– Василий Никифорович, как вы узнали о начале войны?

     – Я тогда жил на Ангаре, в Кежимском районе Красноярского края, работал в колхозе. Радио у нас было только в конторе колхозной, и утром 22 числа как объявили о войне, сразу же по всей деревне пошло от одного к другому: «война, война».

     – Стали мужчин собирать?

     – Первоначально, как только объявили войну, взяли тех, кто уже отслужил в армии в мирное время. У нас в сельсовете ребят пять таких было. А потом была мобилизация, призывали всех, кто родился с 1905 по 1918 года. Ой, знаешь, проводы были какие, слез, рева сколько было… Семьи большие же у всех, мужчин много. Контрацептивов, так сказать, тогда не было, рожали все, сколько получалось. У нас вот в семье я седьмым ребенком был. Поехали на лошадях верхами до пристани на Ангаре, там уже катером, баржами их всех увозили в район. Вой такой стоял! С ,5 по ,18 год, представь себе, берут! Это ж 13 лет рожденных получается. Страшно, сразу страшно было. Потом уже, подпили когда, стали успокаивать: «Бабы, не плачьте, мы поедем, разгромим, долго с ними чикаться не будем!». Кто ж знал, что так надолго увязнем…

     – Вы попали в следующую мобилизацию?

     – Я родился в 1919 году, и был призван 11 сентября 41 года, но уже по призову, не по мобилизации. Призвали, повезли нас сначала на баржах крытых в Красноярск, здесь сосредоточили с другими районами и стали распределять. Я попал в парашютно-десантные войска на обучение в город Раменск. Это было в декабре. Приехали, стали нас готовить для заброски в тыл, типа как партизанить. Мне тогда уже 22 года было, я хороший охотник из сибирского села, уже здорово стрелял, на лыжах ходил, и оказался отличником боевой подготовки. Немного мы позанимались, и мне говорят: «солдат Панов, вы будете сержантом и командиром отделения». Так я стал командиром отделения.

     А обучали нас так, что страшно было трудно. Каждую неделю раз по 4-5 раз ночами поднимали будто бы по тревоге, и мы делали бросок минимум километров на 40-50 – и бегом бежали, и по-пластунски ползли, и болотами шли. Прозанимались мы так где-то полтора-два месяца, сделали по прыжку с самолета, чтобы хоть представление иметь, как это, если где-то будут выкидывать, и должны были всех уже везти на фронт. Но решили оставить несколько человек в корпусе, чтобы обучать новое пополнение, среди прочих и меня выбрали. Ой, как мне не хотелось оставаться! Но что делать, там не скажешь: нет, я не останусь. Хорошо ли, плохо ли, а приказ начальника – закон для подчиненного!

     – Неужели так хотелось на фронт? Совсем не боялись войны?

     – Я тогда хоть к черту на рога уже готов был. Так трудно в учебе было. Да и понятно, раз война идет, значит, так или иначе, а все равно на фронт надо.

     Поступило, значит, к нам новое пополнение, мы его обучили, потом еще одно. Я, видимо, был хороший командир отделения, хоть и неграмотный человек, не хотели меня отпускать. Но уже в июне ,42 года, когда немец здорово гнал наши войска по направлению на Сталинград, все переиграли, из нашего 5-го корпуса 18-й воздушно-десантного гвардейского полка сформировали 39-ю стрелковую дивизию под командованием генерала Гуртьева, и решили отправить нас не в тыл, а навстречу немцам, которые шли на Сталинград. У меня была 2-я рота, 3-й взвод. Шли мы из Москвы ночами, потому что днями все бомбили, недели две. Сейчас говорят, что километров 500 прошли тогда. Тоже было очень трудно – в июне же дело было, жарко, пыльно, танки постоянно идут возле дороги, а у нас у каждого по 20 килограммов за спиной, ели только холодное.

     По ту сторону Дона и встретились. Назвали, вроде как, нас тогда Южный фронт Клецкое направление. Ну что, наши силы тоже были на исходе: мы хоть и новое пополнение, а ведь переход сделали, устали сильно. И нам пришлось отступать. Много погибло тогда. А я 15 августа был ранен: когда шли в атаку перебежками, я кричал: «Отделение, за мной!», для этого голову чуть отвернул, и пуля попала в шею возле уха. Прошла в ключицу, через легкие, и чуть повыше поясницы вышла. Но если бы я голову не отвернул, то и все бы, наверное, как раз к месту бы она пришлась. Видимо, и правда, Бог есть, что ли, как говорят на свете. Был я тогда хоть и раненый, а сумел отличиться. Мы иногда, когда отбивали атаки, захватывали немецкое оружие. Как-то удалось захватить немецкий ручной пулемет с почти полной лентой бронебойно-зажигательных пуль. И вот из этого пулемета я уничтожил два фашистских танка!

     – А нашей армии на тот момент хорошо боеприпасы поставляли?

     – Нет, не хорошо. Недостаток был, особенно в те дни, перед битвой на Дону. Там как раз разбомбили мост деревянный, хотя доставка и до того была уже плохая. А местность в том районе такая, что площади большие, а где укрыться и нет ничего. И было такое даже, что самолет немецкий спускался за одним солдатом нашим и строчил в него. Подлетал очень низко, может, метров на 15-20, но настолько рядом оказывается, что другой раз, уже и глаза летчика видишь, а стрельнуть в него совсем нечем.

     – В те дни, когда враг теснил, отстреливаться даже нечем было, вы все равно верили в свою победу?

     – Да, конечно! А как иначе? Шли же за Родину, за Сталина, а как в атаки – так с криками «Ура!». «Ура» – это немцы не любили. Мы верили в победу, честное слово, верили, у всех же семьи остались, и знали, что Гитлер хочет поработить все народы, внедрить по всему миру эту свою арийскую расу.

     Ну, так вот, 15 числа немцы прижали нас к Дону. А там метров 300 от берега гора стеной, и на ней немцы, но с горы этой им не видно, что на берегу творится. А на том берегу наших солдат накопилось, вот как на морских лежбищах котиков, да львов разных показывают. Ну, не одна тысяча человек там была, это точно. И ходил среди нас какой-то генерал, кричал: «перебирайтесь через Дон, кто как может». А кто как может? Есть всего одна лодка, да и то в ней только неходячих возить решили. Я сам раненый, хоть и ходил, но дышать уже тяжело было – легкое задето, да и рука отнималась, особенно в том месте, где залет пули был, болела. Еще светло было, нагрузили в лодку раненых и трое целых сели, чтобы грести. И как только они выехали, стало их с горы видно, немцы всех расстреляли, лодка осела и потонула. Потом и молодые ребята кто кидались в воду плыть, только слышно было: «Мама!», да «Спасайте!» и забулькали. А кто спасет? У самих уже и лодки нет, а тысячи бойцов на берегу…

     Я, поскольку вода – моя стихия, да и страшно стало – чувствую ведь, что не смогу проплыть, стал соображать: мост где-то недалеко должен быть. И пошел по берегу, темно уже было. Попался мне кусок мостины, по которой через реку машины ходили: дерево по вдоль пополам раньше кололи и вниз горбушками клали. Такая полбревна в толщину мне и попалась. Я очень обрадовался, конечно, снял рубаху нижнюю, привязался, сапоги привязал, думаю, все же это меня тянуть будет. Лег я на это бревно, поплыл, греб здоровой рукой, больной придерживался. Пока плыл, оцарапал себе живот, весь бок, бревно-то было не строганное. А еще, когда отплывал, оказалось, что берег, с которого поплыл, был очень глубокий, если бы и второй таким же оказался, мне кажется, все, я бы не добрался. Я к концу этого плавания уже выбился из сил, казалось, все, уже не могу больше, и ноги стянуло судорогой. И я как-то под руку под правую бревно повернул, вытянул ноги сильно, и чувствую: дно! А берег при этом еще далеко. Тут я, конечно, обрадовался, выполз на песок, давай ноги тереть.

     Собралось нас там человек пять. А мы уже голодали, сил мало было, и шла машина, везла продукты, ее немцы расстреляли. Ну, ребята здоровые побежали до нее, набрали продуктов, консервных банок, поели мы все хорошо. И пошли дальше. По дороге встречали раненых каких-то, командиров, они говорили: вам надо до Саратова. Мы добрались, нас там в госпитале приняли, подлечили.

     А потом я узнал, что 16 августа немец начал форсировать Дон, уж не знаю, как там они, понтоны какие для этих целей у них подошли или что. И тех, кто не переплыл из наших, взяли в плен, а раненых убили. А многие просто и утонули. Так что много наших в Дону должно быть.

     Потом из госпиталя, а пролежал я с августа по октябрь, я попал прямо в Сталинград, там как раз окружили Паулюса. Но окружение окружением, там с ними свою войну вели, а немцы еще же наступали, так мы держали оборону, не пропускали, значит, их в Сталинград. И это удавалось. Тогда уже у нас было много боеприпасов, но было и куда их потратить.

     – Бои тогда без остановок ведь велись…

     – Да день и ночь – все время. В Сталинграде, это же земля горела. Особенно когда применили «Катюши». Эта «Катюша» как заведется, у нее такой звук от выстрела, – как ржавое железо об железо трут. Просто ужасный. И как этот скрип произойдет, ой, что начиналось. Она воронки не делала, а поверху шла, и все живое сносила. Вот падал от нее осколок, он рвался на 100 частей, допустим, те на еще более мелкие, и каждый летел дальше и рвался до полной россыпи, и все эти крошечки еще летят, горят. И так пока все не сгорит.

     Мы там на обороне стояли, так хорошо на одном месте окопались – и окопы, и ДЗОТы, и ДОТы были. Хорошее укрепление там было. И много мы тогда немцев уложили. Я охотник, хороший стрелок, вообще не промахивался. И мы держали оборону до 19 ноября 1942 года, когда, и в военной истории есть это число, началось контрнаступление, мы погнали немцев от Сталинграда. Кроме тех, кто в окружении был, конечно. Гнали их день и ночь.

     22 ноября я был снова ранен. С помощником к земле от окопа припали, а пуля сквозь землю прошла, в плечо мне, но выйти у нее уже сил не хватило, она натянула кожу подмышкой и там осталась. Трассирующая пуля была, у нее носок летит, а сзади есть такие ямочки, они наполняются селитрой, и, когда она летит, то горит. Когда темно, красиво так, будто дождь идет – каждая пуля с огоньком летит. И вот она как зажгла мне там подмышкой. Рука сразу обвисла, потому что мышцу и сустав разрезала. Я до сих пор эту руку поднять не могу высоко. Мне помощник мой разрезал кожу, пулю достал и я в карман положил. Видимо, она не очень чистая была, и рана еще долго сочилась. Но меня немного совсем подлечили и с такой рукой снова решили отправить на фронт. А перед выпиской уже было такое указание: кто учился в Раменске на парашютно-десантные войска, приехать снова туда же. Я приехал, нашел сначала ту квартиру, где жил в первый раз, когда нас в начале войны пригнали. Там дедушка с бабушкой – Василий Филиппович и Марфа Андреевна – у них сын погиб, невестка с ними жила. Зашел я, переночевал, они еле уговорили еще на ночь остаться. После этого нашел штаб, где уже была сформирована дивизия №7. Рассказал я командирам все о себе, они и говорят: мы тебе дадим двух человек, будешь не отделением, а пулеметом руководить. Такой большой, знаешь, станковый пулемет, его еще называют «Максим». Ну, и я дал согласие, мне какая разница. Не узнаешь ведь, где будешь жить, где что случится, как тут выбирать? И через 3 дня мы уже пошли догонять немцев, на подмогу тем, кто вперед нас шел.

     Гнали мы немцев через многие города: Калинин, Ржев, Торжок. Это на Северо-западный фронт я попал. И вот встретилась на пути нам река Ловать. Это было 14 марта 1943 года уже. На реке еще лед стоял, а между берегом и льдом – полыньи. Решили там заночевать, дело уже к вечеру шло. А немцев-то мы прямо по пятам гнали, они, отступая, прямо на глазах у нас через эти полыньи перебирались. И жалко мне, что враги с глаз уходят.

     – Что вы к ним чувствовали? Была ненависть?

     – Ну ты что, у меня брат Егор погиб, на три года старше, сразу взятый был, и очень хотелось отомстить. Но я считаю, что я сполна отомстил!..

     А от берега не очень далеко, метров 60-70 был островок. На нем кустарники, какие-то деревца. И я предложил: давайте я пойду на него с пулеметом. Мне его, значит, завалили на плечо, а он килограммов 80 весом, и я с берега через полынью перетащил по грудь почти в воде этот пулемет. Забрался на островок, там перебрался в кустарники и давай их там! Косил фашистов как косой траву. Поведешь вот так пулеметом, и видно, как валятся. Они, конечно, засекли, откуда я огонь веду, и давай в меня стрелять. Со мной еще один солдат был, который ленту тащил, так тот сразу погиб. А меня, наверное, щиток пулемета закрывал хоть сколько-то, что в голову мне не попало. Но перебило мне осколком напрочь сустав локтевой, другой сустав – разрывной пулей. Левая рука из-за этого и теперь не работает, и пальцы совсем не гнутся. Другая пуля разрезала живот как ножом. В общем, я после всего этого без памяти был. А поскольку перебирался почти вплавь, то сапоги полные воды были. А ночью температура была минусовая, ну, градусов пять, может, и я в этом ледяном панцире пролежал несколько чесов без сознания. А наши-то знали, где я, но ночь началась, я перестал стрелять, они и решили, что погиб. Утром, правда, сразу меня нашли, я уже лежал, не чувствовал ног совсем, рука отвалилась. Врачи даже не знали, как потом руку эту гипсовать, и так, и так прикладывали. Теперь тут состава совсем нет.

     Нашли меня, значит, притащили к себе. Врачи из санбата с нами хорошие шли, заботливые, сразу взялись за меня, разрезали сапоги, а там форма – лед. Через сутки ноги были черные от колен вниз и распухли как у слона. После этого ранения я только через 3 месяца с помощью сестры первый раз сам пошел в туалет. От фронта меня отвезли на лошади в городок Вышний Волочок в госпиталь. Там я немного полежал, перевезли в Ярославль. И в Ярославле меня догнал член военного совета Боков, если память не изменяет, его фамилия была. Он погладил меня по голове, и говорит: «Думали, тебя не найдем уже». И вручил мне Орден Красного знамени. Говорит, мол, вы и большого заслуживаете, но в моих силах только это. Сказал, ему передали, что я чуть не погиб, что еле жив остался, но очень много немцев за раз уложил. Я еле как говорил, но прошептал: «Служу Советскому Союзу1». И про себя подумал, как Бровкин: ничего, я согласен и на медаль.

     Дальше меня перевезли в госпиталь Алма-Аты. Тогда так было, кто серьезно ранен, дальше в тыл перевозили, а ближние госпитали требовались для фронта, к ним постоянно свежий раненый шел. И из Алма-Аты уже меня перевезли в Красноярск.

     В июне 43 года из Красноярска я был списан по II группе инвалидности.

     Я ходил тогда тяжело, с костылями только. Сразу мне дали путевку в санаторий в Минусинск на озеро Тагарское на грязевое лечение. Вот так всю жизнь я и мучаюсь с ногами, много раз ездил на грязевое лечение. Грязи мне очень помогают – то ходить бывает уже совсем не могу, а на лечения съезжу – и лучше.

     – Пафосно звучит, но, видимо, такая ваша плата за победу?

     – Да-да, думаю, такая это плата моя за победу. Были даже такие разговоры, что те, кто на самом деле воевал, то вообще не пришел. А кто пришел, тот, значит, и не воевал. Но не знаю, по-моему, мне только что в голову, да и в сердце не попала пуля. Да и если бы все погибли, то и победы бы не было!

     – И вы вернулись к родителям?

     – Ну как к родителям, у меня уже своя семья была! Я женился еще до войны, в 1938 году. Мне было 19 лет, а ей 16. Любовь такая была! И прожили мы вместе 58 лет, она у меня одна было, и я у нее один. 74 года ей было, она ушла из жизни. Пять лет я один прожил, теперь уже тяжело одному, к дочери перебрался. А вообще у нас три дочери. Старшая родилась без меня, в январе 1942 года. Я на фронт пошел, жена осталась беременная. До этого у нас еще два мальчика родились, но маленькие умирали отчего-то. А дочка в такое сложное время родилась, и ничего, выкарабкалась. Я пришел, ей уже полтора года было. От дочек на сегодня мы с женой получили пятеро внуков, а от них уже шестеро правнуков. И ни один в нашей семье ни алкаш, ни наркоман, ни в милиции никогда не был.

     – Как о Победе узнали?

     – Я работал тогда… Ой, ну Победа, конечно, «это радость со слезами на глазах, с сединою на висках», как в песне поется. Рады-то, конечно, все были. Вот жена моя, хоть я и калека пришел, но все равно пришел, и это для нее главное было. Да и тогда ведь многие искалеченными пришли, и посильнее меня – кто без руки, кто без ноги. Но в каждой семье были рады просто тому, что они вернулись, что живы. А у кого не пришли родные, для тех особенно день «со слезами на глазах». Но радость была настоящей, общей. Под конец уже ждали все с нетерпением: ну когда-когда победа! А как к Москве шел немец, тут уж ой какое переживание было в стране сильное. Но я скажу, если бы Сталин уехал из Москвы, тогда могли бы мы и не удержать столицу. И Сталинград тоже – если бы он был не Сталинград, а Ворошилов какой-нибудь или вот Волгоград, тоже бы, наверное, не стояли бы так за Сталинград.

     – Так значимо было для солдат имя Сталина?

     – Да конечно, так и воевали все: за Родину, за Сталина. Считай, почитали его как отца родного. Сейчас про него много всякого говорят: про убийства, про тюрьмы, все, что ни происходило, валят на Сталина. Сегодня же среди бела дня бьют в квартирах, в подъездах, и никто не виноват. Когда Сталин был у власти, нигде не было железных дверей, нигде не было решеток на окнах. Мы в отпуск на месяц уезжали, дверь закрывали на задвижки, и голова у нас не болела: что там с квартирой. Вот как было. А сегодня время настало, что на каждом шагу ждет опасность. Вы вот позвонили мне, о встрече мы договорились, а я потом не спал всю ночь: кто, думаю, ко мне придет, откуда она мой номер взяла? Я же слышу, что по телевизору рассказывают, в газетах пишут, как за медали, да за гроши какие ветеранов убивают даже. У меня у самого внук без вести пропал пять лет назад. Вышел утром из дома, машину продавать поехал, и больше его никто не видел. Конечно, не   х о ч е т с я   в е р и т ь,  что   м ы   в о е в а л и   за   т а к у ю   ж и з н ь!

     – Чем занялись, когда в 1943-м вернулись?

     – Ой, жить, конечно, было нелегко. Представь себе, я неграмотный был – в деревне учиться не пришлось, а с фронта еще и физически негодный пришел. Но до войны я кем только не работал, разве что коров не доил. Заметили, что я безотказный, что в 12 лет уже со взрослыми пахал, в 14 лес возил в леспромхоз, и в 16 меня поставили бригадиром в колхозе. Такой молодой я уже руководил всем колхозом, все работники, все работы были на мне. Но покалеченному, конечно, сложнее на семью зарабатывать. Богато не пришлось жить. Как в 1943 вернулся, отдохнул, попросили меня вступить в партию. И до конца войны я работал председателем колхоза. Потом перебрался в Назарово, оттуда в Дудинку и только потом в Красноярск, в 1980-м году приехал, уже пенсионером был. Жаль, что с земли пришлось уехать, конечно, но я однорукий, а в районе – сельское хозяйство главное, надо сено косить, дрова готовить, землю копать и так далее. Иногда я подумывал в свою деревню вернуться, но понимал: кем я там пристроюсь? Разве что сторожем. Но не пришлось, долгое время я работал завскладом на овощной базе. А как в Красноярск переехал, уже на пенсию вышел, я здесь и не работал. Но и сложа руки никогда не сидел: сразу стал на учет в совет ветеранов, ходил по школам, училищам военным, в переписи населения помогал. И где бы я ни работал, меня всегда отмечали, на доску почета фотографию вешали, благодарности разные мне были.

     – Сохранилось много военных песен, а есть среди них такая, которая вам особенно дорога?

     – Я сейчас слова уже не помню, но раньше много песен знал, и даже был запевалой в строю. У меня дар такой был – запевать. Были у нас ребята, у кого голос и получше, но запевать, тут особое умение нужно.

     Вот «Вставай страна огромная», конечно, для нас много значила. Мы ее специально изучали, пели. Помню хорошо еще одну песню, мы ее для смотра сначала готовили – долго думали, выбирали, какую песню взять. Нужно было, чтобы хорошая была, звучная, легко пелась. И выбрали песню ребят, которые еще до войны служили на Востоке:

     – Сегодня много говорят о том, что молодое поколение уже почти забыло подвиг советских воинов. Вы согласны с этим?

     – Сложно ответить на этот вопрос. Войну, ее ведь надо представить, руками пощупать. Вот я хотел бы, чтобы многие молодые сходили на новый фильм Михалкова, в нем это есть, можно войну ощутить. Это ведь говорят так: ну война, война, убивают на ней. Но так не понять. А война – это на самом деле страшно, она же никого не щадит, ни младенцев, ни стариков, ни детей. Она все крошит, ломает, убивает, уничтожает. Война – это голод, это горе, разруха какая была у нас тогда. Говорили люди: неужели придет такое время, что можно будет хоть какого-нибудь хлеба накушаться. И вот оно наступило – сегодня у нас есть, что душе угодно, мы можем выбирать: то хочу, этого не хочу. А ведь то, что пережито народом, это горе пережито. Страшно вспомнить… И надо стараться этого не забывать.

     Но многое ведь и от семьи зависит. Мои внуки, как и положено, все отслужили в армии, такой результат воспитания со стороны меня и жены моей.

     – А есть такая истина, которую вы детям и внукам своим передали, как главную в жизни?

     – Я всегда говорю: для того, чтобы к тебе хорошо относились, относись и сам к людям хорошо. У меня самого задача такая всегда была в жизни. Где бы я ни работал, чем бы ни занимался, всегда помнил, что к людям надо относиться по-доброму. И это добро к тебе переменно вернется!