже договорился, тебя направят в Москву, в госпиталь Бурденко. Это самая знаменитая лечебница. Там лучшие врачи — они тебя быстро на ноги поставят! — Он поправил ей подушку, прижал ладонь к ее щеке. — А я пока буду просить командование — направить меня служить поближе к тебе. Ты же знаешь, как любят тебя в нашем штабе. Особенно Лазарев…
Она смотрела на него, стараясь навсегда запомнить черты этого веселого, бесконечно дорого лица. А непрошенные слезы уже подступали к глазам, затуманивая взгляд и стесняя дыхание. Еще мгновение и она разрыдается — не в силах вынести эти обжигающие сердце слова. Слова об их будущем. Слова о призрачном счастье.
— Не надо, Володя, ничего этого мне не надо, — она отвела его ладонь от своего лица и сжала ее своими слабыми, тонкими пальцами, словно прощаясь, но и желая навсегда оставить его тепло. — Не помогут уже мне никакие, даже самые лучшие врачи. Ты же это отлично знаешь. И давай не будем загадывать. Пока идет война, тебе надо быть здесь, на фронте. А у меня сейчас совсем другие заботы — лечиться и лечиться. Быть может, лечиться всю оставшуюся жизнь — сколько бы она еще не продлилась.
Она помолчала, стараясь подобрать необходимые слова, продолжала:
— А еще, я очень хочу, чтобы ты был по настоящему счастлив. Чтобы тебе выпало счастья столько, сколько было отпущено нам, двоим. Пусть теперь все достанется тебе одному — я только рада буду. Я верю, что у тебя будут чудесные дети и прекрасная семья — по-другому просто не должно быть! Ведь за это мы воевали, за это приняли свои раны, за это погибли наши боевые товарищи. Да, только прекрасная, благополучная жизнь после Победы должна быть у каждого, кто уцелел в этом огне. — Она помедлила, справляясь с волнением, добавила тихо. — И еще об одном хочу тебя, Володя, попросить. Ты не забывай обо мне. Вспоминай — хоть изредка. Пусть не с любовью, просто с нежностью, но вспоминай. Это мне так необходимо — чтобы выжить. Просто выжить. А если ты обо мне вспомнишь, я это сразу почувствую. Сердцем угадаю.
Подошли два молчаливых санитара, подхватили ее носилки, понесли к вагону. Володя растеряно шел рядом, сердито выговаривая что-то выговаривая ей. Он не мог понять, о чем говорит его жена, что она такое придумала.
А она слушала его взволнованный голос, слушала с наслаждением и благодарностью. Она верила каждому его слову, и почти подчинялась уже его настойчивому, обжигающему желанию быть всегда вместе, и вместе победить все невзгоды… И только сердце ее — глухо и ритмично, настойчиво и трезво отстукивало последние их счастливые секунды. Только душа ее металась и страдала, зная, насколько теперь невыполнима их красивая мечта…
Он был рядом, когда поезд тронулся. Он успел еще поцеловать ее, потом пробежал по вагону и выпрыгнул на платформу. Состав прогрохотал и растворился в сиреневой дымке дня. А Владимир быстро шел сквозь суету и шум вокзала, плечом раздвигая толчею серых войсковых шинелей. И люди почтительно расступались, пропуская вперед высокого красивого майора с мокрым от слез лицом.


 

ПОБЕДА

Ранним утром 9 мая санитарный состав вполз в Новосибирск. Крепко спящую Сашу вдруг разбудил крики. Сначала ей почудилась: бомбежка! Но через мгновение дошел смысл: «Война кончилась! Германия капитулоировала-а-а-а!» Она было вскинулась, собираясь выбежать на улицу, броситься на шею первому встречному, вместе заплакать. Победа, которой столько отдали, ради которой потеряли родны и близких, дорогих сердцу друзей, собственное здоровье и силы, пришла.
Но не сумела Саша подняться даже в этот великий момент — сил не было. И заплакала она тогда — от радости и от бессилия своего заплакала. Так и провела она этот долгожданный день великой Победы — прикованной болезнью к госпитальной койке. И вспомнила она в тот лучезарный день всех своих боевых друзей –дорогих для нее людей. Вспомнила милую сердцу подругу — медсестру Таню Раннефт, навсегда оставшуюся на Невском пятачке. Вспомнила лихого артеллириста Жору Проскокова, раны которого она бинтовала в кузове полуторки, прорывающейся в осажденный Ленинград. И, конечно, вспомнила бойцов шестого боевого расчета ее батареи — несгораемых и несгибаемых ребят, ценою своей жизни остановивших на польском полесье стаю фашистских «тигров».
Провела ее в этот день память по всему огромному пространству отгремевшей войны. По всем пыльным, разбитым дорогам. По всем полям и лесам сражений, По развалинам городов и пепелищам деревень. По крестам и звездам бесчисленных братских и одиночных могил, густо усеявших просторы родной страны. И вновь увидела Александра масштаб всенародной беды. Увидела, чтобы уже никогда не забыть и рассказать об этом всем, кто придет после…
Но сумеет ли? Не сломает ли ее теперь, в мирное время, страшный недуг, которым отметила ее война? Нет, никогда она, Александра, не признает своего поражения. И не уступит и пяди своей судьбы главным врагам своим — боли и слабости. Она, конечно, прорвется, обязательно прорвется к той счастливой высоте жизни, где ждут ее все человеческие радости.


 

ЭПИЛОГ

Александра Анисимова-КрутиковаНа всю жизнь Александра Ивановна осталась инвалидом первой группы. Как и предсказали многоопытные фронтовые доктора, с ней часто случались тяжелые приступы — с потерей зрения и речи. Но она сумела справиться, а вернее — перебороть все свои недуги. Окончила педагогический институт и многие годы работала учителем русского языка. Совершила и другой, поистине уникальный, материнский подвиг. Сразу после войны разыскала младшую сестру и племянниц — приняла их в свою семью. Воспитала еще четверых детей из детдома — сирот, потерявших родителей на фронтах Великой Отечественной. Так, вопреки страшному, безжалостному приговору военной своей судьбы, она сумела стать матерью.
Однажды, уже в шестидесятых годах в газете «Правда» Александра Ивановна увидела фотоснимок и прочла заметку. Так она узнала, что Владимир Семенов — человек, который так много значил в ее жизни, и которого она так и не смогла забыть, стал крупным советским дипломатом (Первым заместителем Министра иностранных дел СССР. — Ред.).
А спутником жизни для нее стал Яков Федорович Крутяков. Он пришел к ней из молодости, вернее из комсомольской юности, в которой когда-то весьма досаждал ей, Саше Анисимовой своими ухаживаниями и робкими объяснениями. Оказалось, что его первое чувство к ней прошло потом долгий путь. Прошло через всю войну, а сразу после Победы заставило его долго искать израненную Сашу по госпиталям и лечебницам.
После свадьбы Саша взяла фамилию мужа. И стала Александрой Ивановной Крутяковой.
В шестидесятых годах их семья переехала в Сосновый Бор. На этой земле когда-то в самом начале войны Александра Ивановна сражалась с врагом. Она стала искать однополчан. Организовала первые встречи бывших воинов Ленинградского и Волховского фронтов. На одной из таких встреч Александру Ивановну нашел Георгий Проскоков, тот самый бравый командир батареи, которого она спасла на Ораниенбаумском плацдарме, в сентябре сорок первого года. Оказалось, что у Жоры была давняя мечта. И вот наконец она исполнилась — он подарил Александре целую машину цветов.
Александра Ивановна Крутякова первой взялась за организацию в молодом городе школьных музеев боевой славы. Она помогла создать экспозицию такого музея в городской школе № 1, который в свое время была признан лучшим в стране. Многие годы возглавляла городской Совет ветеранов войны. Выступала с интересными начинаниями и починами, читала лекции и проводила беседы, вела большую поисковую работу….
Город назвал Александру Ивановну Анисимову-Крутякову своим Почетным Гражданином.
В 2002 году ее имя было внесено в книгу самых знаменитых людей России.
Вспоминать о своем боевом прошлом Александре Ивановне с каждым годом все сложней, вернее — тяжелей. Это и понятно: сердце почти не в силах справиться с волнением. Иногда она находит свое самое сокровенное утешение. Достает пожелтевшую от времени фронтовую тетрадь-дневник, где аккуратным почерком специально для нее — для Саши переписал в годы войны Володя несколько стихотворений любимого поэта — Сергея Есенина. На первой странице этой бесценной тетради через много лет после Победы своей рукой Александра Ивановна дописала, быть может, главную строку своего военного дневника. Это изречение Апостола Павла: «…Любовь никогда не перестает».


 

SENATOR — СЕНАТОР
Пусть знают и помнят потомки!


 
® Журнал «СЕНАТОР». Cвидетельство №014633 Комитета РФ по печати (1996).
Учредители: ЗАО Издательство «ИНТЕР-ПРЕССА» (Москва); Администрация Тюменской области.
Тираж — 20 000 экз., объем — 200 полос. Полиграфия: EU (Finland).
Телефон редакции: +7 (495) 764 49-43. E-mail: [email protected].

 

 
© 1996-2024 — В с е   п р а в а   з а щ и щ е н ы   и   о х р а н я ю т с я   з а к о н о м   РФ.
Мнение авторов необязательно совпадает с мнением редакции. Перепечатка материалов и их
использование в любой форме обязательно с разрешения редакции со ссылкой на журнал
«СЕНАТОР»
ИД «ИНТЕРПРЕССА»
. Редакция не отвечает на письма и не вступает в переписку.