Иван Николаевич проснулся от необычного ощущения покоя и светлой радости на душе. Солнечный луч, соскользнув со стены, где стояла кровать, упал на подушку и затрепетал на лице пробудившегося бликами света, просочившимися в окно сквозь густую листву палисадника.
Стояла такая чуткая тишина, что, казалось, ею объят весь белый свет, и было отчетливо слышно каждое шуршание букашки под фанерной обшивкой комнаты, каждое царапанье ветки о стену дома. А может быть, Ивану Николаевичу так только казалось после суеты большого и шумного города?
Еще вчера до обеда приехал он в родительский дом, где не был с весны. В последний свой приезд он помог матери посадить картошку, подправил изгородь, разобрался с дровами, которые горой лежали во дворе с самой зимы. Теперь бы вот пособить с сенокосом, да пока не получается: отпуска на заводе никак не выпросить, работы много. Да еще и не поздно, Бог даст, помогу…
Сколько же сейчас может быть времени? Поди уж много? Привыкший вставать спозаранку на заводскую смену, сегодня он явно разнежился на материнских пуховиках. Ишь ты, положила – две подушки одному! – тепло подумал он о матери. Эх, жаль, что жена прихворнула, уж она оценила бы старания и хлопоты свекрови!
Вчера в автобусе встретились знакомые попутчики, за разговорами и воспоминаниями время пролетело быстро. Да и далека ли дорога-то от станции до села: с десяток километров? Раньше – так и пешком ходили, когда не было транспорта.
А все-таки хорошо погуляли! Как на свадьбу съехались родственники. Да и когда собрать-то всех, как не на престольный праздник?! В другие дни – все работа да работа. А у нас в городе наоборот: спроси, никто толком не скажет, когда какой религиозный праздник отмечается. Зато в Первомай или на Октябрьскую – вот уж народу на демонстрацию собирается: видимо-невидимо!
Вот и нынешний праздник прошел…– с грустью подумалось Ивану Николаевичу. Вечером надо ехать домой, утром на работу… А еще только вчера он спешил по луговой тропинке к родительскому дому, проговаривая про себя, кому что скажет при встрече, кого каким гостинцем одарит...
И вот все прошло…
Он почувствовал тяжесть в голове и сухость во рту. Не надо было, конечно, выпивать все, что предлагалось. Потчевать здесь умеют. А закуска вчера была славная, в городе у нас этого нет! Мясо – свое, свежее. А какой студень, студень-то какой: крутой, наваристый! А отварные грибочки? Не летошние, – свежие, только-только из леса. А огурчики? Помидоры? – Как было не выпить?– словно в запоздалое оправдание себя вернулся он в воспоминаниях к разносолам. А квас-то какой? Целая бочка, бродящего и бурлящего, накрытого дерюжкой, стоит в теплом углу за печкой. А на стол подавали – из погреба, ледяной, – целыми четвертями. Ох, и деруч! Так и шибает в ноздри!
Его праздничное настроение чуть снова не угасло, когда он вспомнил вчерашнюю шутку младшего брата. А с чего все началось – и сказать-то трудно. Сидели за столом, пели песни, смеялись, шутили. Потом как-то незаметно разговор сместился, как всегда, к одному: кто чего добился в жизни. Что такое счастье, и чем счастлив человек? И тут в запале спора младший брат Ивана Николаевича – Сашка, кивнув на него, выдал:
– Вон, Иван, – все вроде имеет, а полностью назвать его счастливым человеком можно? Нет, нельзя!
– Это почему же, – удивленные взгляды гостей устремились на Александра.– Ну-ка, объясни, мил человек, что-то непонятно нам.
– Объясняю: главную мужскую задачу на земле он не выполнил. Верно говорю? – ткнул он пальцем в грудь сидящего напротив двоюродного брата.
– Не поняли, – за всех произнесла его жена Татьяна.
– А чего тут непонятного? – Дом он не построил – ему квартиру завод дал, дерево не посадил, потому что сада у него нет, а про сыновей и говорить нечего: «бракодел» – он и есть «бракодел»! Вот вырастут его девки, замуж повыскакивают, фамилию поменяют, и, считай, прервалась твоя, Ваня, ниточка на земле. Так-то вот! А мои мужики еще мужиков смастерят, и пойдет дальше по свету гулять моя фамилия. Шутка! – хохотнув, хлопнул он Ивана Николаевича по плечу. – Давайте-ка лучше выпьем за дружную нашу родню – людей трудолюбивых и упрямых, чтоб чаще нам собираться и не только по большим праздникам, но и в будни!
– Ну и загнул же ты, Александр, – сказал дядя Петя, брат матери, – хоть стой, хоть падай! Ни с того, ни с сего огорошил человека…
– Да я ничего, – тихо проговорил Иван Николаевич, – шутки понимаю, юмор ценю, – и потянулся вилкой к отварным грибам…
…На кухне послышался шум, как будто кто-то хлопнул дверью. «Что-то я сегодня разнежился в постели, а ведь пора вставать».
В это время дверь приоткрылась, и в проеме показалось улыбающееся лицо Александра.
– Тихо ты, окаянный! Дай человеку полежать, – вполголоса проговорила мать, но брат уже, громко похохатывая, тянул с Ивана Николаевича одеяло.
– Это ты еще в постели, братуха, тянешься, когда трудовой народ стоит у мартенов и варит сталь, а хлеборобы бороздят необъятные просторы полей и нив? Тебя бы к нам в совхоз на трактор посадить, на вспашку, или на комбайн – в уборочную – как бы ты нежился на перине до обеда?
– Будет тебе, трепло мочальное, языком молоть без толку! Кто это у ваших мартенов и станков в воскресенье стоит? Вон, я вижу, дружки твои у магазина за вином стоят! А то разболтался: «мартены», «бороздят»…
– Так это, мама, – праздник, имеют люди право?
– Право-то имеют, спору нет. Так ведь и он имеет право отдохнуть у матери в выходной день, а ты орешь тут спозаранку.
– Да я уже, мама, встаю, – промолвил Иван Николаевич, поднимаясь с кровати и одновременно стягивая со спинки стула аккуратно сложенные брюки.
– Ну-ка, умываться – и за стол! Горячие щи у меня – только что из печи!
– Нет, мамуля, быстренько все к нам, как вчера договаривались: до обеда у нас, а после – к Валентине. Ваня давненько не был у меня в гостях, а у сестры – тем более, не каждый день приезжает… Давай, быстро заканчивай со своей печкой и подходите. Другие-то, кто у вас на сеновале да в терраске спал, уже давно у нас – хозяйке помогают. Ну, чего, – мы с Нинухой ждем! Она вчера весь вечер готовила и утром еще возилась с чугунками. Не придешь, обидимся крепко…– И, понизив голос, добавил – А то, может, слышь, – по стопочке? Небось, голова-то того… шумит?
– Да нет, терпимо. Иди, Сашь, а мы скоро с мамой будем у вас.
В полдень, погостив в шумной компании у брата, где, как и вчера, снова собралась многочисленная и дружная родня, наевшись и напившись, напевшись и наплясавшись, все высыпали на улицу и двинулись на тот конец села навестить Валентину, также собравшую праздничный стол для гостей.
В центре села, как раз напротив магазина, гостям встретился мужчина примерно такого же возраста, как и Иван Николаевич, высокий, статный и осанистый, с убеленными сединой висками.
«Городской, явно нездешний житель», – подумал Иван Николаевич, встретившись с незнакомцем глазами, но, пройдя несколько шагов, остановился: что-то еле уловимое, но знакомое, было в его лице. Иван Николаевич медленно обернулся, незнакомец молча смотрел ему прямо в глаза.
– Мы с Вами где-то уже встречались?– спросил Иван Николаевич, подходя к человеку. – Что-то мне лицо Ваше знакомо…
– И я как будто где-то видел, – ответил приезжий, пристально вглядываясь в собеседника. Не учились ли Вы в местной школе лет тридцать назад?
– Как же, учился. В тридцатом закончил семилетку и уехал в город, на завод.
– Ваня?
– Да…А как догадались…столько лет прошло…
– Это ведь ты устроил пожар на уроке химии и чуть не спалил школу? – переходя на ты продолжал допрашивать незнакомец Ивана Николаевича, стараясь держать строгим лицо, на котором так и сияли лукавинкой глаза.
– Да, было дело. Неужели помните?
– А то нет! И давай бросим ко всем чертям фамильярности и перейдем, как положено друзьям, на «ты»!
– Так это я тебя за слегу вытащил из полыньи, когда мы катались на коньках, и ты провалился на глубине? – начал кое-что припоминать и Иван Николаевич?
– А потом побежали к вам обсыхать на печку и прогуляли уроки…
– Ну, и память у тебя!
– А как же, профессиональное… Я еще помню – вы жили за церковью, второй дом на той стороне. Там, откуда сейчас идете, и дом ваш цел.
– Там сейчас мама живет. Теперь и я вспомнил: ты учился классом помладше, чем я, и после семилетки уехал куда-то в город учиться.
– Да, так и есть.
– Коля?!
– Он самый, Коля…
– Вот теперь припоминаю: Вы жили на дальнем краю села, у кладбища. Перед самой войной родителей ваших спешно, без объяснения причин выслали в Сибирь, а в доме разместился сельсовет…
– И это тоже знаю…
– Николай Иванович, – протянул незнакомец руку.
– А я наоборот: Иван Николаевич! Вот и познакомились еще раз через тридцать лет!
– У меня к тебе, Ваня, предложение, а, может быть, просьба: ты не мог бы уделить мне немного времени? Понимаешь, у меня здесь никого родных не осталось, а с тобой мы учились в одной школе. Может быть, мы пройдем до пруда, посидим, потолкуем о жизни, о том – о сем. Я вряд ли когда смогу сюда еще раз приехать. Его серые глаза с такой робкой надеждой смотрели на Ивана Николаевича, и было в них столько затаенной невысказанной боли, что отказать человеку в его просьбе было невозможно.
– Саша, – позвал Иван Николаевич брата, стоявшего в стороне и курившего папироску,– идите к Валентине, а я задержусь и потом подойду.
Тропинкой через прогон между домов и огородов вышли они на берег пруда, где давно уж когда-то, в далеком детстве, провели немало счастливых минут.
Пруд мало изменился за эти годы, – разве что больше зарос камышом да обзавелся тенистой зеленью раздавшихся в развесистые плакучие ивы некогда чахлых и сиротливых кустов.
В тени одной из них и облюбовали местечко два уже немолодых и умудренных жизнью человека.
Николай Иванович порылся в портфеле и извлек оттуда бутылку коньяка, стаканчики и сверток с закуской. Поймав удивленный взгляд товарища, произнес:
– В Москве, на Курском вокзале купил, перед самым отходом поезда. Как видишь, пригодился. Выпиваю мало и редко, водку мне нельзя – давление. А коньяк, если немного, разжижает кровь, расширяет сосуды, – так что, вроде лекарства.
Разлив спиртное и приподняв свой стакан, он сказал:
– Ну, за встречу!
– За встречу!– ответил Иван Николаевич, и они, чокнувшись, выпили до дна.
В молчании неспешно закусывали, думая каждый о своем. Гость предложил сигареты, и они молча закурили.. Солнце стояло высоко, в самом зените, но жары не было. Легкий ветерок от воды приносил прохладу, ласково омывая лица, тихо шелестел в листве прибрежных деревьев.
Что-то тяготило мужчину, переполняло его душу, требовало выхода – это явно улавливал Иван Николаевич, изредка и незаметно взглядывая в глаза собеседника – задумчивые и сузившиеся. Казалось, они смотрели перед собой, но не видели ни глади пруда, ни зарослей камыша, ни ярких красок августовского полдня, – другая в них полыхала жизнь, видимая только одному ему.
– Давай еще по половинке, – первым нарушил он затянувшееся молчание. – За нас с тобой, Ваня, извини, что я тебя не по отчеству – ровесники мы. А сколько еще ребят, нашей ровни, могло бы гулять на этом празднике жизни! Давай и за них…
Опять они долго молчали и курили…
– Постоял я сегодня у обелиска, прочитал скорбный список имен, и весь почти мой класс ожил в памяти. По скупым строчкам узнал и вспомнил ребят годом помладше и годом постарше – твоих, Ваня, однокашников. Кто же все-таки вернулся домой? Сколько их – единицы? Счастливчиков? Вижу, у тебя планки – тоже хлебнуть пришлось?
– Пришлось… В рубашке я родился…Выжил в госпиталях. … А ты-то, Коля, где воевал? Может, однополчане мы или где по соседству со мной бил фашистов?
– У меня была своя война, – глухо проговорил он, опустив голову на грудь. Это долгая история… Давай, допьем остатки…
Он так же молча, как и в первый раз, выплеснул в себя содержимое стакана, задержал дыхание, потом шумно выдохнул, как будто освобождаясь от чего-то, что мешало ему высказаться.
– Ладно. Тяжело ворошить прошлое, особенно, если уже ничего изменить в нем нельзя. Да и менять-то никакого смысла уже нет. Расскажу тебе свою историю, потому что больше некому, да и сюда я больше никогда не приеду – получается, другого такого случая у меня в жизни уже не будет… Жалко, вино-то у нас закончилось… Они посмотрели друг другу в глаза.
– Я схожу, тут недалеко…
– Будь другом, ты тут все тропинки и лазейки в заборах помнишь, быстрее получится, – проговорил Николай, протягивая деньги.
– Нет-нет…У меня есть…
– Бери, бери, коль дают. Только в вашем сельмаге, чего нам нужно, может не быть!
– Или наоборот, наши-то мужички все больше водочкой балуются, ее, родимую, уважают. А коньячок, как завезут раз в пять лет, так он и пылится.
– В любом случае – чего-нибудь возьми, а то «насухую-то» трудновато будет.
Его не было минут двадцать, а когда вернулся, разложили они нехитрую снедь на газете, разлили снова, выпили с большим, чем вначале, удовольствием, и начал Николай свой рассказ.
– В тридцать первом году сразу после окончания школы уехал я отсюда, и, как оказалось, навсегда, в город, где устроился на завод слесарем, а вечерами посещал рабфак. Работал и учился хорошо, по выходным занимался в аэроклубе – в те годы это модно было, все грезили небом и мечтали быть похожими на Чкалова. Меня заметили, приобщили к общественной работе, двигали вперед. Словом, попал в обойму – все складывалось в жизни удачно, и к моменту окончания учебы и призыва в Красную Армию вопроса, кем быть, для меня не стояло. По комсомольской путевке я был направлен в летное училище, которое закончил с отличием. К тому времени я уже был коммунистом.
Да, я не сказал – еще во время учебы в училище я познакомился с девушкой, с которой вскоре после выпускного мы и расписались. Эх, Ваня! Видел бы ты ее! Надо бы быть красивее и милее, да некуда! Статная, обходительная, душа у нее была большая и чистая. Через год у нас родилась дочка, но это уже было на Дальнем Востоке, куда я был направлен для прохождения службы.
Он кивком предложил налить. Молча выпили. Иван Николаевич боялся нечаянным словом спугнуть начавшуюся исповедь хлебнувшего немало лиха в жизни человека. И поэтому не торопил, когда он замолчал, словно собираясь с духом, сделал глубокую затяжку, долго удерживая дым в легких, наконец, выдохнул. Рука его с сигаретой мелко подрагивала.
– На чем я остановился-то? Ах, да! – Родилась дочка, назвали Машенькой. Бывает, не везет в жизни, все складывается не так, идет наперекосяк, рушится. – И этого ничего не жалко, потому что терять нечего. А тут все складывалось хорошо, так хорошо, что иной раз становилось страшно: так вечно продолжаться не может, что-то непременно должно случиться. Но жизнь шла своим чередом. В гарнизоне нам дали хорошую квартиру, девочку устроили в ясли, жена работала по специальности – преподавала в школе военного городка, я летал на современных самолетах и был на хорошем счету у командования части. Вел общественную работу, неоднократно отмечался за умелые действия в условиях, приближенных к боевым. Помнится случай, когда в полете загорелся самолет, и отказал один двигатель. И хотя была команда с земли оставить машину и катапультироваться, я, тем не менее, посадил самолет.
Все началось еще перед войной, с морозного декабрьского утра, когда меня неожиданно вызвали в штаб части, а оттуда в сопровождении человека, видимо сотрудника госбезопасности, доставили в штаб округа. Беседовали со мной трое. Я помню, говорили, что международная обстановка очень напряженная, назревает война, и ее избежать вряд ли удастся. Помню, как мне дословно сказали: Родина нуждается в таких людях, как Вы, патриот Сорокин.
А в чем конкретно должна заключатся моя помощь, кроме того, что я настойчиво овладеваю знаниями и последовательно совершенствую летное мастерство? – спрашиваю. Наступила напряженная тишина, стало слышно, как тикают ходики на стене. Майор госбезопасности подался вперед и, доверительно глядя мне в глаза и понизив голос, произнес: социалистическая Родина, ее Коммунистическая партия и Советское правительство хотят доверить Вам одно ответственное и очень важное задание. Готовы ли Вы его выполнить?
Через некоторое время после тщательной и засекреченной подготовки к операции мой истребитель, оттолкнувшись колесами шасси от родимой земли и взмыв в воздух, взял курс на Японию, чтобы на долгие четверть века разлучить меня с Родиной…
Он опять замолчал, жадно затягиваясь уже которой по счету сигаретой. На его скулах переваливались тяжелые желваки, в углах рта легли скорбные складки.
– С этого самого дня на Родине обрела жизнь легенда о предателе-перебежчике, угнавшем секретный самолет в Японию. Жестокая, я тебе скажу, легенда, по которой уже через час-два после моего взлета репрессивная машина НКВД сработала в отношении супруги. Я предполагаю, ей в ультимативной форме было предложено написать отказ от мужа-предателя. И этим дело, я думаю, не ограничилось. Какая участь в будущем ждала годовалую дочку, мне оставалось только догадываться… Думаю, что для большей достоверности легенды, да ты, кстати, уже и подтвердил это «репрессии» применили и против ничего не подозревающих родителей, повесив и на них клеймо «врагов народа». Да, да, не смотри так на меня, я не сумасшедший. А как же иначе? К счастью, повторюсь, это была всего лишь легенда, но окружающие-то об этом не знали. Сердце обливается кровью, когда представлю, как, пряча глаза от людей, уезжали родители из села...
– В Японии, как и положено, настороженно восприняли мой прилет, но, тем не менее, мне поверили, и через некоторое время с меня были сняты подозрения, – насколько хорошо сработала легенда на Родине. Ты вот представить, Ваня, не можешь, как рвалось на части мое сердце, оттого что не мог я закричать в тот миг, а так хотелось: родителям, которых на виду всего села ни с того, ни с сего гнали с насиженного места, ни жене – бедолаге, ни Машеньке, еще ничего не понимающей: «Не виноват я! Так надо!» Боже мой! Что они пережили!
Одно чувство успокаивало меня: среди всего страдающего народа я нес свой крест, который может быть был тяжелее, но облегчая этим страдания другим.
Со временем я смог внедриться в святая святых военной машины Японии, чем оказал своевременную помощь и принес большую пользу своей стране, измотанной кровопролитными сражениями первых дней войны.
О том, как бросала меня судьба по свету, сколько мытарств выпало на мою долю, я рассказывать не буду. В песне поется про «осенний листок».… Из Японии – в Гонконг, из Юго-Восточной Азии на Ближний Восток, оттуда в Европу, и вот, только год назад, по новой «легенде» я возвратился на Родину. Полковник, грудь в орденах, виски белые. Дали мне хорошую квартиру в Москве, оформили неплохую пенсию, предоставили льготы на лечение, на спецобслуживание. Вроде живи, да радуйся!… Да только я тебе, брат, скажу: время моей радости давно прошло. Жизнь-то пролетела, а я как будто и не жил… Вот мне «полтинник» на днях стукнул, ровесники мы почти с тобой, а ты выглядишь молодцом, хотя, как сказывал, на заводе работаешь в горячем цеху, в «термичке», а я в свои пятьдесят – всегда на свежем-то воздухе – глубокий старик и весь седой.
«И верно, – подумал, соглашаясь, Иван Николаевич, – смотришься гораздо старше своих лет. Видно крепко поломала тебя судьбинушка. А я-то думал: счастья мне мало – то да се – не так. Радоваться надо тому, как сложилось: угол есть, дети, жена, сам – здоровы, работа нужная и интересная, на производстве уважают и ценят. Вон, в прошлом году местком путевку в санаторий дал! Что еще надо?».
А вслух произнес:
– А скажи-ка, Коля, что с женой и дочкой-то? Где они?
Но он как будто не слышал вопроса, долго молчал, опустив голову на грудь, и непонятно было: задремал человек или так глубоко задумался. Но вот поднял лицо, и глаза его влажно заблестели.
– Не нашел я жену и дочку! Потерял я их. Писал на Дальний Восток, – ответили, что, мол, такие-то, о ком Вы спрашиваете, уже давно по этому адресу не проживают. Куда выехали – неизвестно… Ребята, с кем работал, помогали и то ничего не смогли выяснить. Много времени прошло...
– А в адресный стол Москвы или страны, в архив или еще куда, не знаю, – писал?
– Да куда только не писал… Жена, если жива, вышла наверно замуж, поменяла фамилию, чтобы забыть прошлое. Все следы на земле замела война проклятая...
– А дочь?
– Что дочь? Дочь тоже, наверно, вышла замуж. Поди, узнай, какая у нее теперь фамилия, да и знает ли она всю правду об отце, сгинувшем почти тридцать лет назад в бурном водовороте жизни, захочет ли ворошить прошлое…
– Да ведь это же в крайней степени несправедливо!
– Да кто будет разбираться сейчас: справедливо – несправедливо?
– Послушай, Коля, ты говоришь, что их выселяли не по-настоящему, то есть – по «легенде». Так? Значит, адрес должен сохраниться в секретных ваших архивах. Верно? Дело-то ведь было государственное...
– Эка ты умный какой! Ладно, не обижайся, – тряхнул он его за локоть. – Да узнавал я и это. Что ты думаешь – разведчик и не догадается что предпринять? Плохо ты о нас думаешь, брат! В министерстве своем нашел я сведения, что переселили их в Курскую область, в хорошее место, устроили на работу...
– Ну?
– Что «ну»? – Война! Ты, брат, знаешь, какая это штука. Русский мужик, пока гром не грянет, не перекрестится. Слишком неожиданно ворвалась она в наши пределы и в наши судьбы. Не мне тебе рассказывать, как стремительно продвигался враг в первые дни и месяцы к Москве. Целые армии пропадали, архивы тем более, а про двух человек и говорить нечего... Или под оккупацию попали – не позавидуешь им: погибли – выжили – неизвестно, или были эвакуированы за Урал, в Сибирь и там дожили остатки своих дней...
– Им бы надо первыми начать искать тебя, Коля. В Москву бы или сюда приехать... – попытался помочь Иван Николаевич, но собеседник только взглянул на него искосу и вяло махнул рукой.
– Куда приехать? – Сюда? Чтоб объяснять каждому встречному – поперечному, что не виноваты, что сын не предатель, а герой? Или мне надевать ордена и ходить по улицам? Как ты себе это представляешь? Теперь бы, конечно, было проще. – Теперь ты кое-что знаешь...
– Меня вот что гложет, поедом ест, не давая покоя ни днем, ни ночью: вот ты, Ваня, прости меня, состаришься и умрешь, и в завещании укажешь похоронить тебя около матери и отца на сельском погосте или, допустим, у себя в городе. Так? Супруга для себя местечко за оградкой оставит, чтобы сбоку к тебе прилечь – все потеплее. Дети и внуки будут знать, куда прийти. А меня похоронят на лучшем кладбище Москвы со всеми воинскими почестями – получай, заслужил, мол! Только к могилке-то моей некому прийти и одиноко мне лежать в сырой земле среди чужих людей. Вот беда-то… Разные у нас с тобой войны были: у тебя – своя, у меня – своя… К вашим обелискам и в День Победы люди приходят, и в лучшие минуты жизни приносят цветы. Вон, как сейчас стало модно: молодожены, прежде чем после росписи сесть за стол, едут к Вечному Огню да обелиску. Это, наверно, и правильно – за лучшую жизнь сложили головы наши фронтовые друзья. Ты уж прости, Иван, что я все о себе, да о себе, слова не дал тебе высказать – вот сколько накопилось! Ты-то как? Что у тебя сложилось, что не сложилось?
– Постой обо мне! Ты что же считаешь, мы не одну добывали Победу с тобой? «К вашим обелискам…»! – и не стыдно тебе?!. Да если бы не твоя «работа», быстрей бы наступила наша Победа? Может, ты думаешь, отсиделся за океаном, когда в Европе проливали кровь? Да, мы много пролили крови, все красно от нее, но мы еще поживем, а ты со своей, не знаю какой, белой что ли кровью, отравленной Хиросимами и Нагасаками – сколько ты проживешь? Прости, брат, не хотел тебя обидеть…
– Ты спрашиваешь, что – у меня? У меня все в порядке: дом, работа, семья, достаток, уважение и почет, – можно сказать, счастливый человек.
– Э, нет! Перебью тебя: это что же выходит – ты, как будто, жалеешь меня – у тебя все сложилось, а у меня – нет, ты счастливый человек, а я, по-твоему – несчастный? – горячился он. – Так выходит? Разные у нас с тобой понятия о счастье. Вон, ребята, чьи фамилии на обелиске – им не повезло. Кто-то скажет – несчастливое поколение, несчастные люди – сложили свои головы на поле брани. Так, ведь, скажут? А знаешь ли ты, что исстари на Руси почиталось за великую честь и благо за Родину постоять? Святыми таких людей почитали… Матери и отцы их, пережившие детей, несчастны. С этим я, пожалуй, соглашусь. А меня жалеть не надо и несчастным объявлять тоже. Я счастлив, что в Великой Победе народа есть скромная частица, я это точно знаю, моего ратного труда. Вот так-то, Ваня! Пафосно звучит? Может быть! По-другому не умею… Единственно, о чем сожалею я и буду, пока жив, сожалеть, что ни могилок родителей не нашел, хоть и искал, ни мою могилу не посетят дорогие мне люди – жена и дочь, поскольку потерялись мы с ними на этом свете. Может быть, встретимся на том свете, но в это я, как атеист, не верю…
Мужчины надолго замолчали, как будто впали в забытье, а когда очнулись, Николай Иванович произнес:
– Ну, что, Ваня, давай по последней да будем прощаться? Вино что-то сегодня меня не берет, как воду пью. Мне пора, да и тебя, наверно, заждались. Спасибо тебе, брат, за то, что выслушал мою длинную исповедь. Один ты теперь у меня близкий человек на земле. Я ведь тебе сразу не сказал, чтобы не отвлечься от самого главного: попрощаться сюда я приехал, на родину. Немного мне осталось: год – два, и неизлечимая смертельная болезнь сведет меня в могилу. И никто по существу не узнал бы полной правды моей, если бы не ты на моем пути! Спасибо тебе, родной!
Глаза его заблестели, он судорожно сглотнул и, порывисто обхватив руками собеседника, как родного привлек к себе. Минуту они стояли, крепко обнявшись, еще два часа назад совершенно чужие люди, а теперь, связанные одной тайной, являли нечто единое, цельное и неразделимое.
– Может, Коля, адресок свой оставишь на всякий случай? Вдруг кто-нибудь будет искать, спрашивать? Мало ли что! А то, давай к нам, посидим еще за столом, фронтовую песню вспомним? А? Мы же теперь с тобой родные!
– Нет, спасибо за приглашение к празднику, и адресок давать тоже не буду… Нет! Никто меня не будет искать. Поздно уже… Некому искать... Да, одно забыл тебе сказать – самое главное: в том моем неприкаянном «счастье», которое придавило мне плечи, – самая большая тяжесть – вина перед женою и дочерью, которые тоже совершили мученический подвиг во имя Родины. Это их ордена на моей груди! И покаяться мне перед ними, и сгладить свою вину – для меня это самое страшное – мне уже не хватит отпущенного времени… Вот в чем она, горькая-то правда жизни, заключается… Прощай!
Он резко повернулся и зашагал прочь…
Иван Николаевич долго глядел вслед его удаляющейся, сгорбленной и враз отяжелевшей фигуре, пока он не скрылся из глаз, и жесткий комок горечи сдавил горло…
Прошло немного времени. Однажды ранней весной, как только сошел снег, в родительскую субботу, на дальнем прогоне села появился незнакомый человек. Это была девушка и причем, нездешняя, городская. Одета она была легко: пронизывающий апрельский ветер трепал ее модный коротенький плащик и пуховый беретик. Женщины у колодца подождали, пока она поравнялась с ними, на ее вопрос показали рукой в сторону церкви и долго глядели ей вслед, пока не скрылась за поворотом.
Скоро в дверь к Матрене Васильевне постучали. Выглянув через занавеску, она увидела на крыльце молодую девушку и, приняв ее за новенькую почтальонку, бросилась открывать засов.
– Здравствуйте, Матрена Васильевна! – ласково поприветствовала девушка хозяйку, – а я к Вам! Извините, что без приглашения, – разворачивала она гостинцы. – Говорят, что Вы знаете что-то про моего папу, Героя Советского Союза Николая Ивановича Сорокина?
Только сейчас дошло до Матрены Васильевны, с кем она имеет дело.
– Мать Царица небесная! да он еще и Герой! Вот действительно скромный человек, золотой человек, настоящий герой! Давай-ка сначала быстро снимай резиновые сапожки да носки сырые, – сушиться будем, а я заварю горячий чай и расскажу, что знаю. Больше-то Ваня знает, к нему тебе надо, они долго с ним о чем-то говорили. Завтра и уедешь, а дорогу я объясню.
– В прошлый-то раз, хоть и прошло три года, а как сейчас помню, вернулся Ваня очень взволнованный. Предупреждал, что задержится на часок, составит компанию школьному другу, а заявился поздно вечером, так что пришлось на работу в город ехать с утра. Вот, говорит, человек хлебнул в жизни, врагу не пожелаешь. Пока работал за границами шпионом или разведчиком, всю семью потерял. И это больше всего угнетало его. Что никто его не ищет, что не отыщет сам ни любимой жены, ни дочери, что прокляли его, наверное, как предателя, а он, что самое обидное, долг выполнял в логове врага. Как убивался, сердечный! Литру наверно вина выпили, и не брало оно их. Вот как исстрадался, горемыка. И в село-то он приезжал попрощаться, чуял недолгий час. Да что я, – спохватилась Матрена, – Ваня лучше расскажет. А может и не надо ничего рассказывать? – с робкой надеждой посмотрела она в наполненные слезами глаза девушки. – Может нашлись все, и все образумилось?.
Маша отрицательно покачала головой.
– Поздно все оказалось, как нашли-то мы с мамой его. Больной он уже был, недолго прожил. Одно хорошо, и за это всю жизнь буду благодарить Бога, воссоединились хоть ненадолго, узнали всю правду. Гордиться мне таким отцом… Перед смертью он и рассказал, что родом из этих краев. «Съезди, говорит, дочка, на мою родину, узнай что-нибудь о дедушке с бабушкой? Может писали они кому с нового-то места». Их под видом «родителей изменника Родины», чтобы поверили в папино «предательство», перевезли куда-то в другое место, а вот куда – до сих пор следов не найду.
– Помню эту историю, – вздохнула Матрена Васильевна. – Мы ведь тоже тогда ничего не поняли: хорошие люди, а дали им два часа на сборы и увезли в неизвестном направлении. Слава Богу, что не всамделишная горемычная жизнь у них была... Прости, дочка, что перебила...
– Я-то, говорит, ничего тогда узнать не смог, – продолжала Маша, – в праздник престольный попал – все учреждения были закрыты. А вскоре его не стало. Мама тоже лиха хлебнула – вслед за ним убралась. Одно успокаивает: лежат теперь вместе за одной оградкой, есть куда придти, поплакаться. А могилки деда с бабушкой я обязательно найду, хоть и велика страна…
...Долго в тот вечер не гас свет в окнах деревенского дома, много было пережито вновь и говорено за крепкими бревенчатыми стенами, увешанными рамками с пожелтевшими фотографиями, с которых невольными свидетелями прошедших бурь и потрясений смотрели лики не одного поколения упокоившихся и еще здравствующих людей...
Утром Матрена Васильевна встала рано, еще только разгорался рассвет. Сготовила завтрак, вынула из печурочки теплые носки, достала с печи сапоги, вложив в них сухие стельки. Присела у кровати, но будить не решалась, временила: больно жалко было будить Машу – так сладко и умиротворенно спала она, так спала, как спят в детстве в родительском доме.
– Вставай, доченька, а то опоздаешь. Вон уже молоковоз на ферму проехал, через полчаса назад пойдет, на нем тебя и захватят до станции. А там – поезд через каждый час, ехать недалеко – с полчаса. Главное, в городе не заблудись: улица Машиностроителей, дом 11. Квартира Ивана на третьем этаже. Кланяйся ему от нас. Он у меня хороший, поможет, чем надо. Дай Бог тебе сделать все, что задумала, – напутствовала она ее на крыльце. Вот и твоя машина подъезжает! Ну, путь Господень! – и незаметно, смахнув слезу, трижды перекрестила ее в спину…
«ОДИНОКАЯ ЗВЕЗДА НАД ХОЛОДНОЙ ДОРОГОЙ» (рассказ)
Новогодние хлопоты... Прелюдия праздника. Самого желанного, семейного. Не единожды испытанное чувство – и каждый раз всё особенно свежо, по-новому... На улице темно и холодно, а в квартире тепло и светло, празднично, по-особому уютно. Жена возится у плиты, мы с дочкой наряжаем ёлку. По телевизору только что закончилась «Ирония судьбы...», которую мы смотрим всякий раз, знаем наизусть, но пропустить не в силах. Объяснить это чувство невозможно, но что-то действительно в том есть – в магической связке праздника и фильма.
Диктор объявляет о концерте мастеров итальянской эстрады. Я добровольно слагаю с себя полномочия главного украшателя ёлки, безоговорочно уступая их в пользу дочери, и весь обращаюсь в зрение и слух.
Признаюсь честно, я испытываю добрые чувства к жителям этой страны, чьи берега омываются теплыми водами Адриатики и Средиземноморья. Есть что-то заразительное и жизнерадостное в их зажигательных и ритмичных песнях. Одна «Феличита» чего стоит! И кто бы что ни говорил о том, что нет в мире лучше французской эстрады, я ни за что не соглашусь, будто экспрессивные итальянцы уступают им в манере исполнения, не говоря о красоте и мелодичности их песен. Конечно, мы выросли на песнях нашей страны, и для меня лучше их нет во всем мире. Но, как всякий запретный плод сладок, в холодные годы противостояния мы, подглядывая в щёлочку тяжелой портьеры «железного занавеса», наслаждались изумительной красоты голосами Мирей Матье, Шарля Азнавура, Джо Дасена, Адамо, мелодикой и ритмикой их песен, ощущая в душе чуткое созвучие с ними. Но время идет, и в последние годы стареющих и уходящих со сцены французов крепко потеснило целое восходящее созвездие новых имен – «звёздных» итальянцев: Челентано, Моранди, Альбано, Кутуньо...
Исполнитель живет песней, сливается с ней воедино. Красивая песня может литься только из красивой души красивого человека. И ты уже безоговорочно любишь его – человека, исполнившего песню, пронявшую тебя до слез, до основания души... Народ, который поет, зажигает, возвышает тебя своим искусством, мне кажется не способен на что-то плохое, недостойное человека.
Короче, с песен ли, с чего-либо другого – кино, живописи и прочего – проникся я симпатией к этому миролюбивому и жизнерадостному народу, ощущая в душе своей созвучие с ним, хотя никогда в Италии не бывал, и также итальянцев в роду моем не имелось. Но какую-то благодарность, а может просто теплоту к стране в форме сапожка с каблучком ощущаю в своей груди. И не потому что с раннего детства мы начинаем изучение мироустройства и древнейшей истории не с России – Руси, а с Римской империи, по какой-то ещё непонятной мне причине, наличие которой я смутно ощущаю, чувствую её присутствие в моей душе, в моём образе жизни, но определить не могу. Как, когда, где, по каким крупицам жизненного опыта сформировал я в душе своей симпатию к народу, полвека назад с оружием в руках пришедшему на нашу землю? Пришедшему – не с миссией освобождения или светом добра и надежды, а с мечом и огнем, под развевающимися штандартами паучей свастики заполонившему низовья Волги и Дона..
Стоп!.. Кажется догадываюсь: здесь надо искать ключ к дверце тайника, на дне которого покоится непоколебимое убеждение доброты и благодарности к этому народу, как бы это абсурдно не казалось на первый взгляд..
Я начинаю вспоминать...
К утру мороз достиг своего апогея – столбик градусника опустился к тридцати. Леденящим воздухом обжигало щеки, перехватывало дыхание. В темноте слабо светилось кухонное оконце тётки Настасьи, вставшей задолго до рассвета вершить череду хлопотливых крестьянских дел: стряпню, стирку, уборку. С морозными клубами воздуха внесла она в дом охапку промороженных дров, которые гулко раскатились по железному листу перед печью, запорошив весь кухонный угол сухим рассыпчатым снегом.
Пламя лампы заколебалось, затрепыхало, но удержалось и не погасло. Она вывернула побольше фитиля, и в посветлевшем, а прежде сумрачном, закутке принялась хлопотать перед печкой. Разведя огонь, она дала ему время разгореться, приготовила чугуны с пойлом для коровы, овец и поросят, и прочей мелкой живности, уже подававшей голоса со внутреннего двора.
Из передней комнаты, шлепая босыми ногами, вышел хозяин, откашливаясь спросонья и скручивая на ходу цигарку.
– Давай, Митя, неси из коридора щи, разогревай да буди девчонок – завтракать будем.
– Шура, Катя, – вставайте! Светает...
– Неровен час – опоздаете, – это уже добавляет Настасья, – Егор ждать не будет. Привиредлив больно...
Нехотя, толкаясь, незлобно переругиваясь, слезают девчонки с теплой печки.
– Тише вы, бесовки! Дайте Николке ещё чуток поспать – ему нынче с отцом на конюшню, не в лес... – увещевает мать дочерей.
– Ой, мамочки! Холодно-то как... Когда только успели выстудить избу? – возмущается Катюшка, выдергивая из печурки теплую одежду и валенки.
– Ничего, сейчас нагреешься, – смачно зевая отвечает ей старшая сестра. – У нашего бригадира не замерзнешь...
Скоро от горячих и дымящихся щей, разваливающейся и парящей картошки, обжигающего ароматного чая по телу разливается тепло, доходя до каждой косточки, до каждой клеточки кожи. Сейчас бы доспать недоспанное!
– Одевайтесь, девчонки, теплее: холодрыга на дворе страшная. Никольские морозы подоспели, – советует им Настасья, собирая узелок с едой на весь рабочий день.
Немного времени спустя, напустив в избу волну холодного морозного пару, вываливаются они с хохотом и визгом в темный коридор, скрипя промороженными половицами, дробно пересчитывают ступеньки крыльца. Ещё минуту-две глуховато доносится их шум и возня, потом все стихает...
– Эх... долюшка... – вздыхает Настасья, – поспать бы ещё в тепле, а их на мороз... Война проклятущая...
Дед Егор, как часы – минута в минуту проезжает этой улицей в прогон, ведущий к лесу. И сегодня, как штык: не успели девчонки потолкаться, чтоб не замерзнуть, а он – тут, как тут! Вынырнул из темноты вслед за скрипом саней и лошадиным отфыркиванием.
– Карета подана, прынцессы, извольте сесть! – шуткою выказывает он доброе расположение духа.
– Здрасьте, дедушка Егор! – хором приветствуют сестры извозчика, падая в сани на рыхлое сено. – Как Вам сегодня спалось? – хихикает Катя.
– Дурочка...– щиплет её Шура и крутит пальцем у виска.
– А что, девчонки, крепко спалось, – не обращая внимания на игривый тон, сродни подвоху, отвечает старик. – В морозище в теплой избе – как не поспать?! Сладко спалось... Сон хороший видел: будто Гитлеру шею намылили, да похлеще, чем под Сталинградом. Эх, не просыпаться бы никогда – смотреть бы да смотреть эту желанную картину... И сынок был бы жив, и хозяйка моя не чахла бы теперь, – горестно вздохнул он. А помолчав, снова воспрял духом:
– Да, поди, крепче вас никто сегодня наверно и не спал... А? – подмигнул он младшей. – Особенно опосля тяжелой работы на морозе да на свежем воздухе? Али не так? Небось ищо на танцульки вчерась умчались? Верно ведь?
– А чего, дома сидеть что ли вечерами-то? Скукотища! – поджала губки Катерина.
– Да нет, дедушка Егор, дома мы вчера сидели, – по праву старшей подытожила Шура. – Мама прялку установила, шерсть пряли, нитку крутили... Вязать скоро засядем: поизносились за два-то годы войны – латка на латке...
– Да... – вздохнул старик, – одно слово – «Война»...
– Сдала мама крепко после «похоронки»-то: старуха старухой, а годков-то ей не так и много. Пока все спят, встанет пораньше да и к иконкам – молится потихоньку да плачет: думает, что никто не видит...
– Да, дела... Начудила война. Да ещё начудит...
– По ночам слышим, тятька с ней ругается: куда ты, говорит, старая, помчалась? Сынок стучится, отвечает, – пойду открою.. Дура ты, говорит, глупая! – Это он ей без обиды так говорит. – Откуда ему прийти, коли погиб он – письмо получили из части: «Пал смертью храбрых в боях за Родину...» – так написано. А может это ошибка? – она отвечает. – Мне сердце подсказывает, будто жив он – калека, стесняется, боится связать нас. Тьфу! – плюнет дед, встанет, закурит цыгарку – такая вонючая – и уж больше не спит до утра: кряхтит, ворочается с боку на бок.
– То ж, поди, переживает. Виду не показывает: мужское-то сердце покрепче будет...
– Переживает, – соглашается Шура, – глубоко в себе всё держит. Бывает, делает чего – работает, работает да встанет. Задумается, как будто не слышит ничего, смотрит в одну точку. Потом вроде как очнется, скрипнет зубами и дальше продолжает работу.
– Дед Егор, больше никого не будем захватывать по пути? – прерывает тягостный разговор Катя, удобно умещаясь в санях.
– Да уж все сёдни впереди нас – к делянке подъезжают. Я последнюю лошадь брал из конюшни.
Какое-то время ехали молча. Становилось светлее. На востоке, над краем смутно белеющего поля, разгоралась кроваво-красная заря. На светлеющем небе меркли холодные звезды. И лишь одна из них сияла ярче других, переливаясь стальным цветом, завораживала и манила своей загадочностью и вечной тайной.
Из дремотного состояния вывел голос деда Егора:
– Ну-ка, барышни, спрыгнули с саней и – рысцою, рысцою! Неровен час – замёрзните! А я в это время и лошадку подстегну... Нн-о-о! Красавица! Застоялась – поднажми, милая! Догони хоть кого-нито: последние едем – негоже! – глухо разносится его хриплый голос в утренней тишине. – На меня-то не больно глядите – у меня тулуп овчинный, а ваши фуфаечки
мороз быстро прогрызет... Эх, залетная, наддай! Не отставать, девчонки!
Скоро, раскрасневшиеся, заиндевелые на морозе, отдышиваясь от бега, они плюхнулись в сани на копну сена, сохранившего дивные запахи лета. Лошадка втащила сани в лес. Здесь было заметно теплее и помягче. Красотка пошла бодрее, и через какое-то время за поворотом впереди показался целый поезд притормозивших упряжек с людьми. Потянуло дымком – от кострища с недальней делянки. Сани въезжали на утоптанную лесную поляну, изобилующую свежими пнями.
Скоро окончательно рассвело. В лесу стояло полное безветрие, какое бывает в солнечный морозный день в глухой чащобе, о которую, как о неодолимую преграду, разбиваются обжигающие свирепые ветры с полей.
В центре делянки, на истоптанном в крошево снегу, сдобренном корой, сучьями и ветками деревьев, жарко пылал костер, вокруг которого толпились в большинстве своём ещё окончательно не проснувшиеся лесозаготовители: пильщики и вальщики, дровосеки и сучкорубы, грузчики и возчики.
Бригадир – хромой мужчина лет пятидесяти – Василий Никифоров, списанный подчистую с фронта по ранению, бойко командовал «бабьим батальоном». Поскольку работа на отдельных участках вырубки уже закипала, греться у костра припозднившимся «лесорубкам» не пришлось, и сёстры сразу же взялись, как и вчера, за спилку деревьев. Женская бригада была негусто разбавлена парой десятков мужских рук: негодящихся на то время к войне стариков да ещё не оперившихся, как следует мальчишек, чьи звонкие голоса то тут, то там раздавались на делянке. Их основная работа – грузить и вывозить брёвна, раскряжеванные на дрова.
– Дружней, бабоньки! Не стоять, замерзните! Бойчей! Бойчей! – покрикивал бригадир больше для порядка и чтоб самому не замерзнуть, чем по необходимости подгонять работяг. Никто и не пытался отлынивать. Люди понимали: и фронту, и тылу и неизвестно, кому больше, нужны были дрова. Мёрзли города, день и ночь работали заводы, давали оружие армии.
Катюша с Шурочкой, бойко орудуя двухручной пилой, сводят лес на дальнем углу делянки, всё глубже вгрызаясь в его дремучую глушь. Деревья, в основном сосна и ёлка, ещё не набрали положенной спелости – им бы расти да расти. Пила взвизгивает, летая от одной пильщицы к другой, выплёвывая остро пахнущие на морозе смолой опилки. Время от времени пилу зажимает в распиле и тогда с трудом удается выдернуть её к какому-либо краю: приходится звать на помощь мальчишек.
– Ну-ка, Ванюшка, упрись колом-то повыше: пилу зажало, – просит Шура соседского мальчика пособить. Паренек не отказывается – это нынче его работа: от одной пары пильщиков к другой – там упереться, здесь помочь освободить пилу и повалить дерево. Вот установлен кол, освобождена пила, выбрано направление повала. Девчонки тоже цепляются за колья:
– Раз-два! Взяли! Давай, давай – пошло! Поберегись! – тут и там раздаются на делянке звонкие голоса, вслед за которыми за треском и скрипом раздается, словно тяжелый вздох, грохот рухнувшего дерева, и несколько мгновений в воздухе радужными блестками медленно ссыпается и оседает сухая снежная пыльца, взвихренная подкошенным под корень исполином. К счастью, выделенная под рубку делянка не изобилует неохватными стволами, поэтому и работать сегодня легче.
Ближе к обеду вся рабочая территория завалена упавшими крест-накрест хлыстами. Тут главные опять мальчишки: удар-два, и отлетают в сторону сучья и ветки, пильщики распиливают стволы на двухметровые бревна, которые грузчики подхватывают и укладывают в штабеля, а то и сразу в сани – и на колхозный двор.
– Осторожно, мальцы, с топорами – берегите ноги, – предупреждает бригадир. – На вас теперь в тылу вся надежда, – пафосно возглашает он, и заметно, как сразу возгордились «мужички», небрежно сплевывая успокаивают «командира»:
– Не боись, дядя Вась, не впервой...
За работой время летит быстро. Скоро бригадир объявляет перекур: полсмены позади. Долгожданный обед с коротким отдыхом. Все подтягиваются к костру, удобно усаживаясь вокруг него на лапнике, на пеньках, а то и вовсе на чурбаках. Достается нехитрая снедь: яйца вкрутую, сало, хлеб. Над костром подвешивают ведро со снегом – для чая да и лошадей попоить. Заварочка – кругом, стоит только снег разгрести: и брусничный лист, и земляничный.
– Девки, хлеб-то у меня насквозь промерз – как камень! Чего делать-то?
– В костер его, – советует кто-то.
– А я догадалась и убрала его сразу за пазуху, – хитровато подмигивает Катюшка Шуре, – тепленький ещё!
– Тетка Дарья, – спрашивает Катя примостившуюся по соседству товарку. – А чего это Маруся Петрухина как не со всеми вместе – особняком? Да всё молчит?..
– Ох, не трогайте её, девчонки! Горе-то у неё какое – позавчёра «похоронку» на старшого получила. Два дня пластом провалялась: криком кричала, волосы на себе рвала. А сегодня из воспаленных глаз ни слезинки! Бригадир приказал, чтобы шла на работу. Нельзя её оставлять одну – как бы руки на себя не наложила...
– Дак у неё ещё осталась надежда: муж да младшенький. Дальше жить надо – тихо подал голос кто-то от костра, оказавшись случайным свидетелем разговора.
– Так-то оно так, осталась надежда. Младший где-то обучается в лагерях – за него пока спокойно, а муж воюет, и писем, сказывают, давненько от него нет. Тут что хошь думай...
– Ну, чего, девоньки, приуныли? Смена-то ещё не закончилась – пилить да пилить, рубить да рубить! – озорно окликнула обедающих Ксения Прибылова. – А где ваш азарт, энтузиазм? Ну-ка – песню! Али танцы – у костра!
– Да будет тебе... Какие сейчас песни? Танцы... Танцоры все на фронте. Эти что ли – кавалеры: одна нога гнется, друга – нет, от былого чуба на голове – светло и гладко, да и половину зубов, почитай, как в бою, повышибло у каждого... Или эти – недоросль зеленая...
– Ну-ну, ты потише, ишь разошлась! – подал голос кто-то из старичков. – К вечеру не так запоешь...
– Норму тебе надо увеличить, – поддакнул бригадир, приняв её шутку на свой счет.
– А правда, бабоньки, станцуем, вон кавалеры показались, – махнула рукавицей в дальний угол делянки острая на язык солдатка Валентина Воробьёва. – Эти тоже отвоевались, но у них хоть всё на месте, – разразилась она озорным хохотом.
– Тише ты, балаболка, шикнули на неё женщины, косясь на Петрухину Марусю, застывшую, как изваяние, и, казалось, не замечавшую ничего вокруг.
И правда, на дальнем краю вырубки показались две упряжки саней, доверху груженые бревнышками, в сопровождении пары незнакомых мужчин. Они молчаливо брели сбоку саней, иногда заступая на обочину, глубоко проваливаясь при этом в рыхлый снег.
– Кто это, что за люди? – зашелестело у костра.
– «Макаронники» это, итальяшки, – пояснил Василий Никифоров. – Решено с сегодняшнего дня и их привлечь к работам. Нечего зря харч есть.
– Издалека везут, с Белого врага, поди...
– Оттуда... Две ходки в день – норма, – отозвался бригадир.
– Был я как-то в городе, – продолжил он, – слыхал, сказывают, нагнали их туда видимо-невидимо. Из-под Сталинграда. Живут в монастыре, отдельно от немцев.
Шура глянула на Катюшу – та мгновенно вспыхнула и опустила глаза.
– Знакомые?
– Радька, а с ним, кажется, Антонио... Я их в клубе как-то видела.
– Ой ли? А чего покраснела? Небось танцевала? – продолжала допрашивать старшая сестра.
Шура «воспитывает» сестру по праву старшей. Но старшей является только для Катюши, а так она среди сестёр – средняя. А старшая их сестра – Вера – сейчас далеко от дома. Еще с осени по повестке военкомата трудится она где-то в прифронтовом госпитале, присылая от случая к случаю весточки о своём житье-бытье.
У Шуры есть жених – он на фронте. Время от времени до неё доходят долгожданные письма. В такие дни она вся светится от счастья, из суховатой и не слишком разговорчивой молодушки преображается в жизнерадостную девушку, которой всё по силам: сенокос, пахота, лесоповал. Но стоит неделе-другой пройти без весточки от суженного, как бежит она на дальний конец деревни – к матери своего возлюбленного узнать, не получала ли та письма от сына. Успокоившись, сама садилась за сердечное послание. Так от письма до письма коротала она серые будни, забываясь в постоянной работе, жила надеждой и ждала исстрадавшимся сердцем конца ненавистной войны.
Напуская на себя строгость, она в глубине души понимала младшую, что наступает и её время посильнее забиться сердечку, погорячей ударить крови в виски. И неважно, что война идет, горе и слезы кругом, – жизнь продолжается, и живое существо не желает смириться с жестокой правдой жизни, ищет в черных красках повседневности ярких лучиков солнца, жаждет его тепла...
– Ну, женщины и ребятня, все сыты? Покурили – и за работу! – вновь командует бригадир.
И опять запели заунывно, а то и с визгом пилы, застучали топоры, заскрипели, напрягаясь постромками, лошади, вытягивая с целины на наезженную дорогу тяжеленные сани с дровами.
Ближе к концу рабочей смены бригадир обходит делянку, принимая работу. Удовлетворенно оглядывая штабели приложенных бревен, замеряет некоторые из них, вызывающие у него сомнение.
Сегодня он не вполне доволен успехами сестер. Кряхтя, заваливаясь на правую ногу, он несколько раз обходит штабель, крутит головой, что-то прикидывает в уме.
– Что-то, девоньки, у вас сегодня не прёт. Куба леса, как минимум, не хватает до нормы. Что делать будем?
– А как хватать: лес-то – один тонкомер? – идет в атаку Катерина.
– Погоди, – дергает её за руку старшая, – сделаем мы, дядя Василий, пометь нам, какие деревья свалить?
– Это другой разговор! А то: «лес тонкий, снег глубокий, пила тупая...». Пораньше вставать надо, – смягчает бригадир свой норов.
– Мы выполним, дядя Вась, не беспокойтесь. И завтра не запоздаем, – заверяет Шура.
– Ладно, так уж и быть! А как же без гулянки-то вечером? – хитро щурится он.
– Небось не усидите?
– Смеётесь, какая гулянка – домой бы засветло добрести да спать...
Через час, ближе к сумеркам, спилив дополнительно пяток средних деревьев, одними из последних покидали сестры делянку. Смеркалось... Костёр уже прогорал, и никто не подкидывал в него дров. Напоследок, покрутившись у развала рассыпающихся, пышущих жаром углей, побрели они на твердую дорогу.
Пока ещё в лесу было светло, хотелось выйти из него в открытое поле, где даже в сгущающихся сумерках, средь белой снежной целины, хорошо видна дорога, а вдали, на том краю поля, призывно горят огни родной деревни.
Ещё в полдень произошел перелом в погоде. Заметно отмякло. Сменился ветерок – теперь дул южный, не перехватывающий дыхания, не обжигающий лица ветер. Видимо, дело шло к оттепели, какие нередко в предновогодье сменяют лютые морозы.
Они вышли на дорогу и побрели по накатанной до блеска полозьями промороженной колее, то и дело поскальзываясь и оступаясь. По середине же дороги, между полозьями, идти было ещё хуже – снег доходил до краёв валенок.
Сзади послышался скрип полозьев. Это последняя груженная упряжка выруливала с делянки на дорогу. Катюшке неймется:
– Васёк, подвези! – задирает она соседского мальчугана.
– Не, тётя Шура, – почему-то обращается он к старшей, – тяжело Красавке: еле тащит. Вы уж как-нито сами...
– Да я пошутила! – хохочет Катюша. – Женишок! – звонко хлопает она его рукавицей по спине, отчего паренек смущается ещё больше, и никакие сумерки не в силах скрыть вспыхнувшего на щеках румянца.
Им предстоит пройти не менее двух вёрст, пока не расступится лес и не откроется поле. В желудках царила пустота, урчание, неприятные ощущения сосущего голода. Еды от обеда не осталось ни крошки. Ноги подкашивались, темнело в глазах.
– Ну, Шура... ну хоть на минутку постоим, нет, лучше присядем – только на минутку!
– Катя, я сказала: нет! Скоро стемнеет, а нам – идти да идти...
– Но, Шурочка, начинает злиться младшая. – Мы так дольше не дойдём, если не отдохнём. Я сейчас упаду и буду лежать, и что ты хочешь со мной делай – не встану!
И вправду, её мотнуло так крепко, что не ухватись она за сестру, – повалилась бы на рыхлую обочину.
– Не дури, Катя! Сама себя расслабляешь. Собери всю силу воли, не думай о дороге – думай о чём-нибудь хорошем...
– О чём?
– Ну, о том, что придём скоро домой, в тепло. Наедимся, отогреемся на печке... Хочешь, потом – сходи в клуб или к подругам...
– Ну, тебя, – кисло махнула та рукой.– Жестокая ты какая-то... Нет в тебе жалости... сердца нет!
– Вот жалость тебе сейчас и вредна. Тебе злость сейчас нужна... Злость!... Ну, хорошо... ладно, уговорила. Отдохнём немного, но только – совсем немного!
– Ура! – сразу оживилась Катерина и шагнула с дороги в сугроб к стоящей на обочине сосне.
– Прыти в тебе ещё – хоть отбавляй, а придуривалась, – укорила её Шура.
Утоптав вокруг ствола снег, сестры присели у дерева, прислонившись к нему спинами с двух сторон, касаясь плечами друг дружки
– Ноги подбери под себя, а то застудишься ещё, – наказала старшая Кате.
– Шурочка, вот скоро кончится война, придут домой ребята, сыграем тебе свадьбу – весёлую-развесёлую! Ох, и попляшу я тогда!
– Ну и хитра! – подивилась старшая. – Вот лиса! Надо сначала дожить до победы: чего сейчас загадывать? А наступит день светлый, и ты не засидишься, думаю, в девках...
– Я? У меня и ухажёра-то нет...
– Да? – Шура испытывающе посмотрела Кате в глаза. – Ты, смотрю, и с пленными-то уже успела познакомиться: когда только? Вон, давеча, – по именам...
– Да это мне Зойка Кавалерова сказала, а ей охранник наш, который к ним приставлен... Вообще-то, безобидные они парни, не представляю, что могли стрелять в наших. Их и в деревне-то не особо охраняют, разрешают одним ходить от избы к избе. Как у нас коровы на ферме – в беспривязном состоянии, так и они: бродят в свободное время, меняют чего-нибудь на хлеб и картошку, а то попросту и выпрашивают...
– Ладно о них... Пойдём, что ли?
– Ещё немного... посидим молча. А?
Шура только вздохнула на это.
– Вон, смотри, над нами первая звёздочка уже зажглась – подмаргивает, переливается... Холоднющая, наверно, – поёжилась Катя. – Утром, когда ехали на делянку, она сопровождала нас в поле. Выглянула снова...
– Это другая звезда, та была на востоке, а сейчас над нами западная сфера неба. Не учила географию-то как следует, – укорила сестру Шура.
Они замолчали, думая каждая о чём-то своём, сокровенном. В лесу было достаточно светло, хотя и сумеречно. Вслед за первой на небесном коридоре, очерченном верхушками стоящих по обочинам дороги деревьев, появились россыпи мигающих звёздочек. Ветер теребил вершины сосен, навевая дремотный уют, как в раннем детстве, когда шумящие под окнами деревья пели колыбельную, царапаясь ветками о крышу, стучали в окна. И было от этого в мире, отгороженном надежными бревенчатыми стенами, в тепле, под тиканье ходиков в темноте, ещё уютнее и спокойнее...
Они не сразу поняли, в чем дело, с трудом разлепляя казалось скипевшие между собой веки, возвращаясь из сказочной солнечной долины в сумрачный, тревожно шумящий лесной мир земной реальности. Кто-то усиленно тряс их за плечи, жарко выдыхая в лицо не совсем понятные слова: «Синьоринки! Синьоринки! Вставайт! Прэсто! Престо! – дошло наконец до сознания девушек, и они, как сквозь мутную пелену разглядели склонившиеся к ним озабоченные лица незнакомых людей, которые не переставая тормошили их, приговаривая всё то же: «Синьоринки, синьоринки...»
И вдруг до Кати дошло:
– Радька! Дубальди! Откуда вы? Шура! Это пленные итальянцы... Не бойся их!
Шура уже поняла это и сама. Она помогла сестре подняться, отряхивала её и себя от снега, ещё не осознавая в полной мере, что произошло. И действия их были больше механическими, чем осмысленными, поскольку успевший отключиться мозг ещё не проснулся в полной мере. А итальянцы, уже немного успокоившись, заразительно смеялись, как умеют смеяться молодые и здоровые люди, уцелевшие в яростном вихре событий, счастливые только от этого одного. Они смеялись, охлопывая и тормоша девчонок, пытаясь выгнать из них неприятную дрожь, которая колотила каждую из сестер, заставляя сжиматься и ёжиться, клацать зубами.
– Пуф! Пуф! – изображали итальянцы холод, подпрыгивали и приплясывали, подавая пример не на шутку окоченевшим девчонкам. Антонио даже попытался накинуть на плечи Катюше свою донельзя заношенную шинель, которую с готовностью сорвал с разгоряченного работой тела, но сёстры так дружно запротестовали, что его джентльменский поступок закончился водворением одежки на место. Парни, галантно протянув руки, выдернули девчонок из сугроба на твердую дорогу, возгромоздили на возок с дровами и, шумнув на лошадь, двинулись по лесному коридору к меркнущему просвету вдалеке, в котором смутно белело снежное поле.
И только самая яркая звезда над холодной дорогой сиротливым свидетелем взирала с высоты на окутанную темнотой измученную землю...
Концерт давно закончился... Ёлка сияла переливчатыми шарами, разноцветной мишурой, мигала яркими огоньками. Мы сидели на диване втроём и молчали. За рассказом я и не заметил, когда к нам присоединилась супруга. Первой нарушила молчание дочь:
– Пап, я поняла, что всё в том случае, о котором ты рассказал, закончилось «хеппи-эндом»?
– Да, девушек от смерти в промороженном ночном лесу спасли пленные итальянцы, оказавшиеся вовремя в нужном месте. Скорее всего, это даже не дело случая, а божья воля, вернее – его провидение. Не забирать две молодые жизни, дать им возможность продолжить себя в последующих поколениях на земле. И я благодарен Господу за эту милость, тем парням, не успевшим запятнать себя чужой кровью, а наоборот, сослужившим добрую службу, оказав помощь ближнему. Все мы люди-человеки – одинаковы по образу и подобию и неважно, знакомы или нет, на одном языке говорим или на разных... Да, это прозвучит высокопарно, но других слов, которыми можно выразить моё состояние, нет. По крайней мере я их не нахожу. Итальянцам и конкретно этим парням я благодарен до конца своей жизни за то, что живу! И ты должна испытывать такие же чувства, поскольку благодаря тому случаю я смог подарить и тебе жизнь, потому что одна из тех двух сестёр – младшенькая,...– спазмы перехватили мне горло, предательски повлажнели глаза... Я с немалым трудом справился с нахлынувшим волнением: – Так вот, та, младшая из тех сестёр... – моя мама... Да! Да! Не смотри на меня такими большими глазами: это действительно была моя мама и она же – твоя бабушка...
® Журнал «СЕНАТОР». Cвидетельство №014633 Комитета РФ по печати (1996).
Учредители: ЗАО Издательство «ИНТЕР-ПРЕССА» (Москва); Администрация Тюменской области.
Тираж — 20 000 экз., объем — 200 полос. Полиграфия: EU (Finland).
Телефон редакции: +7 (495) 764 49-43. E-mail: [email protected].
Иван Николаевич проснулся от необычного ощущения покоя и светлой радости на душе. Солнечный луч, соскользнув со стены, где стояла кровать, упал на подушку и затрепетал на лице пробудившегося бликами света, просочившимися в окно сквозь густую листву палисадника.
