журнал СЕНАТОР
журнал СЕНАТОР

ГОРЬКАЯ ИСПОВЕДЬ О ВОЕННОМ ДЕТСТВЕ

ВАЛЬТЕР ХРЕНКОВ

Вальтер ХренковВ мае 1941 года я закончил второй класс. Тогда же мама получила письмо от своего брата Ивана, живущего в Вязьме. Он сообщил, что достал две путёвки в пионерлагерь для меня и своего сына Юрия и предложил отправить меня в Вязьму. Мама согласилась. Отец все ещё находился в тюрьме на Лубянке. 1 июня в воскресенье мама посадила меня на поезд, и часов через 5 я приехал в Вязьму, где меня встретили. Смена в лагере начиналась 9 июня, поэтому неделю я жил в Вязьме у дяди.
 

ПЕРВЫЕ ДНИ

22 июня в 12 часов почти весь лагерь собрался на площадке недалеко от столовой у большой трубы репродуктора. Выступал Вячеслав Молотов, который говорил о нападении Германии на нашу страну. Это был день, который провёл для наших людей границы трёх периодов: “до войны”, “в войну”, «после войны». Теперь они почти вышли из употребления и встречаются у людей только старшего поколения, ведь тем, кто родился в победном 1945 уже исполняется 60 лет.
После выступления пошли обедать. По случаю воскресенья на десерт было мороженое в металлических вазочках. Молоденькая вожатая лет 20 горько плакала, и обильные слезы стекали со щёк в вазочку с мороженым. Меня это удивило, но и насторожило, поэтому, когда один из моих сверстников стал мне говорить: “Мы им (немцам) покажем!”, я ему не ответил и, хотя посчитал это бахвальством, но промолчал. Жизнь в лагере текла по обычному распорядку, но чувствовалось напряжение. Тема войны стала главной. Первые два-три дня ещё многие ожидали нашей скорой победы, а сомневающихся почти не было. Затем мнения стали меняться под влиянием передаваемых сводок и сообщений родителей, которые приезжали забрать своих детей. Стало понятно, что наши отступают и положение серьёзное. Теперь разговоры в палатке шли о причинах отступления. Некоторые вполне серьёзно полагали, что немцев мы заманиваем, проводя аналогию с 1812 годом. Откуда тогда эти ребята могли знать, что ещё в приграничных сражениях мы понесли огромные потери в людях и технике. Тогда даже большинству взрослых было трудно судить об обстановке. Юра больше помалкивал, а я тем более. Лагерь тем временем пустел, а за нами никто не приезжал. Мы с Юрой прожили до 2 или 3 июля и решили выбираться самостоятельно. Уже прошла информация о сдаче Минска, а накануне слухи о боях под Ярцевым. После завтрака мы собрали свои вещички и пошли к шоссе. Нас никто не задерживал, более того дали продуктов на дорогу. После довольно долгого голосования нас подобрал грузовик и поздно вечером мы были в Вязьме. В городе видны следы бомбёжек. Особенно поразил меня 3-х этажный дом, у которого обвалилась стена. Видна вся внутренность комнат. В одной стоит голая железная кровать, висит абажур, лежит тряпье, ломаная мебель. Похожая картина в комнате другого этажа.
Дядю встретили на улице. Он назначен комиссаром госпиталя, поэтому отвёл нас туда. Предварительно зашли на квартиру взять вещи, там пыль и беспорядок, почти все стекла выбиты. В палате госпиталя народу мало, много пустых коек. Нам с Юрой досталось по кровати.
Ночью была бомбёжка. Мне было страшно. Бомбы падали неподалёку. Сначала противный вой, потом взрыв. Я всю ночь не спал. Днём видел над городом одинокий немецкий самолёт. По нему били зенитки, вспыхивали в небе белые облачка разрывов, но самолёт спокойно улетел. На следующую ночь снова была бомбёжка, но я её не слышал. Не спавши целые сутки, с вечера крепко заснул, а, проснувшись в 6-м часу утра, услышал радиосообщение: «Граждане города Вязьмы, воздушная тревога миновала. Отбой». Я был очень обрадован. В этот же день дядя Иван нас с Юрой отправил в деревню Тавруево к своим родителям.
 

В ТЫЛУ ПРИФРОНТОВОМ

Дети войныТавруево расположено в 35 километрах к северо-западу от Торжка и в 23 километрах к северо-востоку от райцентра Кувшиново. Ближайшая железнодорожная станция в 17 километрах. Тавруево — родина обоих моих родителей. Родители отца к тому времени уже умерли, но мамины родители были живы. Деду Василию тогда было 70, он работал в колхозе, возил в соседнюю деревню молоко на сырзавод, зарабатывая трудодни. Бабушке Прасковье исполнилось 67 — она работала в колхозе временами, в основном трудилась по дому.
В июле и августе жизнь в деревне мало отличалась от мирной. Немцев тогда остановили у Смоленска, серьёзные сражения начались на юге, от нас далековато. Единственным источником информации служила районная газета «Социалистическая стройка», печатавшая сводки Информбюро.
В начале августа, после сильных бомбёжек Москвы к нам собралась приехать моя мама. (На заводе женщинам с маленькими детьми предложили уволиться). Нам почему-то не дали лошади, и я с бабушкой пошли на станцию пешком, взяв пустые мешки. Несмотря на возраст, бабушка была отличным ходоком, и я за ней едва управлялся. Но из-за болезни моей годовалой сестры Майи мама осталась в Москве.
До начала сентября в деревне останавливались по каким-то делам лишь небольшие группы военных. С одной из таких групп я познакомился у речки, протекающей позади деревни. Речка небольшая, метра три шириной и глубиной по колено. Но в одном месте была сделана запруда, и образовался водоём метров 20 длиной и около 5 шириной. Глубина у плотины мне «с головкой». Мы ходили туда купаться. В этот раз там тоже была стайка мальчишек, человек 5-6 и двое красноармейцев. Думаю, что были они там не первый раз потому, что пришли с гранатой. Один, похоже, для вида, спросил нас — есть ли тут рыба. Кто-то ответил, что мелочь попадается. Тогда он достал гранату РГД и спрашивает другого: «Рубашку одевать?» Тот отвечает: «Дурень, от неё же осколки». Вставили запал и дали нам команду «Ложись!». После взрыва всплыло десяток мелких рыбёшек. На уху явно мало.
В сентябре стали поступать тревожные сообщения с фронта. Немцы прорвали оборону у Смоленска и стали продвигаться к Москве и в нашу сторону. К концу сентября стали появляться беженцы, главным образом из Селижаровского района — это в 45 километрах к западу от Кувшинова. Некоторые поселились в нашей и в соседних деревнях. Часть из них впоследствии на родные места не вернулась и осталась жить здесь. В октябре немцы захватили Селижарово и Калинин (Тверь). Тогда мы не знали, что фронт с юга от нас в 40 километрах и ближе чем от Селижарова и что восточнее нас немцы несколько раз наносили удары на Торжок вдоль железной дороги Ржев-Торжок и вдоль шоссе на Ленинград, но к счастью, безуспешно. В связи с тем, что наша деревня в стороне от дороги Торжок — Кувшиново, то передвижения войск не видел. Только раз проходила кавалерийская часть и останавливалась на днёвку. В наш двор тогда поставили 18 лошадей. Лошади были низкорослые, говорили, что это «монголки».
В конце октября в деревне расположился зенитный артдивизион, точнее его часть, возможно, батарея. Но был только личный состав, а пушек в деревне не было. Тогда у нас в старой избе поселилось человек 8 бойцов. Во дворе стояли 4 лошади, а среди бойцов два коновода. Этот дивизион квартировал у нас почти до конца декабря. Бойцы хорошо экипированы, почти у всех были полушубки. Много позднее кто-то мне говорил, что в деревне Большое Кузнечково в 5 километрах от нас на пути в Кувшиново, тогда стоял какой-то штаб и на поле изредка даже садились самолёты.
За достоверность ручаться не могу, так как в 1941 я об этом не слышал и сам там не бывал. Но можно предположить, что там располагался штаб 22 или 29 армии. Зенитчики находились на охране штаба, а расчёты на дежурстве менялись. Иначе, зачем было их долго держать в тылу. Немцы штаб не засекли, и поэтому для Тавруево все обошлось.
Я частенько бывал в гостях у своих постояльцев и помню даже некоторые фамилии. Костя Матерухин — младший сержант из Свердловска, Костя Захаренко сержант с Украины, Айгунов — учитель из Киргизии, Матвеев — коновод из Татарии. Сидел я у них, развесив уши. Интересно, что о войне они не говорили, кроме текущих служебных дел, а шли воспоминания о мирной жизни. Матерухин вспоминал о драках, в которых участвовал, Захаренко о своих амурных делах, показывая карточки нескольких девиц, которые якобы были в него влюблены, Айгунов иногда разговаривал лично со мной о делах школьных, а однажды подарил большой кусок сахара. С Матвеевым пару раз на двух санях ездили в лес за дровами, и он мне доверял вторые сани. Лошади были замечательные. Не надо понукать, дёргать или махать вожжами, как на колхозных. Лошадь как пошла крупной рысью, так и идёт, не сбавляя темпа и километр и два. После ухода зенитчиков постояльцев у нас больше не было. К тому времени прошло наше контрнаступление под Москвой и на Калининском фронте в результате, которого фронт к югу от нас отодвинулся на 100 километров, а у Селижарова остался на старом месте.
Под новый год, в ясный морозный день мы с Юрой были на дороге за деревней. Высоко пролетел самолёт, а когда почти скрылся, с неба полетели листовки. Одна упала недалеко от дороги, и Юра её достал. Синенькая бумажка с текстом на немецком. Юрины познания в этом языке не позволили перевести текст, но за точность перевода одной фразы он ручался. «Ауфидерзеен Москау» — «Прощай, Москва». Штурман самолёта малость ошибся.
В январе и феврале наши продолжали наступать, были освобождены Осташков и Селижарово. Фронт и с запада от нас отодвинулся. В газетах появились сообщения о героине-подпольщице Лизе Чайкиной из городка Пено, который несколько западнее Селижарова.
В январе Людмиле, моей двоюродной сестре, дочери дяди Ивана, исполнилось 17 лет. Вскоре после этого она, сговорившись с подругой из беженцев, тайком ушла в Кувшиново в военкомат, чтобы поступить в армию. Её патриотизмом, кроме нас с Юрой, никто не восхитился. Тётка Надя, вторая дядина жена была в ярости. Она и так-то недолюбливала падчерицу, к тому же была на последнем месяце беременности, а тут такой пассаж. Бабушка тоже ворчала из-за того, что внучка надела её новый шерстяной платок. Но на другой день подруги вернулись, в военкомате им отказали. Сколько упрёков выслушала тогда Люся — уму непостижимо.
В марте — начале апреля у нас во дворе стояло 8 армейских лошадей истощённых и вшивых. За ними ухаживал ветеринар, который их опрыскивал каким-то раствором. Ему помогали двое рядовых, но жили они не у нас.
В мае кончились занятия в школе, а где-то в середине июня от дяди Ивана его семье пришёл вызов и документы на проезд. Он получил назначение в Алма-Ату и вызывал туда семью.
В конце июня, рано утром к нашему дому подъехала трёхтонка ЗИС-5 с открытым кузовом, и мы отправились в Москву, до которой около 300 км. День был тёплый и солнечный. Проезжая Торжок меня поразила открывшаяся картина. На большом пространстве стояли дома без крыш, только прямоугольники стен и кое-где развалины, а недалеко высились целёхонькие церкви. До сих пор пытаюсь понять характер таких разрушений. Может последствие пожаров?..
На пути в Калинин недалеко от шоссе лежал немецкий самолёт с крестами на борту. Я ещё удивился, думал, что на них свастика. Потом нас остановила группа военных из четырёх бойцов и командира, которые молча забрались к нам в кузов. У командира с шофёром возникла перебранка. Шофёр отказался их везти, и мы минут 20 стояли. Но жаловаться было не к кому, пришлось ехать дальше. В Калинине военные слезли, а напоследок шофёр говорил командиру: «Иди, иди, пока не заявил в комендатуру». Остановились мы на какой-то площади, шофёр уехал заправляться. На этой площади почему-то валялись обрывки немецких газет, хотя с момента освобождения города прошло полгода. Часов в 6 вечера были уже у мамы в Москве.
 

МОСКВА ВОЕННАЯ

В столице мы жили на Загородном шоссе за линией Окружной железной дороги. Застройка здесь редкая. Кучкой стояли наши дома все под номером 7а, только корпуса разные. Дома деревянные 2-х этажные 8-и квартирные, только наш шлакобетонный. Вокруг много свободного пространства, в том числе большая свалка. До войны сюда самосвалы возили грунт из строящегося метро. По сравнению с довоенным временем видны некоторые изменения. Рядом с нашим домом была вырыта щель — прятаться от бомбёжек. Сооружение это весьма примитивное, не думаю, что им пользовались. Кстати, бомбёжек Москвы, после моего приезда помню всего две или три, причём далеко от нас, а к осени они вовсе прекратились. Многие жители вскопали возле домов клочки земли под огороды. Некоторые добивались удивительных результатов. Женщина из соседнего дома со смешной фамилией Кулибаба — демонстрировала огромную брюквину. Под нашим окном мамин огород: две бороздки картошки и грядка с какой-то зеленью. В квартире был водопровод и туалет. Отопление печное, для чего в углу комнаты сложена печка, вовсе не предусмотренная проектом. А от проектной нет проку, в топку, через прямую трубу луна заглядывает. Метров в 300-х к востоку от домов проходит линия Павелецкой железной дороги, а за линией на горке «Зелёный рынок» и Варшавское шоссе. Там ходили трамваи, и скоро мой путь по этому маршруту стал очень частым. С продуктами в Москве было неплохо — скромно, но не голодно. Хотя на производстве мама не работала (на заводе женщинам с маленькими детьми предложили уволиться), но была донором. Донорская карточка приравнивалась к рабочей группы «Б». По ней полагалось 600 г. хлеба, а при очередной сдаче крови выдавался дополнительный паек, помимо карточки и небольшая зарплата. Иждивенцам полагалось 400 г. хлеба. С моим приездом маме стало легче. Теперь она могла надолго отлучаться, поручая сестрёнку моим заботам, и не просить соседей. Моей сестре Майе в июле исполнилось 2 года. С другой стороны, когда мама дома, то меня можно послать за покупками — отоваривать карточки. Вскоре мне пришлось тратить на это много времени. Карточки «прикреплялись» к определённым магазинам или палаткам. Купить товар можно было только в том магазине, к которому прикреплён. Иногда он был довольно далеко. Так в молочный, за «солодовым» молоком мне приходилось ездить несколько остановок на трамвае и выстаивать по часу и более в очереди. Каков рецепт этого молока — не знаю, но белое и на вкус неплохое. За бакалеей надо идти в один магазин, за жирами в другой. Часто в магазине пусто, товар не завезли, ждут через день или два, значит надо караулить, наведываться. Хлеб завозили ежедневно, всегда был чёрный и белый, но каждый одного сорта и везде очереди, очереди, очереди. Иногда магазины предлагали замены. Не помню подробности этой системы, но смысл такой: вместо пшена можно взять большее количество гороха, вместо «солодового» молока, если повезёт, можно взять меньшее количество «суфле» — это типа сгущёнки и т.д. Были в продаже американские продукты: яичный порошок, какой-то жир, который назывался «лярд». Про него ходила байка, что им американцы машины смазывают. На Даниловском рынке пару раз покупал для сестры коровье молоко. Торговали частники 16 руб. за пол-литра, а сливочное масло стоило 1000 рублей за килограмм.
В центре Москвы бывал редко. Видел выставку трофеев у Большого театра, но запомнился только самолёт, кажется Ю-88. Раз или два был в ЦПКО, там без карточек продавали мороженое.
В сентябре я пошёл в 4-й класс. Впечатлений от школы не осталось, кроме одного, связанного с математикой. Об этом мне напомнил № 10 «МК» 2005 года с заданиями на конкурс «Покори Воробьёвы горы». В задании по математике там есть задачи № 1, 3, 6. Уровень этих задач равен тому, что я решал в 4-м классе, причём без составления уравнений, а только со знанием дробей. Одна из тогдашних задач, с которой я умчался двое суток, будет даже сложнее упомянутых, её условия и сейчас помню. Видимо, теперь сообразительность выпускников средней школы приравнивают к уровню учеников 4-го класса военных лет.
Маме приходилось тяжело. Беспокоила судьба младшего сына малыша Николая, которого, после эвакуации из Ленинграда, вывезли в Краснодарский край. В июле немцы начали наступление на Кавказ и в августе захватили большую часть края. А нам здесь надо было создавать запасы на зиму и зарабатывать денежки. Мама никакой работой не брезговала. Ездила за город на капустное поле, где после уборки оставались грубые серые листья — «хряпа». Насолила этой капусты, накопали немного своего картофеля, где-то прикупила ещё дешёвой картошки по 40 рублей за кило при обычной рыночной цене в 70 рублей.
По рекомендации знакомых работала уборщицей у людей состоятельных, брала работу на дом. Однажды принесла домой куски шинельного сукна, нож и два металлических шаблона. Шаблон побольше — прямоугольник, поменьше — параллелограмм. По шаблонам из сукна вырезали заготовки. Я тоже участвовал, но производительность у нас была низкая, не было сноровки, да и нож был не совсем удачный. Много позже я понял, что мы резали заготовки для погон и петлиц, которые ввели в 1943 году.
 

В ПЕРЕСЫЛЬНОЙ ТЮРЬМЕ

Мы оба пострадавшие,
А значит потерпевшие
Мои безвестно павшие
Твои безвинно севшие

Владимир Высоцкий, «Баллада о детстве».
Жизнь текла своим чередом, но 22 декабря 42 года, вернувшись из школы, я увидел в комнате двух офицеров НКВД и расстроенную маму, которой предъявили постановление о высылке в Сибирь и дали 3 часа на сборы. Мы оказались в числе так называемых ЧСИР (члены семьи изменников Родины) и нам было не место в столице. Тогда мы не знали, что мой отец, Хренков Николай Матвеевич уже был расстрелян 23 февраля 42 года с группой других военачальников под Саратовом. Прямо в День Красной Армии.
Офицеры вели себя довольно прилично, хотя и поторапливали. Мне разрешили сходить за хлебом и отнести товарищу библиотечную книгу «Дон-Кихот», но предварительно полистали. Мама, несмотря на сильнейший стресс, упаковала два больших чемодана, сундук и швейную машину. Не забыла положить топор, который впоследствии весьма пригодился. Все эти вещи обещали отправить багажом, что было выполнено. А с собой взяли небольшой чемодан с бельём, ножами, ложками, сумку с картошкой, овчинный тулуп. Осталась вся мебель, посуда, дамский велосипед, солидная библиотека. Из-за нехватки места в багаж положили только две книги, одну про Чкалова, а вторую армянский эпос «Давид Сасунский» — отличное издание. С собой в тюрьму взяли томик Лермонтова.
Нас погрузили в легковую машину и отправили в «пересыльно-питательный пункт», как выразился сопровождающий. Приехали в этот «пункт» ещё засветло. В поле стоит большой бревенчатый одноэтажный барак и ещё несколько деревянных строений. Вся зона огорожена двумя рядами колючей проволоки на высоких столбах, по углам караульные вышки. Один из домиков — санчасть. Там нас осмотрела женщина-военврач, а затем нас отвели в камеру. Как потом оказалось, это была самая небольшая камера под № 5 в конце коридора, рядом с туалетом и умывальником. 2-х этажные нары, на окне решётка, дверь с глазком обита железом. Справа от двери выпирает печка, её топка в коридоре. Мы не первые. В камере человек 35-40, но ещё достаточно свободного места. Мы устроились на средних нарах, постелили свой тулуп и улеглись. Атмосфера какая-то тягостная, разговоров не слышно, зато надрывается грудной ребёнок. Едва мы устроились, мама взялась помогать. Вскоре ребёнок затих. Вообще мама вела себя спокойно, как-то быстро завоевала авторитет и через день или два избрали её старостой камеры. Ей беспрекословно доверяли делить пищу, что прекратило всякие раздоры по этому поводу, а также вести переговоры со старшим охранником, предъявлять ему жалобы и претензии.
Мы попали на начало волны выселения, она набирала силу, и скоро в нашей камере уже было человек 75. Стало очень тесно и всех перевели в камеру № 3. Эта камера значительно больше, шириной около 7 метров, вдоль обеих стен нары, широкий проход, большое окно. По одну сторону от двери большая деревянная бочка с крышкой и железными ушками — «параша», по другую сторону небольшой стол, на который ставились бачки с выдаваемой пищей. Эта камера также наполнилась очень быстро, были заполнены не только нары, но и весь проход между ними. Если днём часть прохода освобождалась, то ночью пройти от окна к двери было очень трудно. Всего набралось до 150 человек. Основной контингент — женщины разных возрастов от девушек до пожилых и дети обоего пола, от грудных до подростков. Мужская часть состояла из 6-7 парней от 16 до 18 лет и одного мужчины лет 45. Большинство семей из тех районов Московской области, которые были временно оккупированы, меньшая часть — москвичи. У одних глава семьи был выбран или назначен старостой, у других служил «полицаем», у третьих ещё чем-то провинился. Что касается москвичей, то сюда попали семьи тех, кто был, как и наш отец, репрессирован ещё в довоенные годы. В частности, были родные бывшего дипломатического работника при миссии в Китае, бывшего начальника Главка в Наркомате Путей Сообщения и т.п. Сидела также одинокая пожилая женщина — мать военного лётчика. Она, рассказывала, что ещё недавно он чем-то отличился, приезжал в отпуск. Потом пришло сообщение, что пропал без вести, а спустя некоторое время её уже выселяют как мать изменника.
Распорядок дня такой: в 6 утра подъем, вскоре открывают камеру. Парни, человек 4-6, продев две слеги, тащат выливать «парашу». За ними спешат мальчишки в туалет и умывальник. Время ограничено, надо торопиться, потом пойдут женщины с малышней. Часов в 7 раздают завтрак. Хлеба давали по 500 грамм на человека заранее взвешенной «пайкой», на некоторых лучинкой приколот довесок.
В рационе рыбная «баланда» и каша — другого не помню. Входил в рацион и сахар, но нормы не помню. Иногда вместо сахара выдавали изюм. Песок и изюм доверяли делить только маме, которая оставалась бессменным старостой, а баланду и кашу делили специально выделяемые дежурные. Взрослых такой рацион, видимо, удовлетворял, а детям, особенно маленьким, приходилось трудно.
Было два случая смерти детей в возрасте около года. Запомнил первый случай, когда в камеру принесли маленький гроб, уложили в него ребёнка и унесли. В туалет пускали три раза в день. Полчаса давали на прогулку. Гуляли только желающие. Место для прогулок — широкая площадка вдоль всего барака, но только со стороны коридора. Если первые недели ребятишки как-то резвились, то потом скисли, а без движения на морозе плохо, поэтому желающих гулять поубавилось. «Парашей» пользовались коллективно. Мужской персонал, сговорившись, плотно выстраивался вокруг неё и справлял нужду. Женщины тоже сговаривались. Двое держали большую простынь, отгораживая угол, другие по очереди заходили за этот «экран». Хуже было одиночкам, у которых не вовремя схватило живот. Сидеть на бочке при таком количестве зрителей не очень приятно.
К вечеру из нар вылезали полчища клопов. Тогда обитатели нар завидовали лежащим на полу, ведь туда заползали только единицы. Ночь превращалась в кошмар. Раз в 10 дней камеру полностью освобождали, всех обитателей водили в баню, а в камере производили дезинфекцию. В чём она заключалась, не знаю, но на клопов не действовала. В баню водили в большую тюрьму, до которой было около 1,5 километра. Население нашей камеры выстраивали в колонну и, под конвоем 4-х охранников с винтовками СВТ, выводили за зону. Самых маленьких мамы несли на руках, которые побольше держались за мамино пальто или за руку кого-то из взрослых, остальные шли самостоятельно. Конвоиры вели себя хамски. Кричали, нецензурно обзывали, особенно женщин. Один кричал: «Вам покажут, как в Советском Союзе жить!» Слова этого подонка запомнились мне на всю жизнь.
Колонну заводят во внутренний двор тюрьмы, где некоторое время ожидаем. Запомнилось, что окна камер тюрьмы закрыты железными козырьками почти до самого низа. Внизу козырёк отходит от окна примерно на полметра. Через эту щель виден маленький кусочек двора и часть нашей живописной колонны. Заключённые сгрудились у окна и рассматривают нас. Их вид был мне неприятен, глаза какие-то шальные. Нас заводят в довольно просторный зал. Мужчинам надо ждать, так как сначала пропускают женщин с маленькими детьми. Тут же за перегородкой работает «парикмахерская». Там женщин ещё раз унижают, специально выделенные заключённые стригут лобки с сальностями и приставаниями. Доходит очередь и до нас. Все вещи, кроме меховых и кожаных, вешаем на кольца и сдаём в «прожарку». Один раз нас запустили в «мыльную», когда там ещё находились заключённые тюрьмы. Меня поразил вид одного из них. Небольшой, очень худой, он лежал на полу кабинки, свернувшись калачиком, а на него поливал дождичек. Подумалось, что это уже не жилец. Среди заключённых была большая смертность. Это подтверждалось той картиной, которую вся наша камера видела неоднократно своими глазами. Время от времени к сараю, что напротив нашего окна, подъезжала грузовая машина. Грузчики выносили из сарая трупы и забрасывали их в кузов Трупы совершенно голые, багрово-красные, видимо от мороза, а на поясе у всех полоса белого бинта. Кузов закрывали брезентом, и машина уезжала. Позднее, при очередной погрузке, окно нашей камеры среди бела дня стали закрывать деревянным щитом, чтобы не было видно этой процедуры, а затем щит снимали.
Тем временем прошёл январь, начался февраль. Встретил в камере 1943 год и «отметил» свой день рождения, а нас все не отправляют. Обстановка угнетает все сильнее. Нечем заняться. Моего Лермонтова по очереди уже читали многие. Мне, тоже по очереди, досталась книга Н. Чуковского «Водители фрегатов». Я проглотил её, не отрываясь. Свежие газеты поступали только с редкими передачами для некоторых москвичей. Хорошо запомнилась февральская «Правда», где на фото Николай Воронов и Константин Рокоссовский допрашивают фельдмаршала Паулюса.
Едва наметилась наша отправка, как одна из женщин заболела тифом. Её положили в больницу и назначили карантин 21 день. У неё было 5 детей, старшей лет 11. Заботились о них соседи по нарам. Чуть раньше освободили от заключённых соседнюю большую камеру №2 и стали заполнять ссыльными.
Случайно узнал, что туда попала семья Вейн — наши соседи по квартире. Причины мне неизвестны. Глава семьи невысокий еврей — инженер-железнодорожник. Не помню его имя и отчество, так как видел ещё до войны. Жена Елена Львовна — русская, невысокая блондинка. У них трое детей: Лене — 9, Алле — 7. Вадиму — 4. Встретиться нам не пришлось, а её девчонок я видел мельком на прогулке. Отправили их раньше нас.
А у нас, за несколько дней до окончания карантина, заболел еще кто-то, и карантин продлили, и отправку отложили. Возвратилась первая больная, остриженная наголо, благодарила за заботу о детях. Наступил март, соседнюю камеру отправили, а мы сидим. Заболела сестрёнка Майя. У неё стоматит, она очень похудела и перестала ходить. У меня тоже возникла какая-то странная болезнь. Нормально хожу, ничего не болит, а температура зашкаливает за 40о. При посещении санчасти я «умело» держал градусник, поэтому больше 38о не набегало. Этот номер прошёл раза 3-4, а потом военврач что-то заподозрила, заставила перемерить, сама поставила градусник, а меня посадила рядом. В результате 40,3о. Тем же вечером 23 марта я «простился» с камерой, в которой пробыл 3 месяца. Меня отвезли в обычную детскую больницу. Свежий воздух, чистая постель, нормальная еда. На второй день температура снизилась до нормальной и больше не поднималась.
Спустя три дня в больницу привезли ещё одного мальчика из нашей камеры. Это был Алик Бардацкий 6 лет. Его мама-дама лет 30 весьма экстравагантная и скандальная. У неё ещё двое детей: Стасику — 9, а Зосе — 3. Её фамилия в камере предмет для шуток. В больнице мне передали письмо от мамы. Она сообщала, что уезжает 30 марта, и приняла это решение по совету врача, поскольку состояние сестры тяжёлое и дальнейшее пребывание в тюрьме грозит её жизни. Я был очень расстроен, но понимал, что остаться там, на неопределённый срок опасно, да и мне не хотелось туда возвращаться. Мама Алика тоже уехала. Я выздоровел, но оставался в больнице до полной поправки Алика. За это время взял в больничные библиотеки книгу с описанием Сибири, а ещё подружился с одним ровесником, который красочно, но при этом, сильно картавя, рассказывал мне о новом фильме «Партизаны в степях Украины». Слова одного из персонажей фильма, обращённые к самому себе, в его исполнении звучали так: «Вторгая пуля рганила деда Таргаса»…
В середине апреля за мной и Аликом приехал пожилой дяденька в полувоенной форме, но с кобурой на поясе. На трамвае он доставил нас в Даниловский монастырь, где находился детский приёмник-распределитель. Было уже тепло и в трамвае я чувствовал себя неуютно в зимнем пальто и валенках с галошами.
В приёмнике нас переодели, дали вполне приличную майку, штаны, рубашку и парусиновые туфли. Контингент там был разный: случайные беспризорные, вроде меня, дети-войны-сироты, помню одного без кистей обеих рук, беспризорники-«рецидивисты», которые при первой же возможности возвращались в «вольную жизнь». Обид и притеснений в отношении меня не было, только уже в первую ночь кто-то подменил мои туфли на потрёпанные.
Пробыл я в приёмнике дней 10. Однажды вечером нам выдали свою одежду и заперли на ночь в тесную камеру, а утром отвезли на Павелецкий вокзал. Поезда ждали часа 1,5-2. Я несколько раз заходил в туалет и стоял у большого окна. Вылезти на улицу не составляло труда — никто не наблюдал. Прикидывал разные варианты к кому можно обратиться, но бежать так и не решился. Для нашей группы был выделен отдельный пассажирский вагон.
Было довольно свободно, мы с Аликом разместились на верхней полке. Вместо обеда нам выдали по куску полу копчёной колбасы и хлеб. После трапезы у нас осталось часть колбасы и хлеба. Я сложил еду в шапку, шапку положил под голову, и мы улеглись спать. Проснувшись часа через 4, я был страшно удивлён, обнаружив мою шапку пустой. Дальше между мной и мальчишками, сидевшими внизу, произошёл такой разговор.
Я говорю: «Что вы, гады, делаете. Пусть у меня взяли, но зачем малыша обидели». Ответная реакция меня удивила. Никто не возмутился и не обещал набить мне морду. Послышалось хихиканье и ответ, обращённый к Алику: «Слушай, малыш, чего он плетёт. Пока ты спал он сам колбасу сожрал, а на нас валит». Такой подлости я не ожидал, но спорить не имело смысла, а Алик мне верил.
В Саратове шло распределение по различным детдомам. На столе комиссии лежали папки с нашими досье, составленными ещё в Москве, но задавали и ещё вопросы. Я просил, чтобы Алика отправили вместе со мной, но мне отказали из-за разницы в возрасте. Это происходило 30 апреля. Два дня мы находились в Саратове, а 2 мая часть группы посадили на пароход и по Волге отправили в городок Хвалынск, что в 220-и километрах выше Саратова. Туда прибыли 3-го мая.
О детдоме рассказывать не хочется. Вспоминается только постоянное чувство голода и воспитательницы, которые, судя по их формам, такого чувства не испытывали. Там я заболел рахитом и чуть не умер.
В детдоме я получил свой самый дорогой в жизни подарок. Мой двоюродный брат Юрий, о котором я рассказывал выше, служил к тому времени в армии. Будучи на побывке в 1944 году, он заехал ко мне в детдом и подарил мне тёплые портянки, которые мне спасли жизнь следующей зимой.
Летом 45 года, уже после победы, я поехал в Сибирь, где в одной из деревень Красноярского края жили в ссылке моя мама с младшей сестрой. Я добирался воинским эшелоном, который направлялся в Маньчжурию, где назревала война с Японией. Помню, что несколько офицеров были одеты в форму Войска Польского, но говорили они все по-русски. Видимо, это были советские граждане, которые, если можно так назвать, выполнили интернациональный долг, и теперь ехали воевать в совершенно другие края.
 

Об авторе: родился в 1932 году в семье военного, отец дослужился до звания инженер первого ранга и занимал с 1939 года должность заместителя наркома боеприпасов СССР. Осенью 40 года стал жертвой очередного витка сталинских чисток в армии 40-41 гг. Как известно, тогда был практически полностью репрессирован весь руководящий состав наркоматов боеприпасов и вооружения, а также было арестовано ещё много известных военачальников: главком ПВО Григорий Штерн, командующий авиацией Павел Рычагов, прославленный летчик генерал Яков Смушкевич, начальник Генштаба Кирилл Мерецков и другие. Некоторым из них повезло. Так Кирилл Мерецков и нарком вооружения Борис Ванников были выпущены в начале войны и сумели отличиться — первый стал маршалом и кавалером ордена «Победа», а второй, возглавив и, по сути, воссоздав заново наркомат боеприпасов, был трижды удостоен звание Героя Социалистического труда. Но большая часть арестованных, в том числе и отец Вальтера, погибли в сталинских застенках в годы войны, когда их опыт, знания и умения наверняка пригодились бы нашей стране.
Он всю жизнь работал в целлюлозно-бумажной промышленности, сейчас на пенсии, проживает в Ижевске.


 

SENATOR — СЕНАТОР
Пусть знают и помнят потомки!


 
® Журнал «СЕНАТОР». Cвидетельство №014633 Комитета РФ по печати (1996).
Учредители: ЗАО Издательство «ИНТЕР-ПРЕССА» (Москва); Администрация Тюменской области.
Тираж — 20 000 экз., объем — 200 полос. Полиграфия: EU (Finland).
Телефон редакции: +7 (495) 764 49-43. E-mail: [email protected].

 

 
© 1996-2024 — В с е   п р а в а   з а щ и щ е н ы   и   о х р а н я ю т с я   з а к о н о м   РФ.
Мнение авторов необязательно совпадает с мнением редакции. Перепечатка материалов и их
использование в любой форме обязательно с разрешения редакции со ссылкой на журнал
«СЕНАТОР»
ИД «ИНТЕРПРЕССА»
. Редакция не отвечает на письма и не вступает в переписку.