ПАМЯТЬ СТАРОГО ДОМА

Странно, но мы не ощутили насквозь пронизывающего душу холода, обычного для пустующих домов, особенно после долгой, ещё не покорённой зимы. Не нарушая тягостного молчания, каждый нашёл дело для себя: зажгли плиту, принесли воды из колодца. Я взяла веник, чтобы убрать следы пребывания непрошеных, но, как водится, неизбежных соседей — крыс. Нужно всё подготовить к появлению хозяйки.
Времени на это понадобилось немного. Осталось найти занавески и, согласно обычаю, закрыть зеркало и посуду в серванте за стеклом, потому что они не должны отражать смерть.
Спокойная, умиротворённая, в Дом явилась Хозяйка. На лице угадывается лёгкая улыбка.… Это её последняя ночь в родном доме.
По улице уже разбегались в разные стороны говорливые ручейки, разрастаясь и набирая силы, чтобы вот уже одним сплошным потоком добраться до маленькой, но такой полноводной сейчас речушки, что узким голубым пояском охватывает деревню. Мы думали, что немного здесь осталось стариков — сверстников нашей бабушки, и не ожидали такого наплыва людей, знавших её и желавших проститься, не взирая на распутицу.
Давно покинув родные края, наши родители уже и не помнили всех соседей, поэтому иногда совещались, уточняя друг у друга имя очередного гостя.
Люди всё приходили, и вот уже в просторной, казалось, комнате нет места для новых посетителей. Те, что явились раньше, молча вставали, выходили на веранду, чтоб дать возможность отдышаться и проститься пришедшим вновь. И во всех этих действиях чувствовалось не трагичность ситуации, а спокойное осознание движения времени. Казалось, что, глядя на человека в гробу, старики уже примеряли на себя эту неизбежную роль.
Гости разошлись, убраны все столы, кроме одного. За ним и сидят сейчас три ближайших по улице бабушкиных соседа. Мы, её внуки, не знаем даже фамилий этих стариков — в деревне предпочитают пользоваться прозвищами. Нельзя сказать, что дружно и ладно между собой жили эти люди, да и, сколько помню, бабуля тоже не всех их жаловала. Согбенные, немощные, они сейчас делятся своими воспоминаниями: молодость, коллективизация с раскулачиванием, война.… Среди вилко-тарелочных хлопот мне удаётся улавливать лишь отдельные, обрывочные фразы этого долгого разговора, порой едва не переходящего в жаркий спор. И только теперь разрозненные рассказы, услышанные здесь когда-то, переплетаясь с обрывками детских воспоминаний, начинают складываться в целостную картину.
Как же так получилось, что эти старики — ближайшие соседи по улице — большую часть жизни, пока были силы, избегали общения между собой? Да и наши предки, если и случалось, общались с ними лишь по работе, а нас, внуков, держали подальше от всего, что связано с этими людьми.
Рассуждают деды здраво, и в трезвости ума, не смотря на возраст, им не откажешь. Первым завёл разговор тот из них, который выглядел гораздо крепче и моложе остальных, хотя, как оказалось, таковым и не был. Время не стёрло впечатлений, что произвела на них «Лявонікава паненка» в шикарном лисьем манто и шляпке, что не было тогда роскошью, а свидетельствовало об изысканном вкусе в одежде и утончённости в манерах. Бабушка рассказывала о том, как она умудрялась так выглядеть. И сейчас, когда уже угас последний день, в который мы могли ещё видеть её лицо, я словно опять слышу родной голос.

СЕДЬМОЙ РЕБЁНОК

— Отца своего я не знала, он инвалидом пришёл с «Николаевской» войны и умер ещё до моего рождения. Братья были намного старше меня и двое из них отправились за океан в надежде заработать там денег, чтобы, вернувшись на родину, купить землю и обзавестись семьями. Я тосковала без отца. Особенно по воскресеньям, когда мужчины возвращались с базара с гостинцами, а дети, уже издали, завидев повозку, с криками: «Папа! Папа!» — бежали им навстречу. Тогда отцы доставали припасённые для них гостинцы: кому конфету, кому пряник… Дети потом долго ещё ходили и хвастались угощением. А я убегала, пряталась, чтоб никто не видел моих слёз. Плакала не потому, что оставалась без лакомства, хотя, как и любому ребёнку, очень хотелось вкусненького. Как мне не хватало отцовской ласки! Мне ни-ког-да вот так, радостно, не бежать навстречу. Не к кому. Правда, совсем маленькой, не понимая, я тоже подхватывалась вместе с другими детьми, но те повозки увозили их домой, в деревню, а я оставалась стоять на дороге одна. Изредка кто-то из соседей, пожалев, чем-нибудь угощал. А я была согласна отдать все сладости, которые суждено было попробовать в своей жизни, только за то, чтобы вот так, как остальные, въехать на бричке во двор в обнимку с папой.
Правда, однажды мне неслыханно повезло. Идя тем же путём, которым всегда ехали на базар, я, отстав от старшего брата, увидела прямо посреди дороги большой бумажный пакет. Как это Иван, который шёл впереди и всё время оглядывался, торопил меня, его не заметил? Его и поднять-то смогла с трудом — мне тогда было не больше шести лет, но я, заглянув в него и разглядев, что там, никого не позвала в помощники. Там были… конфеты! Почти полпуда — неслыханная роскошь. Тогда я подумала, поверила, что это папка их мне послал прямо с небес. Старший брат оглянулся, чтобы в очередной раз прикрикнуть на меня за медлительность, но, увидев, что я едва тяну какой-то куль, вернулся за мной. Заглянув внутрь, он ахнул: «Ничего себе — везение! А я-то где был? Ну что ж, ты нашла — тебе и нести». В порядке «взаимопомощи» отсыпал себе, сколько в карманы влезло, и мы пошли дальше. Теперь то ли я научилась не отставать, то ли он сбавил шаг, но идти мне стало намного легче, не смотря на нежданную ношу. Мы ещё немного прошли, и нас подобрала попутная повозка. Я сидела и крепко прижимала к груди заветный кулёк. Я знала, что папа там думает обо мне.

50 ЗЛОТЫХ НА ВАРШАВУ

— После пятого класса дети с учительницей собирались на экскурсию в Варшаву. Мне тоже очень хотелось посмотреть мир, и я попросила денег у мамы. Она сначала согласилась, потом, узнав, сколько это будет стоить, только ахнула: «Извини, но попроси чего-нибудь попроще». А мне так хотелось увидеть столицу, что я у неё спросила: «Как ты думаешь, если я письмо напишу Косте в Америку и попрошу, чтобы он выслал мне эти пятьдесят злотых?» Мама, то ли равнодушно, то ли посмеиваясь, ответила: «Напиши, конечно. Он тебе не откажет».
И действительно, прошло не так много времени, как на моё (!) имя пришло извещение о переводе из Америки. На почту мы пошли со старшим братом Иваном, но деньги получала я. В коротеньком письме наш американский брат писал о том, что очень скучает и надеется вскоре вернуться домой. Он писал, что, как и раньше, работает на заводе, только уже не простым рабочим, а то ли управляющим, то ли инженером. Спрашивал, как дела дома, все ли живы –здоровы. Поздравлял меня с грядущим окончанием школы и приказывал, чтобы эти деньги я потратила только на себя.
Дома деньгам удивились и обрадовались. Иван поначалу — а в доме он уже был за хозяина — прикидывал, на что их пустит, но мама решила выполнить волю своего второго сына. Действительно, все деньги семья потратила только на меня. Только поехала я не в Варшаву, а в соседний посёлок, на курсы кройки и шитья к дорогой портнихе. Две зимы я жила на квартире у дальних родственников, там и в школу ходила. Этих денег мне хватило, чтобы на довольно приличном уровне овладеть ремеслом.
Конечно, одноклассники вернулись с уймой впечатлений, очень довольные поездкой. А для меня это была последняя возможность увидеть прекрасную, древнюю столицу Польши. Увы, я её упустила. Но на маму не обижаюсь. Наверное, она поступила правильно. Ведь от экскурсии, что бы осталось? Только воспоминания. А так у меня уже было подспорье на всю жизнь.

БРАТЬЯ

— Величайшей ценностью, предметом купли — продажи и мерилом состоятельности, и, на самом деле, просто кормилицей на протяжении многих поколений белорусов являлась земля. Как ни странно и даже смешно это сейчас звучит, но тогда это был и символ свободы: или ты на кого-то работаешь на чужой земле, или на себя, на своей. С неё кормились и производили на продажу. Надеялись, что, чем больше площади у тебя под посевами, тем лучше ты обеспечишь своих детей. Ради такого вот сытного будущего часто жертвовали настоящим: отказывали себе во многом, по грошику откладывая в заветный сундук.
В середине годов испытывавшая кризис Америка приняла тысячи рабочих рук, в том числе и славянских. Уезжали молодые мужчины, уезжали семьями, тоже, как правило, молодыми. Братья отправились в надежде вернуться, чтобы, заработав приличную сумму, купить себе… правильно, землю. По тогдашним обычаям, если отец не распорядился иначе, всё хозяйство после его смерти переходило в руки старшего сына. Он, конечно, по собственной воле мог выделить долю остальным братьям, но это в нашем случае не обеспечило бы их вновь созданные семьи. Поэтому и отправились они вместе со многими своими земляками за море — океан счастья искать.
Валентин попал в большой город, на завод. Там тогда много наших осталось, так что по первости очень уж тоскливо не было: ведь года через два они рассчитывали вернуться.
Вячеслав, двоюродный брат, до этого живший в нашей семье, увидев бескрайние просторы Дикого Запада, решил, что они ждали именно его. Построил там домик. А земли в то время там можно было отхватить, сколько потянешь, причём совершенно бесплатно. Он писал о каких-то диких людях с необычным цветом кожи, которые сначала боялись его, а потом чуть ли не подружились и нанимались к нему на работу. Ни та, ни другая сторона не владела государственным языком Америки, но общий между собой они нашли довольно быстро. Он с удивлением писал, что там такие порядки, будто дом даже закрывать не нужно, только палкой подопри в знак того, что ты вышел куда-то — никто не полезет. А ещё описывал неведомые нам культуры, которые они употребляют в пищу. Особенно восхищался золотыми зёрнами кукурузы, писал, что если вернётся, то привезёт их с собой, чтоб выращивать дома. Только не был уверен, подойдёт ли для неё белорусский климат.
У нас осталось лишь несколько писем от Константина. Он обосновался в Аргентине. Есть и фотография. Очень качественная, ни чета нашим тех лет. На ней в массивном резном деревянном кресле сидит солидный дядя. Подтянутый, осанистый, исполненный достоинства. А умные глаза не могут скрыть давнюю грусть.
Письма очень трогательные. Чего только стоит их начало! «Здравствуйте, драгоценная моя сестрица Надежда!.. В первых строках низко кланяюсь…. А о себе сообщаю….» — сегодня и не верится, что когда-то писали в таких выражениях. И в каждом письме — щемящая тоска по Родине. Он очень-очень хотел вернуться. Но сначала родные ему советовали: «Подожди, мол, пока переживём мы эти трудности, зачем и тебе мучиться». Потом началась коллективизация, закрыли границу, а там и война…. В Аргентине он стал промышленником. Письма приходили регулярно. Переписка стирала границы, преодолевала расстояния. Потом вдруг на наше письмо ответа не последовало. Мы довольно долго ждали, написали ещё одно, потом ещё и ещё…. А там и сами писать перестали. Решили, что, наверное, он умер, и его похоронила белорусская диаспора. Хоть бы кто-то сообщил о его судьбе! Костя был богат даже по тамошним меркам, но наследников не оставил. Он писал, что толковых приезжих девушек рядом нету, а «местные тебя так окрутят, что можно и без штанов остаться. А потом выбросят, как мусор, прихватив с собой всё твоё добро».
Конечно, мы часто вспоминаем нашу заокеанскую родню. Может, у кого из них дети остались? Вот бы встретиться! Пробовали подавать запрос в посольство, но безрезультатно. Последнее, что мы слышали о Валентине, это то, что он собирался идти в лётчики, когда стали открывать «второй фронт». Возможно, он, хотя бы таким образом, надеялся оказаться на родной земле.
Вячеслав встретился с девушкой, которую оставил ждать себя в Белоруссии. Она приехала к нему через год. Женился, и хозяйством они управляли вместе.
Виктор был младший из всех братьев. Пока была возможность уехать, он не мог этого сделать из-за своего юного возраста. Потом выгодно продал свою часть земли, что выделил ему старший брат, купил в другом месте и стал обзаводиться хозяйством. Жениться думал. Но или он перешёл дорогу сопернику, или просто из зависти, кто-то во время коллективизации «настучал» на него, что когда-то, мол, земли было много. Хотя было её меньше, чем у большинства остальных в тех краях, — рассказывая о том, как там организовывались колхозы, бабушка отмечала, что из их деревни никого не вывезли как кулаков, а вот из соседней, гораздо более бедной, только две семьи избежали Сибири. Из всех домой вернулись только три человека. — Виктору повезло. Ему удалось сбежать из-под конвоя. Он перешёл границу и позже воевал в составе Войска Польского на стороне Советской Армии. Последнее пришедшее от него письмо с единственной фотографией, отправленное откуда-то из Чехословакии, датировано пятым мая сорок пятого года. Больше известий о нем не было, но я всю жизнь надеялась, что вот объявится он или, может быть, его дети.
А что же сундучок с золотовками? Ушлые поляки своевременно ощутили «ветер перемен» и шустренько стали распродавать земли Западной Беларуси коренным белорусам. За золото. А мы и рады были.
Испокон веков величайшей ценностью у нас считалась земля...
— Поскольку я была самой младшей, то за всё детство у меня не было ни одной новой вещи. Как только заходила речь о покупке одежды или обуви — так это Татьяне, потому, что она старшая. Потом донашивала Зинаида. А мне доставалось, что называется, «по наследству». Ну ладно, когда малая, хотя всё равно обидно. А тут уже девушка на выданье, можно сказать, даже стыдно. Хотя Танины обноски на мне смотрелись лучше, чем на ней обновки. Вещи нужно ещё и уметь носить, даже, скорее, преподносить. Тут важна осанка, выражение лица и, главное, аккуратность. Как бы там ни было, однажды любимая тётушка пристыдила Ивана: «Ты, наверное, хочешь Надю всю жизнь в своём доме держать и кормить?» И, хоть брат был прижимист и не сразу решился на серьёзные покупки не для себя, всё же он полагал, что скупой платит дважды, и пообещал, что купит приличного сукна мне на костюм.
Выбрались в одно воскресенье на рынок. Там был хороший отрез, но брату показалось, что это слишком дорого, и в тот день мы уехали ни с чем. В следующий базар вообще ничего толкового не было, а там и к осени дело шло. Уже пальто надо было покупать: ведь не будем же мы, три сестры, одно по очереди носить! О костюме я думать перестала. В один из дней под конец базара какой-то мужик принёс туда зимнее пальто с большим лисьим воротником. Да и пальто, правда, было ну очень большое и не новое. Хотя ткань была хорошая — настоящий драп. Мы сначала глянули, что оно велико, и ушли. А потом Иван решил, что это выгодная покупка, и вернулся. Обменял кусок сала на мою первую в жизни «обновку». Сначала думали его просто уменьшить в размере, но я отпорола воротник, распорола вещь и полностью её перешила, излишков ткани мне хватило ещё и на шляпку, и на муфточку. А лису пришивать не стала, чтобы можно было носить с разными вещами. Я выдумала много способов, как прикалывать и носить это меховое украшение, чтобы оно каждый раз смотрелось по-новому...
Вспоминали соседи и о том, что ни разу не слышали ссор и ругани между нашими предками. Говорили, что это была одна из тех редких семей, где одного без другого не представляли, что их отношения для всех окружающих были образцом взаимного уважения и любви, что всегда восхищались их хорошо воспитанными, умными, внимательными и трудолюбивыми дочерьми. При этом всем одновременно вспомнился случай: чтоб «поздравить» дедушку с рождением третьей дочки, его односельчанин, осчастливленный появлением на свет сына, хотел вручить ему верёвку, скрученную петлёй: дескать, что тебе ещё остаётся? Ведь какая от девочек помощь для отца — одни хлопоты и расходы. Дед жене об этом, конечно, решил не говорить, но очевидцы передали… Судьба, правда, распорядилась так, что жизнь свою некогда счастливый отец закончил в такой вот петле, не вынеся похождений сынка.
— А я после смерти Володи, выдержав положенный срок, решил зайти к твоей тёще с предложением объединить наши хозяйства. Она одна осталась, а моя жонка ещё раньше умерла. Сотки рядом, снесли бы забор, землю было бы легче обрабатывать, в одной хате жили бы — и дешевле, и веселее.… Так знаете, что она мне ответила? — «Мяне дзеці выракуцца, калі я да цябе пайду!» Какое уж тут доброе соседство? Обида… — нас удивил громкий, уверенный, чёткий голос, который никак не вязался с убогой внешностью соседа, и то, как, не стесняясь, не пытаясь сгладить углы, хромой горбатый старик рассказывает о себе. Он не менял слов, не подбирал выражений, и мы едва не рассмеялись, когда представили себе эту сцену, но виду не показали, а притворились, что очень удивлены такой новостью.
— А я к ней в молодости сватался, — подхватил первый, «бравый» дед. — Чуть было не женился, — тут мы насторожились. — Только… не знаю, что случилось, почему она в последний момент отказала…
Его голос осёкся, но не оборвался на полуслове, а стал звучать всё тише и тише, как будто в себя. Взгляд изменился, черты лица обострились и приняли, как мне тогда показалось, какое-то зловещее выражение.

ДВОЕ — ОН И ОНА

— …Батька был завидным женихом: статный, видный, девки по нём сохли, да и хозяин был неплохой. Только вот что-то долго семьёй не обзаводился. Ну, я, правда, видов на него не имела: разница в девять лет не давала повода во взаимных интересах. У нас были разные компании. Как-то на Пасху, ещё до войны, я тогда ещё, можно сказать, ребёнком была, мы с девчатами остановились возле церкви, разговаривали, шутили.… Подошли старшие хлопцы — обычай соблюсти. Он попытался меня, вроде в шутку, обнять. А я возмутилась, вскипела: что это ещё за ухажёр? Даже обозвала. Пришла домой, возмущаясь, рассказываю маме, как дело было. А она только головой покачала: «Не плюй в пустой колодец — пригодится воды напиться». Я тогда только фыркнула: «Вот ещё!» А мама как будто тогда уже всё знала.
— Неужели других вариантов не было? — спрашивали мы. Ведь на тех нескольких фотографиях, что запечатлели её молодость, бабуля выглядела стройной красавицей. Но, почему-то ответила она на этот вопрос сама и только незадолго до смерти. Раньше как-то переводила разговор, словно не слышала, иногда отшучивалась.
— А до того, как дедушка мне сделал предложение, был ещё один кандидат. Сказала, что подумаю, и уже чуть было не согласилась, но случайно узнала, что он в Барановичах… в полиции служил. Скамеечки у приговорённых из-под ног выбивал. А со мной, как узнала я об этом, сделалось вдруг что-то непонятное. Тошнило потом ещё долго от одной мысли о том, чьей женой я чуть не стала. На самом деле, рвало. Из-за того нервного срыва выглядела я так, что на меня тогда глянуть было страшно: кто не знал, боялся инфекции. Это и помогло поначалу избежать отправки в Германию
— А где сейчас этот человек? Его судили? Ведь люди-то, наверное, знали о его делах?
— Как же, «судили». Он и сейчас в нашей деревне живёт, никуда и не уезжал. Да ещё и ветераном заделался. Первым на селе. Пенсия большая, льготы разные. Да у него одного на всю деревню телефон уже лет двадцать как проведён, а ты ж знаешь, что для нас это значит. Хорошие документы немцы ему сделали, не подкопаешься. Наверное, это было условием его работы. А может, и сам сообразил: нашёл достойного, героя из тех несчастных… Деду вот твоему, хоть и награды были, только перед самой смертью дали звание «ветеран войны». Оно ему тогда уж и не понадобилось…
Бабушка замолчала, а я вспомнила. Я ещё совсем маленькая, дедушка приезжает из города, и между ними происходит диалог, из которого до меня доносятся только обрывочные фразы. «Ну, что? Нашли?» — «Нет». Я догадываюсь, что он ездил в райцентр, в надежде добиться справедливости, восстановив какие-то документы и право считаться участником войны. Слышу огорчение бабушки и какое-то невысказанное отчаяние в голосе деда, когда он перечисляет те инстанции, которые ему пришлось пройти в бесполезных поисках правды. Слышу, что кого-то там назвали ветераном, а это вызывает недоумение и даже возмущение у моих родных.

БЕЗ ГОСТИНЦА

— Из любой поездки дедушка привозил нам с бабушкой гостинцы. Хотя райцентр был и не близко, помню, в то лето он часто отлучался туда. Но однажды приехал с пустыми руками и очень взволнованный. Что-то нервно достал из сумки, показал жене, они недолго пошептались и решили, что завтра придётся вновь отложить дела, связанные с сенозаготовкой и вернуться в город. Дедушка просто не находил себе места и не мог это скрывать. Без сна проворочавшись всю ночь, ещё до рассвета он вновь уехал в город.
После бабушка рассказывала, что тогда произошло.
— По дороге на обратный рейс автобуса, дедушка, как обычно, зашёл в продовольственный магазин, чтобы присмотреть что-нибудь лакомое для домочадцев и внезапно наткнулся на чей-то, лежавший на полу, кошелёк. Поднял его. Постоял в магазине, понаблюдал за покупателями: вдруг среди них окажется человек, который будет искать пропажу. Таковых не оказалось. Он вышел, открыл кошелёк: может быть, там имеется какая-то информация о его хозяине? Никаких фамилий, адресов там не было, лежала лишь небольшая фотокарточка, как на документы. Пересчитывать деньги на улице он не стал, но было понятно, что их там очень много. До автобуса оставалось совсем мало времени, и он побежал в милицию. Отделение оказалось закрыто на обед, и принять находку было просто некому. Расстроенный, он вернулся домой.
— Это ж как переживает тот, кто потерял эти деньги! — сетовал дедушка. — Наверное, это все его сбережения, и как он будет жить без них? А может, их копили на что-то важное, необходимое?..
Дома пересчитали «капитал». Там только бумажными деньгами было триста восемьдесят пять рублей, немало мелочи. По тем временам сумма значительная, тем более для сельского жителя. Дедушка очень переживал за ту (лицо на фото было женским, да и кошелёк сам тоже) растяпу, раздумывал, как же найти её, чтобы пропажу вернуть.
В милиции и не скрывали, что очень удивлены этим явлением: доселе не было случая, чтоб кто-то принёс сюда найденный кошелёк, да ещё с таким содержимым! Поначалу даже предложили не волноваться и оставить деньги себе: ну не украл же он их, и не его вина, что найти владельца, как иголку в стоге сена. Пусть считает, что ему повезло. И хотя могло оказаться, что хозяйка находки вовсе и не живёт в этом городе, дедуля попросил, чтобы все, кто в данный момент там работает, посмотрели на фото из кошелька: вдруг узнают эту женщину? И действительно, нашёлся товарищ, который признал в ней свою соседку, учительницу. И вспомнил, что она уже два раза вот таким образом теряла деньги. Позвонили ей, та сразу же прибежала. Вся в слезах, очень благодарила честного человека. Милиционеры посоветовали ей написать об этом поступке в районную газету и выразить благодарность, но женщина взмолилась: «Ну что вы, только мужу не рассказывайте, узнает — на этот раз одной руганью не обойдётся. Здесь ведь и моя зарплата, и отпускные, до осени ничего уже не получила бы. Лучше возьмите. Вот». И протягивает дедушке купюру в пятьдесят рублей. Он попытался отказаться, но она всучила со словами: «То, что Вы сделали, стоит дороже. Вы показали, что у нас ещё не перевелись настоящие, добрые и честные люди. А это даёт силу жить и возвращает веру в людей».
Дед был счастлив, наверное, не меньше, чем его новая знакомая. Наконец-то он сможет спать спокойно! На полученные деньги купили муки — хватило на год, да и на гостинцы кое-что осталось.
Но мы, внуки, уже не помним, конечно, тех угощений, а воспоминания об этом поступке сквозь годы освещают нам жизненный путь, на котором часто приходится выбирать правильные направления. А что касается телефона… Нам никто не говорил, что рядом, буквально через двор, есть возможность оперативной связи. А мы-то ходили для этого на почту за три километра, которая, к тому же, часто оказывалась закрытой. Позже стали бегать «на другой посёлок», потому что там появился второй во всей деревне домашний телефон. Разговорчивый дедок установил свой тариф — тройной — «за беспокойство», и мы могли чаще наслаждаться общением с родителями.
Бабушка тогда лежала в больнице, и когда вернулась и спросила, сколько мы должны за телефон, а мы ответили, что с нас ничего не взяли, только проворчала: «Вам что, больше не откуда было позвонить?»
Что это: гордыня, давняя злость, обида? Откуда такое нежелание связываться с этим, кажется, довольно милым и доброжелательным семейством? Почему, даже в опасные для жизни моменты старики и врача спешили вызвать не по телефону, что был в двух шагах от дома, а бежали на ФАП возле почты. В то время нам знать это было не положено.
— Однажды, по Покровах, в потёмках возвращаясь с дедом домой, мы услышали плач где-то в стороне от дороги. Могло и показаться, но Володя двинулся туда, на не замёрзшее ещё болото. Позвал, и с трудом разглядел маленького мальчика, он тонул. Отправил меня домой за одеялом и досками, а сам, пытаясь нащупать твердь, стал продвигаться к ребёнку, у которого уже только голова оставалась на поверхности, чудом ухватил его. Я едва успела, и с помощью досок вытащила обоих. Малыша завернули в одеяльце и принесли домой, отогрели, уложили спать. Ему было годика четыре, не местный, одет хорошо. Кто завёл мальчика на болото? Тут я вспомнила, что в соседней деревне играют свадьбу, может ребёнок кого из гостей? Дед — туда. Так и есть: мамка осталась веселиться, а сына с «уставшим» мужем отправила к родственникам на ночлег. Не слишком зная дорогу, папаша «срезал» через болото. Вернулся в дом и забылся. Даже не вспомнил, что сына потерял.
Малыш уже сладко спал, когда за ним прибежали родители. Я жалела будить мальчика: пусть останется до утра, но его мамка — ни в какую. Укутали в одеяльце, которым он был накрыт, и, плачущего, сонного, увезли. Жалея, что в болотной трясине остались почти новые сапожки…

ВРАГИ

— Теперь мы по очереди каждые выходные приезжали домой, чтобы присмотреть за немощной бабушкой: наготовить, воды наносить, поговорить. Вечером, темно уже, подморозило, закрываю я двери на ночь, и слышу, будто кто-то зовёт. Прислушалась — тихо. Показалось, думаю. Только дверь закрывать — снова что-то — «дзынь» и… «Надя! Надя!» «Кто ж это?» — вышла на улицу, свет в окнах не горит, присмотрелась, а у соседки дверь на петлях болтается, не заперта. «Так это ты звала! Ну уж нет, что бы ни было, я в твой дом не пойду. Сколько ты мне за жизнь пакостей сделала, потом снова гадости будешь говорить».
Побежала к другому дому, стучу в окна. Лена ещё не спала, я к ней:
— Не знаю, что там случилось, но, кажется, что-то с Гэлькой плохо. Ты сбегай, быстрее, а я-то не пойду. Натерпелась я за жизнь от неё, да и силы не те — не подниму, если где упала. Ты только быстрее беги.
Утром Лена пришла ко мне и рассказывает, что было. Поскользнулась горбатая Гэлька на ступеньке крыльца, тронутой первым ледком, и угодила спиной прямо в ночёвки. Барахтается, руки-ноги ни за что уцепиться не могут, уже из сил выбилась, замерзать начала. Говорит, звала, кричала долго, не меньше часа, но никто не слышал. С ужасом наблюдала, как гаснут окна в домах, одно за одним. Удивилась, когда я прибежала. «Спасибо!» — говорит, а я ей:
— Что ты меня благодаришь, ты другой скажи своё спасибо.
— Кому ж?
— Наде, кому…
— Ей? Надо же, а я всё это время Маню звала…
— Баб Надь, мне кажется, она раскаялась за всё.
Уж сколько она за жизнь, да и не мне одной… Некоторые в деревне даже упрекали меня, мол, могла бы поквитаться. Но не пропадать же человеку...
Западная Белоруссия была оккупирована в самые первые дни войны, поэтому мобилизацию здесь провести не успели. Некоторое время в наших местах действовали сопроводительные отряды — группы из двух-четырёх местных мужчин, не слишком вооружённых. Они собирали людей призывного возраста, и, человек по двадцать, ночами выводили их за линию фронта. При этом рискуя не только на немцев нарваться: сопроводителей могли убить те, кого принимаешь за своих. Вообще, незнакомые люди просто могли сбежать в лес, пропасть куда угодно, но такого на дедовом опыте не случалось. А вот в соседнем районе среди новобранцев затесалось несколько бандитов. Они, войдя в лес, убили остальных попутчиков вместе с сопроводителями, забрали их оружие и скрылись. Переброску людей на фронт решили приостановить...
Во время оккупации люди, казалось, продолжали жить, как жили до войны: женились, растили детей, сеяли, жали… Немцы, зная недовольство населения колхозной системой, обещали вернуть отнятые советской властью у крестьян земли. Новый режим по-своему расписывал и личную жизнь людей.
Твой дед знал, что за немцем отсиживаться не будет, и готовился идти на фронт. Но приходилось думать и о хозяйстве. Его отец умер ещё до войны, и уже тогда на него легла ответственность не только за своё будущее, но и за судьбу родной усадьбы и, прежде всего, сестры и тёти, проживавших с ним. Молодую надо было со временем замуж выдать, собрав приданое, а за престарелой тёткой уже сейчас уход нужен был. Он понимал: чтобы оставаться в доме хозяином, нужно привести свою хозяйку.
Но была причина ещё более весомая. Не веря посулам «сладкой жизни в цивилизованной стране», жители оккупированных территорий стремились найти какую-то возможность избежать угона в Германию. Среди нескольких известных способов для этой цели использовали и вступление в брак: семейных не угоняли.
Наконец-то заядлый холостяк вынужден был жениться.
Выбирая себе невесту, он сделал предложение недавно появившейся в деревне девушке с необычным именем Селява. Она была красавицей, сиротой. Правда, чтобы жениться, в то время надо было получить не благословение родителей, а разрешение новых властей. Обязательным пунктом на пути его получения был медицинский.
Среди медиков в деревне был свой человек. Он делал справки, которые помогали людям избежать вывоза в Германию. За это его, кстати, потом немцы и расстреляли.
Так вот он, этот доктор, подошёл к «жениху», который дожидался девушку у входа в медпункт, и тихонько спросил его, имея в виду его невесту: «Твоя работа? Если да, то можешь брать, а так — не обязан». Услышав такие новости, дед встал и ушёл оттуда, не дожидаясь объяснений.
— А мы-то думали, что вы только маму любили! — шутя, удивляются дети.
— А Надя мне всегда нравилась. Красивой была, только слишком молодой и… неприступной, — и эти слова из уст обычно резковатого деда проникнуты удивительной нежностью, словно самое первое объяснение в любви...
— Когда уже было договорено о свадьбе, я хотела справить себе новое платье. Конечно, это не был бы привычный сейчас, белый наряд, который девушка одевает, если повезёт, только раз в жизни, но всё-таки хотелось чего-то нового, особенного. До войны мы знали в Барановичах очень хорошего портного, у него в доме была собственная мастерская, отбоя от заказов не было, поэтому шить ему помогали подмастерья. Вот и поехала я в Барановичи. Пришла в дом, но самого Наума не оказалось, поэтому я осталась, чтоб его обождать. Разговаривали. Сняли мерки, а его всё нет. Когда не дождались к обеду, беспокойство стало просто осязаемым. Вдруг, как-то резко, из-за угла, послышался собачий лай, который сопровождался грубыми немецкими криками и топотом сотен человеческих ног. Рокот надвигался лавиной, нарастал, приближался, и тут мы поняли, почему не вернулся Наум…
Евреев вели мимо окон того дома. Это был их последний путь. Мужчины, женщины, старики, детей было очень много — их-то за что?!! Вдруг, как будто, среди шумного людского потока — мгновенья тишины, словно остальное на миг ушло на задний план. И — стук в окно. Это тот, кого нынче так ждали, протиснулся, позвал: «Эй, Платон! Ты слышишь? Прощай, Платон!» Вдруг он едва не упал — это немец пнул его стволом винтовки — согнулся, но удержался на ногах, и людской поток увлёк его за собой.
Мы в доме, кто был, окаменели от чувства безысходности и вины, от невозможности повернуть время вспять, что-то исправить. Мне стало стыдно: какое уж тут платье? Время, казалось, остановилось, вокруг пустота, только долгий, бесконечный людской поток, а в мозгу до сих пор, как только подумаю о тех днях, стоит мерный рокот бегущих человеческих ног, крики, детский плач и это: «Прощай, Платон!..»
…Вспоминали соседи войну. Что и говорить, у каждого она своя. И если тема воспоминаний о довоенной жизни как-то сближала этих людей, то, идя по линии времени вперёд, видно, что их дороги разошлись в разные стороны. Собеседники едва не сцепились, отстаивая каждый свою.
— Я воевал, я на фронте был, — бил себя кулаком в грудь «бравый», тот, о ком долго молчала моя бабушка. Ему в ответ буркнул «сутулый»
— Да знаем, на каком фронте ты был. На Барановичском. Вот я — партизанил. Мёрз в сырых лесах, голодал…

«ПАРТИЗАНЫ»

Беларусь привыкли называть «партизанкой», и раньше я часто донимала предков расспросами о том, какие подвиги совершали партизаны в их краях. Воспитанная на правильных книжках, ожидала услышать истории, полные героизма и романтики.
— Какие партизаны? Бандиты тут были, что про них говорить?! — в прежние времена рассказ на этом и заканчивался, но сегодня, кажется, мне готовы поведать больше.
— А почему?
— А кто это, по-твоему, если в лес они убегали, от фронта прятались. Мы тут пахали и сеяли, детей растили, а они приходили по ночам, грабили, совершали налёты на своих же, в их хлева и погреба, хотя нам и самим есть было нечего. Когда кто-нибудь оказывался в лесу или около, то подвергался опасности не столько потому, что его могли уличить в связи с партизанами, а из-за этих, так называемых, «партизан». Порой просто, может, из мести, а может, заметая следы, что-нибудь сжигали. Немцев они не трогали, ведь те были вооружены. Правда, было дело, как-то пропал один фашист. Потом его нашли мёртвым в лесу и раздетым. За это оккупанты грозили расстрелять пятьдесят мирных жителей, если не найдётся виновник. Вызвался человек, готовый отдать свою жизнь за остальных. Он остался без семьи: жена его и так больная была, а как узнала, что сын на фронте погиб, сердце и не выдержало. А позже он свою дочку, красавицу и умницу, в сарае нашёл. Повесилась она. Фашисты глянули на этого мужчину, поняли, что не он это сделал. Его убили и ещё пятьдесят человек и грозили, что в следующий раз расстреляют в два раза больше... Чтобы прокормиться, «лесные братья» наведывались в крестьянские амбары и кладовки, не рискуя проникнуть на охраняемые фашистские склады. Местное население ненавидело их и боялось больше, чем захватчиков, потому, что из-за них мирные жители и их дети подвергались постоянной опасности. Да не было у нас тут никаких партизан, разве что только белые, в начале войны. Но их Советы быстро уничтожили.
— Какие «белые», бабушка? Они ж в гражданскую были? И как это — Советы партизан уничтожили?
— Аччапіся ты, нічога не разумееш! — когда бабуля сердилась, это было непереводимо.
Действительно, ни в одном из моих учебников не встречалось определение «белый партизан». Учителя истории по тем временам тоже объяснять что-то не были готовы. Бабушка, расскажите!
— Их называли «белыми партизанами» или «аковцами» — от названия польской Армии Краёвой. Они действовали довольно грамотно и организованно, не подставляя своих, кто остался в деревне. Связь хорошая была у них, помогали им многие. Не только информацией, но и продуктами, лекарствами. Фашистам ловко вредили. Но в Москве их боялись не меньше, чем немцев. Отважные, успешные, они, как там считали, могли способствовать отделению запада, а может и всей Беларуси от СССР. В связи с этим поступило указание их уничтожить. Представь, возле одной деревни в лесу одновременно существовали две группы партизан: «аковцы» и другие, как ты говоришь, партизаны: наглые, неумелые в своих вылазках, так, пламета. Аковцы их предупреждали, чтоб не творили бесчинств, иногда «наказывали», в общем, и те, и другие воевали на два фронта. Не знаю, как там было в других местах, только этим однажды удалось договориться. Запланировали они совместную операцию против немцев, разработали план захвата чего-то там, кажется, комендатуры, чтоб уничтожить документы, метрики, по которым население отправляли в Немеччину, даже оружием поделились. А те, вторые, не дожидаясь утра, их всех и перебили ихним же оружием. А потом, боясь мести, в эту же ночь подожгли их дома. Вот так и воевали, белорусы против белорусов.
Хорошо ещё, что бандеровцев-головорезов, как на Брестчине, эти края не знали.
У нас здесь не было настоящих, как ты говоришь, партизан. В наших краях это слово почти ругательное. Когда уже наступала регулярная армия, то ей навстречу вышло большое партизанское соединение — отряд имени Жданова. Неподалёку к нему присоединились бойцы отряда имени Котовского. Вот ждановцы и котовцы — это те, кто действительно сражался за Родину. Они были хорошо организованы и вооружены, видно, что ими руководили кадровые военные.
Ты пойми, мы не из тех, кто просто «пересиживал» войну. И в оккупации люди воевали. Ведь, по немецким планам захвата, наши территории должны были служить сырьевой базой для фашистской военщины. Насколько возможно, мы старались этого не допустить. Ценой жизни, люди уловками, хитростью срывали поставки продовольствия. Прятали свои запасы, портили посевы на колхозных землях: то коровы туда «нечаянно» забредут попастись, то какая-нибудь живность помельче. Правда, довольно быстро фашисты стали догадываться, что это происходило не случайно, и, когда в очередной раз чья-то бурёнка ступила на пшеничное поле, её настигла пуля. После этого немцы объявили, что так будет с любым, кто там появится. Видя, что поставки продовольствия срываются, скот начали угонять и у нас, хотя поначалу оккупанты надеялись «договориться» в расчете на то, что мы не приняли Советской власти с её колхозами. Тогда многие начали забивать свою скотину, делая липовые справки о различных болезнях тёлок и свиней. Так же пытались уйти и от принудительных работ. Мы даже умудрялись передавать зерно Красной Армии, а склад с продовольствием загорался не один раз.
Твой дед ушёл на фронт, как и многие его односельчане. Считают, что в деревню не вернулось семьдесят шесть человек. А сколько пропало без вести, умерло после, от ран?..
— «Далібог, колькі жыць буду, не вазьмуся больш даглядаць чужых дзяцей! Збег недзе!» — голосила старая Иваниха. Мы оставили ей Алёшу, чтобы он поспал после обеда, пока будем разбирать пепелище...
— Домишко загорелся ночью, но, по счастью, там никого не оказалось: Зина с сыном задержались у нас допоздна и остались ночевать. Под утро заполыхало небо: пламя пожара соперничало в яркости с восходом солнца. Спасти ничего не удалось. Все понимали, что особенно трудно придётся погорельцам в ближайшую зиму: без одежды и запасов еды. Живы-то остались, а вот как прожить? Сестре с племянником ничего не оставалось, как на время поселиться у нас.
Ждать объяснений было некогда, и мы пошли по деревне в поисках пятилетнего мальчика. Никто его не видел. Со стороны двора, в котором обосновались немцы, слышались звуки веселья: пьяный гогот, собачий лай... Кто-то сказал, что видел Алёшу, игравшего неподалёку. А позже слышал несколько выстрелов. Сердце сжалось от испуга. Зина уже готова была зайти в это логово и выяснить, где её ребёнок, но соседская девочка, что бежала вдогонку, остановила её: «Тётя Зина! Пойдёмте, что-то покажу!» — и потянула за собой. «После того, как вы спрашивали про Алёшу, я решила сама поискать, и обратила внимание на следы. Смотрите!» Действительно, видно, что в сторону колодца направлялись маленькие босые ножки. Зина рванула крышку колодца, заглянула внутрь, и ей показалось, что там, по чёрной леденящей глади, расходятся круги, пузыри всплывают на поверхность. Сознание её помутнело, и ноги перестали слушаться.
«Ну что, вы, тётя Зина! Вы не поняли! Пойдёмте со мной, — девочка затрясла мою сестру, пытаясь привести её в чувства. — Только — тсс!» Мы зашли за сарай. «Вот!» — тихо сказала наша спасительница, и тут мы увидели, как из-под листа лопуха выглядывает заспанная беленькая головка. Мать подхватывает Алёшку на руки, теребит его, целует, словно проверяет, её ли это сынок, цел ли он. А он раскрывает кулачок. В чёрной ладошке лежит смятая шоколадная обёртка...
Алексей, когда в очередной раз слышит эту историю, вспоминает, как он тогда там очутился.
— Тётка покормила меня, уложила спать, а сама куда-то отлучилась по делам. Да вот не спалось в чужом доме, я встал и вылез через окошко на улицу: окна тогда низкие были, а под этим ещё и скамейка стояла. Я хотел найти маму, да только не знал, куда идти. Ноги сами привели туда, где было весело: там играла музыка, смеялись. Подошёл под самые окна весёлой хаты, а там на земле валялись рыжие апельсиновые корки. Я не знал, что это, поднял, присмотрелся, понюхал их. В носу приятно защекотало. «Какие они, должно быть, вкусные!» — думаю. Вытер одну из них, укусил. Язык защипал, на зубах заскрипел песок. Это было явно не то, что я ожидал. Стал выплёвывать эту гадость. И тут — вижу перед собой морду огромной овчарки. Собака смотрела на меня в упор и рычала. На этот звук вышел немец — уже довольно пьяный, в расстёгнутой рубашке, рукава закатаны. Он что-то крикнул собаке, та отошла в сторону. Немец привёл меня в дом. Там сидело несколько таких же, как он, изрядно пьяных фашистов. Они обернулись и начали смеяться. Один из них подошёл ко мне и что-то стал говорить, явно на публику. Я разобрал только несколько фраз: «О, кляйне зольдат! ...А где твоя пушка? А у меня вот какая пушка — паф-паф!» Он взял пистолет и приставил к моему лбу. Холод ствола словно пронзил меня насквозь. Вдруг он поднял пистолет к потолку и сделал несколько выстрелов. На шум в комнату зашёл ещё один фашист. Он отличался от остальных: был не такой весёлый и развязный, поверх рубашки у него на плечах был китель. Он прикрикнул на собравшихся, как будто что-то спрашивая, те притихли. Потом он увидел меня, подошёл и сверху вниз посмотрел в мои немигающие от страха глаза. Повернулся к столу, взял оттуда шоколадку и положил мне в руку. Что-то снова рявкнул на всех и, бросив несколько жёстких слов стрелявшему, вышел. Тот, кто ещё минуту назад крутил передо мной пистолетом, взял меня за запястье и вывел за калитку. Поставил на дорогу и подтолкнул, мол, вали отсюда.
Сколько я стоял в оцепенении, не знаю. В чужой двор заходить уже побоялся, поэтому забрёл за сарай, а там — лопух, огромный. Мне тогда казалось, будто его листы такие большие, что всё небо собой закрыть могут. Идти больше никуда не хотелось, и я свернулся под этим лопухом. Между листьев проникали золотые полоски света, бисером разбиваясь на нитях паутины...
— …Да знаем мы, за чей счёт ты партизанил и как голодал, — отозвался третий гость, который до этого сохранял молчание.
— Ну, не стоит опять начинать ссору, давайте лучше посмотрим на нашу молодёжь. Посмотрите, какие внуки сидят: видные, красивые, у них столько планов — вся жизнь впереди! Кто знает, может и нас, и их не было бы, сложись тогда всё по-другому, — зять решил, что ему пора несколько разрядить обстановку.
Любуясь новорожденной правнучкой, бабушка вспоминала, как довелось растить детей её современницам.
— Детей растить — естественное женское занятие во все времена. Оно никогда не бывало лёгким. Особенно, когда кроме этого необходимо ещё и хозяйством заниматься. Во время войны бабы научились выполнять и мужскую работу: пахать, косить.… Но в тот день Маня, моя двоюродная сестра, вышла в поле жать рожь. Покормила трёхмесячного сына, туго спеленала его, убаюкала и занесла на тот конец поля, куда собиралась дойти за время его сна. Положила в тень, а сама вернулась и стала работать. Солнце поднималось всё выше, устали руки, спину уже не разогнуть, а до конца ещё ой как далеко. Тут ребёнок проснулся и заплакал. Жнея подумала, что вот он поплачет и перестанет. Нет сил просто так бегать по этому полю. Вот закончу, уже совсем мало осталось. Плач не стихал. Она торопилась, что называется, «добить» этот «хвостик» и не подходила к сыну. Тот не унимался. «Ну, якой халеры ты равеш?!» — разозлилась женщина. «Плач, раві! А я не падыйду, пакуль не дажну. Няма мне часу бегаць за табой. Пачакаеш!» — и продолжала жать. Вдруг ребёнок резко замолчал. Мать испугалась, выпрямилась, прислушалась, побежала. …Там, где она его оставила, младенца не было. Женщина оцепенела. Ей стало не по себе от этой звенящей тишины. Казалось, небо падает и земля уходит из-под ног. Время остановилось, но она хотела повернуть его назад. Куда исчез ребёнок? Ведь не было никого рядом с ним всё это время? Хотя в последнем она уже начала сомневаться. Как найти его в высокой траве? Почему он замолчал? Где его искать? Сознание затуманилось. Она опустилась на колени и тут услышала слабое всхлипывание. Или ей показалось? В нескольких метрах от неё послышался хрип. Она осторожно направилась туда. Разгребла траву и увидела драгоценный свёрток в зарослях крапивы. Малыш лежал лицом вниз и чудом не задохнулся. Когда мать увидела личико сына, то чуть не обомлела: оно было всё «у бэмблях». Видимо, когда ребенок проснулся и стал шевелиться, туго спеленатый, покатился под уклон вниз, прямо в крапиву. Наученная горьким опытом, Маня, по её словам, сына больше никогда не ругала и тем более не била.
Он вырос и стал большим человеком. Некоторое время даже, говорят, работал министром в одном молодом государстве...
— Дед считал себя везучим, ещё бы: пройти в пехоте три военных месяца, уже было сродни чуду, а тут срок был гораздо более длительным. Правда, вроде и в атаку шёл вместе со всеми, и стрелял, только, честно говоря, он не был уверен, убил ли хоть одного немца сам. А вот его однополчанину «повезло».
Случилось это уже на исходе войны. При освобождении очередного города наши войска проводили так называемые «зачистки»: спускались в подвалы, поднимались на чердаки в поисках затаившихся там вражеских солдат. В лабиринтах незнакомого города это было опасно. Чаще ходили по двое.
Володя пошёл вперёд, а напарник прикрывал его со спины. Тусклый фонарик с трудом проникал в темноту подвальных закоулков. Тишина. Обманчивая и настораживающая. Обжигало желание поскорее выбраться из этой жути. Он говорил, что на открытой местности воевать было легче, тогда перестаёшь ощущать себя отдельной личностью, словно сливаясь в единый механизм военной машины. Пройдя какое-то расстояние, дед вдруг обратил внимание, что не слышит за спиной шагов своего напарника. Оглянулся, прислушался, позвал товарища. Ответа не последовало. Он уже начал искать не фашистов, а его, но фонарик погас, и пришлось на ощупь искать выход. Вышел с другой стороны дома. Следом показался и потерявшийся товарищ: весь окровавленный, трясётся и бормочет что-то невнятное. Слава Богу, цел, но откуда столько крови? Отпоили его и, когда, насколько мог, человек успокоился, стали разбираться, что там произошло. Оказалось, что в подвальной темени на него сзади напал гитлеровец. Сдавив одной рукой горло бойца, другой рукой немец схватил его оружие и приставил дулом к спине. «Всё! И помолиться не успею» — промелькнуло в голове незадачливого вояки. Чувствуя горячее дыхание врага, он вывернулся и в отчаянии впился зубами в молодую шею. Хотелось жить, и какая-то звериная сила сомкнула челюсти. Кровь из сонной артерии хлынула фонтаном. Шок, который испытал солдат, не прошёл для него бесследно. Его вынуждены были отправить в медсанчасть и больше не видели. Видно, дурной крови наглотался человек.

«ЦЫБУЛЯ»

— Освободителей — красноармейцев встречали ликованием, с радостью готовы были угостить их самым лучшим из того, что имели сами. Но, честно говоря, солдаты на то время питались не хуже, чем население после оккупации. Они сами делились с мирными жителями своими пайками. Когда воины зашли в нашу хату на постой, женщины хотели расспросить их о многом, надеясь услышать что-нибудь о своих родных. Солдаты делились и новостями, и продуктами, а на вопрос: «Чем же вас угостить?», попросили только… лука. Кто-то из домашних ответил, что этого у них нет. Кто-то сказал, что здесь не знают, что это такое. Кто-то побежал к соседям: вдруг у них найдётся этот неведомый продукт? Пришли ни с чем.
— Расскажите, что это такое и с чем его едят?..
— Странно, ну не может быть, чтоб лука у вас не было. В любой деревне его можно найти.
— А где же его искать?..
— Как где? На гряде!
Тогда я предложила пройти на огород и поискать вместе. И когда парень показал на торчащие из земли зелёные стрелки-пёрышки, воскликнула от удивления:
— Дык гэта ж цыбуля!..
Привал был недолгим: утром войска продолжили свой победный марш на запад.
Осенью 1944 года в деревне появились беженцы из-под Смоленска. Плохо одетые, ослабленные голодом и лишениями, люди приходили в чужие дома в надежде пристроиться работать за кров и еду, чтобы хоть как-то выжить. Чаще всего было так: семья разбивалась, расходилась по разным домам, разным деревням, сёлам, хуторам. Получалось, что первыми находили себе работу и крышу над головой взрослые, договаривались с хозяевами, что вернутся, когда пристроят детей. С ребятишками было сложнее. И не только потому, что не надеялись принимающие семьи получить хоть какую-то помощь от измождённых, измученных детей — своих голодных ртов было полно, а рук не хватало. Причина была, прежде всего, в страхе, что не удастся выходить этих ребятишек, в боязни ответственности перед их родителями, которые за сотни километров пешком уходили от голода в надежде спасти хоть кого-то из детей. Уже после войны я видела такое только в кадрах военной кинохроники: кожа на костях, совсем как у жертв Освенцима или блокадников Ленинграда. Многие пухли от голода. Смотреть на это было невыносимо.
Дуню к нам привели её мама и старшая сестра. Ребёнку на вид тогда было лет шесть, не больше. Мать стала проситься, чтобы взяли её девочку. Сказала, что ей уже одиннадцать лет (как оказалось, прибавила), и она может выполнять любую домашнюю работу. Ведь это соседки присоветовали им наш дом: здесь скоро должен был появиться маленький ребёнок, а взрослым нужно было ходить на работу в колхоз. Я засомневалась: брать в дом это дитя, которое неизвестно, выживет ли? Какая тут помощь, когда она на ногах еле держится. А ну, как, не дай Бог, что случится, вдруг не оклемается девчушка, что тогда матери сказать, как в глаза смотреть? А сейчас им как, отказать? Вдруг это, и правда, последняя надежда. И тогда я осторожно, чтоб не напугать и не обидеть, поделилась своей тревогой и сомнениями с матерью девочки. Та разрыдалась, упала на колени, умоляла. Но к этому времени я уже всё решила сама, наверное, хотя и боялась этого своего решения. Пообещав, что сделаю всё возможное, я, конечно, взяла ребёнка к себе.
Когда родные девочки ушли, мы сразу же принесли нагретой воды, чтобы вымыть её. Ведь разговоры разговорами, а, пока меня уговаривали, моя мама знала, что иначе я поступить не смогу. Она уже приготовила всё, необходимое в первую очередь.
Сняли то, что служило девочке одеждой и, при осмотре поняв, что оставлять её не стоит, решили сжечь. Перед этим проверили карманы: нет ли каких документов? Там оказался какой-то чёрный кусочек, напоминавший — прости, Господи! — засохший коровий навоз. На вопрос, что это, Дуня ответила, что это такой хлеб. А из чего он испечен? Из растения, которое она называла козлятником. А раньше, в «лучшие времена», мама в такой хлеб добавляла опилки и клей.
Девочку раздели. Что это было за тельце! В чём только душа держалась? Скелет, обтянутый кожей. Да и кожи, если говорить более точно, видно не было из-за ползавших, кишмя кишевших вшей.
С каким наслаждением, с какой ненасытной жадностью она пила молоко и ела хлеб, которые ей принесли после того, как умыли и одели чистую одежду, что выбрали из моего небогатого гардероба! Обрадованная таким аппетитом, в надежде, что благодаря ему, дело скоро пойдёт на поправку, я готова была ещё и ещё угощать ребёнка, но мама меня вовремя остановила: «Обожди, не надо так сразу, это опасно. К «сытой жизни» надо привыкать постепенно, иначе человек, измученный голодом, может умереть от резкого переедания».
Ещё пару месяцев Дуня приходила в себя. Конечно, она не хотела быть просто нахлебницей в то время, когда и стар, и мал работали из последних сил, восстанавливая разрушенное войной хозяйство. Вся семья помнит случай, когда старания девочки сильно меня напугали.
Был где-то конец мая. В тот день я работала на колхозном поле рядом с домом, а Дуню оставила присматривать за полугодовалой дочерью. В самый разгар работы послышался истошный детский плач. Застыв на какое-то время, я прислушалась, в надежде, что ребёнок скоро успокоится и что ничего страшного не случилось. Но плач только усиливался. Тогда, бросив работу, через поле я побежала домой. И слышала, пока бежала, что ребёнок уже захлёбывается от плача, а ещё больше испугалась, когда плач стих. Когда я оказалась дома, Дуня уже укутывала дочку в простыню. Она решила искупать малышку после того, как та сделала свои детские дела. Пошла к колодцу, набрала ледяной воды в ванночку, которую занесла туда же, а потом и девочку там вымыла. Полностью, даже головку. Естественно, именно во время этой процедуры ребёнок истошно орал, но, что удивительно, после этого даже не чихнул.
…Дуня прожила в нашем доме почти семь лет. Когда мать решила её забрать, чтобы отправиться на родину, отпускать девочку не хотели, предлагали пожить ещё, остаться, пока родители не обустроятся на новом месте, но её родственники посчитали, что так будет лучше. С них взяли слово, что они сообщат о себе, когда прибудут на место. Я записала адрес и положила записку девочке в карман одежды.
В нашей семье часто вспоминают Дуню, но про её дальнейшую судьбу мы ничего не знаем. Писем не было. Их соседи, которые так же на время обосновались в наших краях, писали своим бывшим хозяевам, что домой эта семья так и не вернулась.

С ВОЙНЫ НА ВОЙНУ

— В воздухе уже пахло весной и Победой. Некоторые однополчане твоего дедушки сетовали, что не им предстоит дойти до Германии и раздавить фашистскую гадину в её логове. Слегка этим разочарованных освободителей Европы, в том числе и деда, эшелонами отправляли на восток. Предчувствие скорой встречи с семьёй переполняло его сердце радостью и туманило рассудок, как запах цветущих майских садов. Пересекли границу СССР — проехали Брест, вот и Барановичи пролетели. Мимо, сменяя друг друга, как кадры киноплёнки замелькали до боли родные места. А эшелон только увеличивает скорость. Тревога повисла в воздухе.
Всевозможные версии и догадки ещё больше нервировали бойцов. Кто-то сказал, что их везут в Минск, а там демобилизуют. Осталась позади столица Белоруссии. Неизвестно, откуда возникло предположение, будто их везут в Москву для участия в Параде Победы. От мысли, что это может надолго отложить встречу с родными, дедушка не находил себе места: «А назад как добираться? Смогу ли сообщить им, чтобы не волновались?» Однако эшелон лишь увеличивал скорость.
Люди по-разному реагировали на такой поворот в их судьбах. Казалось, вот-вот закончится война, уже освобождены родные края, они выжили, выстояли. В победе уже никто не сомневался, и вдруг — куда их везут? Защищать какие рубежи? Некоторые впадали в отчаяние, были такие, что пытались сбежать, ведь для них Дальний Восток, что и Сибирь — место, откуда ещё никто не вернулся. Многие просто угрюмо покорились судьбе. А возможно, кто-то испытывал чувство абсолютной востребованности и уже не представлял себя без войны.
В Шуе остановились засветло. Когда выносили больных из соседнего вагона, Эдик только на улице, перекладывая очередного с носилок на землю, разглядел его лицо. Чувства смешались.
— Вот ты где, землячок! Не думал я, что придётся тебя вот так на руках носить. Пока, значит, я в окопах сидел, в госпитале валялся, ты с моей подружкой обвенчался? А теперь что? Воевать надоело? Сейчас тебе и постельку чистую, и обед горячий милосердная сестричка принесёт. А мы — ту-ту! — за Урал, и поминай, как звали! Вовремя же ты бредить начал!
Однако ни на утро, ни в обед, ни к вечеру медицинской помощи не дождались. Стало ясно, что наступающую ночь переживут не все. Эдик понял, что выбор у него небогатый: вместе с остальными ехать на Восток или, воспользовавшись случаем, сбежать с поезда и попытаться вернуться домой. Если не помочь товарищу, то родные их обоих, скорее всего, не дождутся.
К составу прицепили ещё несколько вагонов.
В то время уже знали, как Родина обращается с дезертирами.
Поначалу Эдуард волок бредившего деда на себе. Свой путь они прокладывали мимо населённых пунктов, заходя лишь на окраины некоторых и исключительно ночью. Твоему брезгливому деду приходилось питаться гнилыми картофельными очистками, даже воровать собачью еду. Всю дорогу домой они прошли пешком. После этого дед остаток жизни лечил свои застуженные суставы, желудок и сердце...
В наших семьях не любят вспоминать этот «марш победителей», возможно из-за этого и были у деда и его друга проблемы с военными документами. Но дедушка считал, что именно своему бывшему сопернику он обязан жизнью. И, наверняка, это чувство признательности было взаимным…
Правильный ли выбор сделал для себя Эдуард? Возможно, он триумфатором вошёл бы в родную деревню, останься тогда в этом эшелоне. Он был самым молчаливым в этот вечер.
А мы ещё долго оставались под впечатлением чужих воспоминаний.
Наверное, неспроста на могильных плитах фиксируют только две даты: момент твоего появления на этой земле и время окончания земного пути. На заре жизни эти люди были вместе, но наступил час, когда каждый из них должен был выбрать свою дорогу. А может, всё остальное было только суетой, которая просто позволяла увеличить этот временной отрезок?
И вот теперь, не смотря на свою неприкрытую ненависть, наши герои снова не могут обойтись друг без друга…
Наутро зазвучал молоток, внося диссонанс в мелодику весны. Это мы, пытаясь оградить Дом от посягательств, заколачивали в нём двери и окна. Скоро ли распахнут их новые хозяева? Какие ещё тайны хранит в себе память старого дома?
Спасибо тебе, отчий дом! Прощай!..