ВЛАДИМИР ГУД, врач, писатель, журналист, фотограф.
Убивать оказалось очень просто: надо было спокойно, как в тире ОСОАВИАХИМА, поймать человеческую фигурку в перекрестье оптического прицела и плавно нажать на спусковой крючок. Далекий серый или черный человечек при этом либо ломался пополам, либо его отбрасывало в траншею, на груду битого кирпича, в воду… да мало ли куда его отбрасывало?
Когда ей приходилось видеть вблизи убитых – своих или чужих, с размозженными лицами, в кровавых ошметках обмундирования, посеченных осколками или пулеметными очередями, она думала о том, что «ее мертвецы» ну никак не могут так страшно выглядеть, что она, Зойка, делает в них аккуратные маленькие дырочки. В общем, не настоящие были они – Зойкины покойники, а вроде бы, как игрушечные. И потом они – фашисты, враги, и она, Зойка, не убивает, а просто «ходит на промысел». Промыслом называл снайперскую работу дивизионный инструктор колченогий сержант Паша-якут, потомственный охотник, из шика бьющий немца «только в глаз». Именно Паша и научил ее метко стрелять, и еще научил своим многочисленным хитростям. Но работа нравилась Зойке не снайперской романтикой, а тем, что она была в дивизии на особом положении. Мужчины ее не домогались, как связисток или медсестер, а то, что Зойка принимала за уважение, было, скорее совсем иными чувствами. Ее инстинктивно сторонились, как «смерть несущую»…
Фронтовой корреспондент – лысоватый капитан брал у нее интервью в штабном блиндаже: задавал вопросы, что-то писал в блокноте, шумно прихлебывал чай из кружки и опять писал… Перед тем, как сфотографировать Зойку со снайперской винтовкой на плече в зарослях цветущей сирени, журналист скользнул по ее фигуре, облизнулся и утерев рукавом гимнастерки испарину на залысинах, сказал: «Валькирия!... Ну самая, что ни на есть…». На вопрос Зойки «чего это такое», капитан ответил, что Валькирия – это такая дева-богиня, которая реет над полем битвы на крылатом коне и выбирает в убитые самых красивых мужчин…».
«Чушь какая!.. – подумала Зойка, ворочаясь бессонной ночью на соломенном тюфяке, – Богиня?! Крылатый конь?!.. Козёл этот капитан, плешивый похотливый козёл!.. Небось, живого немца даже в оптику не видел!.. Каких, к черту, красивых?!..».
Зойке почему-то вспомнился сутулый худой немец в шинели, наполняющий котелком большой термос прямо из реки… Вспомнилось, как он вздрогнул, опрокинулся навзничь и медленно поплыл по течению, постепенно погружаясь в воду… Последними видны были только огромный нос и нелепые круглые очки… Каких, к черту, красивых!?..
В заметке, которая вышла через неделю, о Валькирии не было ни слова: улыбающаяся гвардии сержант Фокина с винтовкой на плече, уничтожившая полсотни фашистских захватчиков – воспитанница ОСОАВИАХИМА, комсомолка, юная народная мстительница, горящая желанием «истребить ненавистных оккупантов всех до единого»…
После публикации Зойку представили к ордену Красной Звезды, а носатый немец с тех пор стал регулярно всплывать в ее сновидениях и скользить по течению, укоризненно поблескивая стеклами очков…
Фронт тяжело дышал и ворочался в новгородской глуши, как великан, покрытый шрамами траншей и оспинами воронок. Судьба страны решалась где-то под Харьковом, потом в донских и приволжских степях, в Сталинграде… Потом заговорили о Курске и Прохоровке. А здесь, на Волхове, было «без перемен», совсем тихо, если б не минометно-артиллерийские дуэли, не рейды разведчиков, не снайпера…
Колченогий Паша-якут раздражал не меньше фашистов. Снайперский гуру добился у начальства разрешения ходить «на промысел» в паре с Зойкой, скабрёзно шутил, а лежа в секрете, постоянно жевал табак с чесноком и так отвратительно портил воздух, что Зойке казалось – немцы вот-вот унюхают и накроют их из минометов. И если бы только это! Выследив очередную цель, Паша неизменно поручал Зойке стрелять, а сам в это время, лежа рядом, клал ладонь на ее ягодицу. Гневно обернувшись в очередной раз, Зойка увидела Пашино лицо… искаженное, как у мальчика Миши в детдоме, припадком эпилепсии… Но у Паши была явно не эпилепсия, потому что он тут же очнулся и стал, улыбаясь, жевать табак с чесноком.
Она обратилась к подполковнику из штаба дивизии, курировавшему снайперов, с просьбой избавить ее от работы с Пашей-якутом.
«Вы клевещете на лучшего снайпера дивизии, Фокина!» – отрезал офицер и выгнал ее из блиндажа.
Наверное, это дошло до Паши, потому что он стал еще омерзительнее.
«Я убью его! Если вы его от меня не уберете, я его застрелю! Зарежу!.. Загрызу зубами!..» – в экстазе кричала Зойка, ворвавшись ночью к подполковнику в жилой блиндаж.
Подполковник изумленно воззрился на Зойку, а потом встал подошел к ней и со словами: «Загрызешь, говоришь!?..», опрокинул ее на постель… К удивлению для себя самой Зойка не сопротивлялась и вообще почти не запомнила как это было, если бы не лицо подполковника, искаженное все той же припадочной гримасой.
Глотая немые слезы на своей соломенной постели, Зойка думала о том, что если смысл отношений между мужчиной и женщиной сводится к этой гримасе, то никакой любви на земле не существует, и будь ее воля, она запретила бы браки, а мужчинам приказала бы во время зачатия детей надевать на головы «расстрельные» колпаки… Только бы не видеть их лица в этот миг, только бы не видеть!..
Странно, но уже на следующий день подполковник распорядился перевести Зойку в распоряжение командира соседнего полка. Ей разрешили работать одной или выбирать напарника по своему усмотрению.
Ликуя по поводу свободы, Зоя совершила роковую ошибку: выбранная ей позиция в руинах хуторской мельницы позволяла идеально наблюдать немецкие окопы, но совершенно не предусматривала возможности отхода в случае обнаружения… Три новых зарубки подряд на прикладе винтовки немцы ей не простили: шквальный огонь реактивных «ишаков» сравнял мельницу с землей. Командир полка приказал разведчикам до рассвета собрать и вытащить с нейтралки все, что осталось от снайпера-Зойки, но к его глубокому удивлению разведчики принесли девушку живой…
Она очнулась в госпитале только через неделю, но никого не узнавала, а из всей прошлой жизни помнила лишь уплывающего вниз по реке убитого немецкого солдата. Врачи изумлялись – как можно было, попав под такой сильный огонь отделаться, пускай тяжелой, но единственной контузией.
Словно невидимый реставратор, память постепенно собирала и возвращала ей мозаичные фрагменты прошлого: вот везут на телеге свежеструганный гроб с телом мамы на деревенский погост; вот тарелка с постной детдомовской перловкой, комсомольский билет, значок «Ворошиловский стрелок… Паша-якут, смердящий из всех отверстий чесночно-табачным перегаром, искаженное страстью лицо офицера в блиндаже…
Через пару месяцев она вспомнила все, или почти все, но ежедневно прилетали из немецких окопов реактивные шары «ишаков» и оглушительно-ярко рвались внутри головы, превращая в кирпично-мучную пыль ее прошлое и настоящее…
А потом мозаика восстанавливалась заново и неизменно начиналась с убитого немца, плывущего вниз по реке…
Еще через месяц в госпиталь приехал начальник политотдела дивизии. Полковник вручил Зойке прямо в палате орден Красной Звезды, рассказал о «грядущем сокрушительном наступлении на всех фронтах» и подвиге сержанта Паши-якута, подстрелившего «в глаз» немецкого генерала. И еще рассказал, что фашисты Паше отомстили, срочно выписали откуда-то снайпера – аса, который за две недели Пашу «переиграл»…
Зойка рвалась на фронт, в родную дивизию, в «грядущее сокрушительное наступление», тем более полковник обнадежил, сказав, что винтовка «с зарубками» отремонтирована и ждет ее, и люди ждут, но… выписали Зойку из госпиталя с белым билетом…
Все, что было потом, было не с ней… Вспоминая об этом много лет спустя, Зойка машинально трясла контуженной головой, отрицая, что с ней, Зоей Фокиной, комсомолкой и кавалером ордена Красной Звезды такого, ну никак, не могло быть…
Какая-то другая женщина с головой, раскалывающейся вечерами от рвущихся под сводами черепной коробки оранжевых шаров, работала на кухне в лагере для военнопленных, отстраивающих разрушенный дотла областной город на большой реке. Другая женщина вдруг полюбила, и не просто мужчину, а врага – белокурого, голубоглазого пилота по имени Курт. Другой женщине было суждено узнать, что у мужчины в припадке страсти может быть совсем другое лицо, чем у сержанта-снайпера в сухой траве и у офицера в штабном блиндаже… Другую женщину назовут «подстилкой», арестуют, будут таскать на допросы и выбивать сапогами из живота «ненавистный фашистский плод»… Другой женщине дадут пять лет лагерей, а потом добавят еще пять, и приедет она много лет спустя к больной тетке, маминой сестре и будут они тихо стареть в маленькой однокомнатной хрущевке, на первом этаже, сконцентрировав жизнь на выращивании цветов в палисаднике. Другую женщину вызовут в военкомат, где ей возвратят орден Красной Звезды и извиняющимся тоном скажут, что она ни в чем не виновата… Ей приклеят на дверь красную ветеранскую звездочку и станут настойчиво зазывать в школу на уроки мужества, а она будет отказываться, отвечая, что у нее очень болит голова и она «почти ничего» не помнит из своего прошлого. В самом деле, о чем ей, привыкшей говорить людям только правду, рассказывать? О плывущем вниз по реке тощем и жалком носатом очкарике? О Паше-якуте с чесночно-табачным выхлопом? О подполковнике в блиндаже? О любви к немецкому пилоту? Или о лагерной баланде? И вообще, женское ли это дело – учить детей мужеству?!..
Разменяв десятый десяток, она перестала выходить из дома и участвовала в старушечьих посиделках только летом, высунув носик из зарослей герани на подоконнике.
За это бабу Зою прозвали Премудрым Пескарем и лишь грузная женщина-соцработник, приносившая ей продукты и лекарства знала о ее прошлом…
И тогда-то к ней снова пришла любовь – поздняя, но всепоглощающая, страстная, как награда за окопную юность и жесткую лагерную шконку в зрелости. Любовь была космической и в полном смысле этого слова светлой, световой… Молодой симпатичный сосед-бизнесмен по имени Виталик, вечерами, паркуя у подъезда джип, светил фарами в окно ее комнаты… Сначала это напоминало бабе Зое вспышки ракет над ничьей землей, потом она поняла, что это не случайно, что Виталик любит ее и каждый вечер подает ей сигналы, что любовь их взаимна и вся состоит из света, и что вся ее жизнь с детдомовским детством, войной и тюрьмой была лишь прелюдией к этому чувству. Теперь она знала, для кого живет на свете, и каждый вечер накрывала в гостиной стол, с двумя чайными чашками, фужерами и бутылкой красного вина… Потом гасила свет и ждала. Тот самый миг, когда ее чистенькая комната озарялась неземным галогеновым сиянием, становился мигом блаженства, подобного которому она никогда не испытывала… С паническим ужасом она ждала весны, когда на улице допоздна будет светло, и Виталик не сможет озарять ее комнату, но ведь и он знает об этом и наверняка что-то придумает?!
В конце февраля, когда она собиралась поздравить любимого с самым мужским праздником, он впервые за много дней не посветил ей в окно. Она ждала всю ночь, не зажигая свет, за накрытым столом, и когда на рассвете в подъезде раздались голоса и жуткий женский вой, не выдержав, прильнула к сквознячной щелястой двери квартиры… Мужские возгласы, детский плач и женские причитания, доходя до ее сознания, превращались в знобящую правду о том, что ее Виталька, летящий к ней в эту ночь по ледяной трассе, никогда больше не придет в этот дом и на эту планету вообще не придет…
И тогда она впервые позволила себе почти залпом выпить из «их» бутылки полный фужер вина, и лежала на спине, слушая разносящийся по вентиляции отчаянный вдовий вой молодой соперницы, а потом увидела в перекрестье оптического прицела того самого худущего нелепого носатого солдата, склонившегося с котелком над рекой. Солдат перестал черпать воду и посмотрел на нее. Их взгляды встретились, и тогда Зойка изо всех сил закричала немцу, чтобы он бежал, как можно быстрее от этой реки, и от окопов, и от этой проклятой войны вообще, бежал в свою Германию, к фрау и маленьким киндерам… Носатый солдат вдруг уронил котелок и побежал по мосткам, нелепо подпрыгивая, путаясь в полах длинной шинели…
Квартиру вскрыли через неделю, после того как женщина-соцработник дважды не дозвонилась и не достучалась до бабы Зои… Участкового милиционера поначалу озадачило то, что в последний вечер у старушки кто-то был в гостях. А впрочем, вино пили только из одного фужера. Получается, что бабуля ждала кого-то, но так и не дождалась…
«ПОСЛЕДНИЙ ИЗ МОГИКАН» (рассказ)
– Санька, почему ты мне не звонишь? – обиженно спрашивает Тоня из далекого Тель-Авива. Питерский Санька виновато вздыхает и обещает бывшей жене звонить почаще. И вот так много лет… Саньке недавно исполнилось 85, а Тоне 89…
Судьбу Саньки определили две вещи: танцы и волейбол. В шестнадцать лет он уверенно играл в команде мастеров, закончил Рабфак и поступил в один из самых престижных вузов страны – Военно-медицинскую академию. А на танцах… симпатичный и рослый мальчик вскружил голову двадцатилетней красавице Антонине. Когда Тоня узнала о том, что избранник младше ее на четыре года, она уже была беременна… Особый драматизм мелодрамы заключался в том, что на дворе стоял 1941 год, фашисты вплотную подошли к Ленинграду, замкнув кольцо блокады, а за аборт в те суровые годы полагалось ни много ни мало – десять лет лагерей. В перерыве между бомбежками Санька привел Тоню в ЗАГС, наплел там с три короба о том, что потерял свою курсантскую красноармейскую книжку, в которой черным по белому значилось, что ему еще нет восемнадцати, предъявил взамен свой продовольственный аттестат. Поорали на них с Тоней загсовские тетки с полчаса и… зарегистрировали брак. Жить молодые супруги начали врозь – Тоня у родителей, Санька в казарме. Днем Санька учился, а ночами ходил в патруль и дежурил на крышах академических зданий – вместе с однокурсником Яшей гасил немецкие бомбы-зажигалки. В одну из осенних ночей Санька упросил Яшу подежурить на крыше «за двоих», а сам побежал к Тоне, отнес беременной жене сэкономленный курсантский паек. «Дело молодое» – застрял Санька у Тони до рассвета, а ночью был сильнейший налет и Яша метался по крыше, гасил зажигалки один, но друга Саньку не заложил. Кстати, у курсанта Яши замечательная фамилия – Розенбаум, а сын его – Александр Яковлевич – сами знаете, кто…
В один из дневных налетов погибло полгруппы, в которой учился Санька. Курсанты шли строем на кафедру анатомии по улице Боткинской. Заслышав свист бомб, одни распластались прямо на трамвайных путях, а другие бросились в расположенную рядом «Булочную». Прямо на глазах лежащего Саньки дом сложился и осел до фундамента…
Спасла Саньку и Тоню от голодной блокадной смерти эвакуация академии в Самарканд. Беременную Тоню вместе с женщинами самолетами эвакуировали в Вологду, а Санька с товарищами выбирался сначала канонерками по ноябрьской штормовой Ладоге под огнем финских орудий, потом 5 километров прямо по льду: нашли брошенные детские санки, погрузили на них свои вещи, учебники и по очереди волокли до берега, потом, почти 300 километров до станции Ефимовской, где формировали эшелон на Самарканд. Там и произошло воссоединение с Антониной, а когда достигли Свердловска у Тони прямо в вагоне начались родовые схватки. Выпросил Санька краткосрочный отпуск, уложил Тоню в роддом, а сам ночевал, где придется, ожидая рождения ребенка и ежедневно отмечался в комендатуре. И так день за днем: Тоня всё никак не рожала, неделя отпуска истекла, и комендант пригрозил Саньке, что завтра же отправит его простым бойцом на фронт. Тогда Санька пришел в местный госпиталь разжалобил коллег, и те уложили бедолагу-курсанта болеть «на законных основаниях», а еще через неделю Тоня родила девочку, которую назвали Татьяной. Пришло время продолжить путь в Самарканд, а тут еще «в нагрузку» Саньке начальник госпиталя определил племянницу начальника академии, которая тоже родила ребенка. Ох и натерпелся же Санька бед на свердловском вокзале: «с двумя бабами и двумя младенцами на руках» ни в один их уходящих на юг поездов втиснуться так и не удалось. Отчаявшись, Санька прорвался в санитарный поезд и рассказал начальнику, что с ним будет, если он откажется взять родственницу «знаменитого медицинского генерала». Наглость – второе счастье: начальник поезда с перепугу выделил Саньке, «бабам и младенцам» отдельное купе и даже поставил их на довольствие.
Житие в Самарканде тоже было не мед. Кормили неплохо, но курсанты учились по ускоренной программе в жуткую жару по 12-14 часов в сутки. Многие не выдерживали: теряли сознание и даже ели грязный виноград, чтобы попасть в госпиталь с дизентерией. И так до 1943 года, пока не пришел приказ Сталина ввиду острой нехватки медицинских кадров недоученный санькин курс расформировать, присвоить курсантам лейтенантские звания и отправить фельдшерами на фронт. Обещание «доучить оставшихся в живых после войны», никого особо не радовало, к тому же рослый Санька получил «достойное» распределение – в воздушно-десантные войска. Это означало, что если парашютиста-Саньку не расстреляют в воздухе, то проживет он не более суток с момента приземления, такова была в ту пору средняя продолжительность жизни советского воина-десантника. Попрощавшись с рыдающей Тоней и поцеловав дочь Татьяну, отправился восемнадцатилетний Санька в Москву, увозя на груди письмо – земляк ленинрадец, учившийся на втором курсе попросил найти в Москве своего отца и передать весточку.
К великому удивлению Саньки «контора» отца его приятеля оказалась… управлением НКВД, а на просьбу позвать Николая Николаевича С., дежурный строго поправил: «генерал-лейтенанта С.!», однако генералу доложил. Через несколько минут Санька сидел в просторном кабинете и пил чай. Генерал с волнением читал письмо сына из Самарканда, потом стал живо расспрашивать Саньку, как они там жили, как учились, а потом отвез перепуганного лейтенанта к себе домой. За ужином Санька рассказал, что стал десантником и через несколько часов ему надо быть на вокзале. Генерал нахмурился, и после недолгого молчания решительно произнес, что не может послать на верную смерть товарища своего сына, привезшего ему издалека столь дорогую весточку, тут же позвонил в Главное медико-санитарное управление Вооруженных сил и приказал переназначить Саньку в свое распоряжение.
Уже через месяц Саньку загрызла совесть: идет Отечественная война, а он без дела болтается в столице в тепле и сытости. Санька буквально плешь проел своему покровителю и генерал сдался, определил лейтенанта на Украину в отдельный батальон НКВД. Занималось это подразделение непростой, но почетной работой – зачищало от уцелевших немцев взятые регулярными войсками города и села. Первым таким городом для Саньки стал Харьков, где они несколько дней вели настоящие уличные бои и потеряли много бойцов. Особо запомнился освобожденный Мелитополь, который зачистили быстро, и вдруг оказалось, что четверть бойцов батальона заболели гонореей. «Делай что хочешь, – сказал Саньке комбат, – Но люди должны быть здоровы. Если об этом узнает начальство – мне несдобровать!».
В те времена антибиотиков в армии еще не было и гонорею лечили сульфапиридином, но где взять этого препарата на полторы сотни человек?! Прихватил с собой Санька сообразительного сержанта и отправился в местный госпиталь. Едва зашли к начальнику аптеки, понял – ничего она не даст, но зато какая женщина!!! «Я ее отвлеку, – шепчет Санька напарнику, – а ты хватай вон тот ящик, и в батальон!». И «отвлек» Санька аптекаршу на целых четыре часа да так, что ее стоны разлетались по всему госпиталю. Неизвестно, куда и как она потом списала ящик сульфапиридина, но задача была выполнена.
А когда «зачищали» Румынию, Саньку неожиданно перевели в Донбасс в часть НКВД, которая охраняла работавших на шахтах немецких военнопленных. Здесь Санька с удивлением увидел, что трудятся пленные «гансы» с большим энтузиазмом и содержат их в человеческих условиях, даже свой драмтеатр организовать разрешили, и что относятся наши люди к побежденным врагам по-человечески, а если немцы из плена и бегут, то не в Германию, а к нашим бабам, и сами бабы крадут пленных немцев, потому как мужики в дефиците. Еще одним чудом был местный мединститут, который, как оказалось, не прекращал работать и в оккупации. Заявился Санька прямо к ректору института – в новеньком белоснежном полушубке и с пистолетом на боку. Увидел профессор бравого офицера НКВД и упал в обморок – подумал, что Санька пришел его арестовывать за сотрудничество с оккупантами, а когда узнал, что лейтенанту надо всего лишь доучиться – лично принял у Саньки несданные экзамены за третий курс. А через год кончилась война, Санька демобилизовался и уехал домой в Ленинград.
Никто, кроме мамы, Саньку в родном городе не ждал. В Академии ему объявили, что могут взять только на второй курс, поскольку официально Санька ушел на фронт второкурсником. Пришлось идти в первый мединститут, там Саньку выслушали, сжалились и приняли на пятый. Еще больше разочаровала встреча с Тоней: «Увидел я Антонину и сразу понял – мы чужие люди. Пошли мы с ней в ресторан гостиницы «Европейская», пообедали и решили развестись. Легко сказать развестись, в стране, где отрицательно относятся к разводам. В ЗАГСе сидел фронтовик в гимнастерке без погон, сразу спросил о причинах, а когда мы ответили, как условились, что Тоня сошлась с другим мужчиной, он стал на Тоню орать благим матом – мол, твой муж воевал, а ты… В конце – концов, выписал он Тоне штраф в 2000 рублей и успокоился. Штраф, естественно, заплатил я…».
В 49-м году Санька неожиданно женился во второй раз. Был он уже молодым ЛОР-врачом, отдыхал по профсоюзной путевке в сочинском санатории, играл в волейбол, а потом пошел на танцы и увидел Олю. Роман был подобен динамитному взрыву без всяких конфетно-букетных прелюдий. На следующий день Саньку вызвал в кабинет главврач санатория и потребовал оставить Ольгу в покое, потому что эта девушка – невеста сына министра пищевой промышленности СССР. Не тут-то было! Гулял Санька с чужой невестой 24 часа в сутки, целую неделю – ровно столько времени Оле оставалось до отъезда в Москву. Прогулял все деньги и потом три недели сидел на санаторном пайке и играл в волейбол. В поезде пил чай без сахара и считал километры до Москвы – Оля обещала приехать на перрон. Проезжая Донбасс, вышел на перрон покурить и тут его сзади кто-то крепко обхватил руками. Этот «кто-то» оказался давним Санькиным приятелем по волейбольной команде, ныне – начальником угольной шахты, едущим по делам в Ленинград. Если простой советский труженик получал в те времена 300-400 рублей, то начальнику шахты платили 15000, а потому сразу оказался Санька в шикарном международном салон-вагоне с буфетом и душем, а когда товарищ узнал, что в Москве к поезду подойдет Оля, он тут же скупил весь вагон-ресторан, накрыл столы, за которые посадил попутчиков-статистов… В общем, когда Санька ввел Олю в вагон, человек пятьдесят хлопнули шампанским и закричали: «Горько!».
«Тут же нас с Олей и помолвили, – вспоминает Санька, – Естественно времени на праздничный обед в Москве у нас не хватило и Оле пришлось ехать с нами до Калинина, где товарищ отправил ее в Москву на такси. А через сутки Оля приехала ко мне в Ленинград, и мы подали заявление в ЗАГС…».
В том же 49-м году Саньку вызвали в военкомат и объявили, что его призывают на военную службу: «Никакие доводы и просьбы не помогли. У меня сразу же забрали паспорт и призвали. Предложили только самому выбрать госпиталь – в Таллине, Пскове или Выборге. Я выбрал Выборг, потому что это рядом с Ленинградом и, как меня уверяли, ненадолго… Так уж получилось, что растянулось это «ненадолго» на целых пятнадцать лет. И рассказывать о Саньке теперь надо как об Александре Петровиче Ярославском, известном ЛОР-враче, полковнике медицинской службы… судьба к нему благоволила, сводила в нужное время с большими людьми: довелось Александру Петровичу доставать в буквальном смысле кость из горла главному конструктору реактивных ракет (генерал подавился костью за обедом и рота солдат разыскивала Александра Петровича в приграничном лесу, где они с Ольгой в выходной день собирали грибы), а на отдыхе в Гурзуфе пришлось извлекать кость из горла супруги маршала Родиона Яковлевича Малиновского: «она задыхается, а мы обмениваемся телеграммами из Москвы – доставать или не доставать и как доставать. Кончилось тем, что я плюнул на всех виртуальных консультантов и сделал все по-своему, а то умерла бы маршальша. Тут же сам Малиновский прилетел, пожал руку, спросил: «Где служишь? В Выборге? Паршивый городишко!» Я в запале ответил, что мне нравится и маршал махнул рукой, а ведь надо было по уму в Ленинград проситься!»
Уволился Александр Петрович из армии в 1972 году в звании полковника, вернулись с Ольгой в Ленинград, а когда стали менять квартиру – чудесным образом выменял в пятимиллионном городе свою, родительскую, в которой жил с мамой до войны. С Ольгой прожил в мире и согласии пятьдесят лет. Неожиданно объявилась и Антонина с дочерью Татьяной – позвонили наугад из далекого Тель-Авива по старому телефону и нашли бывшего мужа и отца, а ведь не выменяй он по совпадению «собственное жилье», могли и не встретиться! Оказалось, Татьяна поехала по турпутевке за границу и так «впечатлилась», что отказалась возвращаться в Ленинград, поселилась в Израиле и забрала к себе мать.
К встрече с Татьяной Александр Петрович готовился, как к великому празднику, но… в Советский Союз дочери дорога была заказана, а бывшего полковника в Израиль не пускали. Местом встречи выбрали Будапешт, куда Александр Петрович вылетел по туристической визе. Неожиданно Татьяна позвонила отцу в гостиницу из… Восточного Берлина и сообщила, что в Венгрию ее не пускают как гражданку Израиля. Как попасть из Будапешта в Берлин простому советскому человеку?! Александр Петрович прорвался на прием к советскому послу, просил помочь с визой в ГДР и услышал в ответ: «Эт-то еще что?! Вот я тебе как дам визу прямо из Будапешта в Магадан!». В отчаянье полковник помчался в немецкое посольство, посол его внимательно выслушал, сочувственно произнес: «Я, Я!» и… хлопнул в советский загранпаспорт германскую визу. Потом был аэропорт и нелетная погода, к тому же деньги у Александра Петровича были на исходе, а Татьяна ждала отца в Берлинском аэропорту, тут же в Венгрии жила подруга Александра Петровича Валя, бывшая замужем за крупным венгерским чиновником. Валя предложила ехать в Германию поездом, но поезд был только до Дрездена. «Валя! – отчаянно кричал в трубку Александр Петрович – Найди мне в берлинском аэропорту Таню!!! Скажи, чтоб ждала меня в Дрездене на вокзале». Легко сказать – найди, когда о мобильной связи еще не писали даже в фантастических рассказах. Но Валя, в глаза не видевшая Таню, все ж таки ее нашла! И Таня поехала ждать отца в Дрезден! А Александр Петрович в это время… встретил какого-то лохматого джазиста, летевшего с оркестром на гастроли в Германию, выпил с ним, венгерской «Палинки», а потом, …когда бутылка опустела, джазмен согласился взять Петровича в Берлин служебным самолетом, а тут еще и распогодилось!
«Валя! – снова кричал в телефонную трубку Александр Петрович – найди мне в Дрездене на вокзале Таню, скажи, пусть ждет меня в Берлине в аэропорту!» И Валя, в глаза не видевшая Таню, снова находит ее на Дрезденском вокзале, видно Валин муж был чиновником ну очень непростым. А дальше пограничный контроль и… «Стоп! – говорит венгерский офицер – Вы – советский гражданин! Вы летите из Будапешта в Берлин? А откуда в вашем паспорте несогласованная виза немецкого посольства?!» Стал венгр звонить коменданту, и понял Александр Петрович – полетит он сейчас по этапу через весь Союз на восток! Но… коменданта на месте не оказалось, самолет служебный и джаз-банда подымает жуткий вой: «Он наш! Немедленно пропустите! Мы будем звонить министру культуры!» И венгр пропускает Александра Петровича! И через час бывший полковник обнимает в Берлине дочь, которую не видел столько лет!!!
Вот так и обрел снова Санька – Александр Петрович Ярославский свою единственную дочь Татьяну. Да, да – единственную, потому что с Ольгой у них детишек так и не народилось. В 2000 году, после «золотой» свадьбы, Ольга умерла… Горевал Александр Петрович, горевала Антонина, которая подружилась с Ольгой и полюбила ее. Пожил Александр Петрович немного в одиночестве, понял, что не выжить и женился на хорошей доброй женщине по имени Белла.
Зато от Тани у Александра Петровича две прекрасные внучки, а от внучек – трое замечательных правнуков: один в Тель-Авиве, двое – в Париже! С Беллой Александр Петрович недавно летал в гости в Тель-Авив к Антонине, а потом во Францию, к своим правнукам, внукам Татьяны. Антонина Беллу приняла и полюбила, да и во Франции их принимали сердечно.
Вот только жаль, что юные французы Андриан и Дориан, в которых течет кровь Александра Петровича, совсем не говорят по-русски…
® Журнал «СЕНАТОР». Cвидетельство №014633 Комитета РФ по печати (1996).
Учредители: ЗАО Издательство «ИНТЕР-ПРЕССА» (Москва); Администрация Тюменской области.
Тираж — 20 000 экз., объем — 200 полос. Полиграфия: EU (Finland).
Телефон редакции: +7 (495) 764 49-43. E-mail: [email protected].
Убивать оказалось очень просто: надо было спокойно, как в тире ОСОАВИАХИМА, поймать человеческую фигурку в перекрестье оптического прицела и плавно нажать на спусковой крючок. Далекий серый или черный человечек при этом либо ломался пополам, либо его отбрасывало в траншею, на груду битого кирпича, в воду… да мало ли куда его отбрасывало?
