ДЕТСТВО, ОПАЛЕННОЕ ВОЙНОЙ
(горький урок из истории войны)

«РУССКИЕ НИКОГДА НЕ БЫЛИ ПОД ВРАГОМ…»

— Война затронула каждую белорусскую семью. В нашем районе немцы сожгли 69 деревень, многие из них жгли по несколько раз. Помню, мамочка моя придет домой, обнимет и скажет: «Горе, девочка моя. Опять нелюди жгут Сушу».
Суша трижды частями горела. Понаедут немцы, схватят несколько человек, сожгут их дома и уедут. А Долгое, Вязень и Селец были сожжены дотла вместе с людьми. Земля с этих мест находится на «Кладбище деревень» мемориального комплекса Хатынь. Долгое возобновилась, а вот Вязень и Селец и теперь мертвы. Не звенят там детские голоса. На месте этих деревень огромные валуны с гранитными плитами. А на том месте, где сожгли мирных жителей двух деревень, находится один из элементов мемориального комплекса Усакино. Называется «Расколотая хата».
Война и сейчас не дает мне покоя. Тревожными мыслями воспоминаний прерывает ночной сон. Сильными болями отмороженных во время войны ног напоминает о себе ежесекундно. Мне сейчас 76 лет. А когда началась Великая Отечественная, мне было только одиннадцать. Я хорошо помню тот день.
Было воскресное утро. Мать дала мне и моей старшей сестре Марии денег и отправила в Кличев за покупками. Не за горами новый учебный год, хотелось приобрести пораньше все необходимое к нему. А я любила познакомиться с учебниками на школьных каникулах, почитать художественные произведения по литературам — русской и белорусской.
Идем с сестрой, разговариваем, природой любуемся. Это сейчас Кличев расстроился, скоро до нашей деревни дотянется, а тогда нам до райцентра было ни много, ни мало, а четыре километра. Но стоял ясный солнечный день, хорошее настроение сделали это расстояние незаметным. Мы находились на площади, когда вдруг раздался из рупора, находящегося где-то неподалеку, голос Левитана. Мы с сестрой услышали о нападении на нашу страну немецкой армии. Помню, в школе нам говорили, что будет мир, потому что подписан договор о ненападении, а тут — война. Ноги стали ватными, а тело — непослушным. Женщины, находящиеся рядом, заголосили, запричитали. А мужчины собрались вместе и обсуждали эту новость.
Мы поспешили домой. Как-то сразу стало нам не до покупок. О каких покупках могла идти речь, когда тут такое? А там, может, и не знают ничего. Но как ни торопились, расстояние, казалось, не сокращалось. Не радовало ни солнышко на безоблачном небе, ни веселые песни птиц, доносившиеся из растущих вдоль дороги кустов.
В нашей деревне Стоялово как-то сразу же изменилась жизнь. Буквально назавтра принесли повестки из военкомата, а потом были проводы в армию. Но без традиционных задорных песен, без шуток и веселья. Папа, провожая нашего старшего брата Ивана, наставлял:
— Гони, сынок, врага из нашей страны. Русские никогда не были под врагом и не должны быть.
А потом замелькали на проселочной дороге разноцветные сорочки парней, которые уехали на подводе в военкомат…
Глаза бабушки Вали за толстыми стеклами очков заблестели.
— Молчаливее стала мама, я стала замечать, что она тайком смахивает набежавшие слезы. Угрюмым стал отец. Не слышно вечерами песен молодежи, тех песен, на которые до войны сходились парни и девушки из соседних деревень. Даже детвора перестала бегать купаться на Ольсу, которая протекает за деревней.
Через несколько дней появились листки, которые были наклеены на каждом видном месте. Это приказы новой власти. И после каждой строки бросалось в глаза слово расстрел. За все. За то, что семья накормит красноармейца — расстрел. За помощь лицам еврейской национальности — расстрел. За неподчинение новым порядкам — расстрел… Много было там пунктов. Казалось, за то, что просто живешь — тоже расстрел.
Однажды вечером в наш дом постучали. Отец пошел открывать. На пороге стояло четверо молодых солдатиков. Таких же по возрасту, как и наш Иван, ушедший на фронт. Парни попросились переночевать. Мама что-то стала говорить, но отец напомнил ей о сыновьях, которым сейчас, возможно, тоже нужна помощь. Наш самый старший Платон был призван в армию еще в 1938 году, и в войсках его застала война.
Отец сам принес соломы, сам постелил ее на полу. Накормили они с матерью ребят, спать уложили на пол. А потом было утро. Я ясно вижу то утро. Не дают покоя мне воспоминания, вновь и вновь вижу все подробности, как будто это происходит сейчас. Только лица отца не помню. Стерлось из памяти…
Женщина помолчала, собираясь с мыслями. Даже на минутку глаза прикрыла, как бы возобновляя картину происшедшего. А потом тихо продолжила:
— Утром понаехало немцев с полицейскими — видимо-невидимо. На машинах. Зашли в наш дом немцы с переводчиком. Отец стал доказывать, что красноармейцы зашли только что и просто попросили закурить. Но ему не поверили. Сначала вывели солдат, погнали перед собой. А потом увели отца. Мы вышли следом. Отца и еще несколько таких же, как он, погнали к школе в конце деревни. Я бросилась к отцу, обняла, стала просить отпустить его. Все верила, что детские слезы разжалобят сердца немцев и полицейских. Но где там. Наверное, каменные они, раз не слышат детского плача. В этот момент раздался выстрел. Я увидела кровь на руке отца. Рука повисла, как плеть. Я отпрянула. И в этот момент раздались выстрелы, потом еще и еще. Папа тихо опустился на землю. Казалось, что он просто прилег на бок отдохнуть после тяжелой работы. Устал так сильно, что не дошел до дома. Так могло показаться, если бы не лужа крови, растекавшаяся все больше и больше. Я не поверила, что отца уже нет в живых, что он никогда не встанет, не обнимет, как обнимал еще несколько минут назад.
Бабушка аккуратно вытерла набежавшие слезы. Голос ее задрожал, как натянутая струна. Она опять переставила на столе посуду, чтобы успокоиться.

«ИДИТЕ, ДЕТКИ, В ПАРТИЗАНЫ!»

— Целый день не могли подойти родные к убитым. Немцы выставили караул, и полицейские прогоняли всех, кто хотел приблизиться. Только поздно вечером смогли перенести тела убитых на местное кладбище в другом конце деревни. Вот такая была первая встреча с новыми хозяевами порядка. После того, как не стало отца, мама, темная, неграмотная женщина, сказала Мише и Марии: «Идите, детки, в партизаны. Идите и помните, что русских нельзя победить. Ни разу еще, я слышала, не были мы под чужаками. Идите, а то Мишу в полицию заберут. Братья ваши, Платон и Иван, сестра Кристина на фронте, и вы идите бить врага. А если и погибнете, то за Родину погибнете, а не за врага, и не стыдно будет нашему роду, если кто-нибудь останется в живых. А я как-нибудь спрячусь. Свет не без добрых людей».
Скоро брат и сестра ушли в партизанский отряд, базировавшийся за рекой. А дома оставались только мы с мамой.
Однажды к нам во двор пришел житель соседней Потоки Кривонос Ананий. Их семья жила раньше в деревне Ольховка, а накануне войны переехала на новое место. У Анания сын стал танкистом, а потом, в конце войны, получил звание Героя Советского Союза. Он своим танком закрыл танк командира полка. Так вот их двор приспособили под комендатуру. Хозяев выгнали, они ютились в баньке. Ананий и рассказал нам с мамой, как издевались над Шамалем Василием, нашим соседом, и попросил передать его родителям о смерти сына.
Семнадцатилетний парень, связной партизанского отряда, хотел перейти через железную дорогу, но увидел, что стоит охрана. Тогда он выбрал момент, когда охранник отвернулся, и стал переползать через рельсы. А в этот момент охранник повернулся и поднял тревогу. Парня поймали, привели на допрос в комендатуру. Стойко держался юноша, не признался, что он партизан, не выдал место дислокации. И тогда веревкой связали ему руки и ноги, завязали веревку за шею, а потом привязали эту же веревку к лопате и заставили копать яму. Тут же. Во дворе комендатуры. Когда работа была закончена, связанного парня силой уложили в могилу, а наверх сбросили огромный камень. Так живого и засыпали землей.
У меня волосы вставали дыбом, когда я слушала рассказ Кривоноса. По телу пробежали мурашки. Мама долго плакала и не знала, как передать такое известие соседям. Только через несколько дней смогли родители перехоронить тело сына, когда партизаны выгнали немцев из деревни Потока.
Бабушка Валя рассказывала, а я не находила себе места, когда представила картину пыток. И подумала о той послевоенной женщине в магазине. Как бы она отнеслась к истории? А старушка, отдохнув немного, стала припоминать дальше:
— Однажды летом, это было в 1942, я услышала, что за деревней Биордо в делянке много малины. Деревянное ведро за плечи — и туда. Передо мною Арапы идут за ягодами. Арапы — это Альшевские, наши соседи. Все четыре их дочери за ягодами собрались. В лесу пробыла я целый день. Ягоды крупные, сочные, чистые. Так и просятся в ведерко. Я представляю, как за обе щеки их будет уплетать племянница, дочурка брата Платона из Слуцка. Девочка и мать переехали к нам накануне войны, когда его призвали на службу в армию. Стараюсь, каждую ягодку с малинника срываю — и в ведерко. Сама не наелась, все мечтала домой побольше принести. Вот и полное ведерко, с горочкой. Иду домой, радуюсь, что лакомство принесу. Передо мною метрах в пятидесяти идут соседи. Вдруг заметила я машину, которая двигалась нам навстречу. Машина остановилась. О чем там говорили — не знаю, не слышала. Только видела, что Арапы на меня рукой показывали. Машина подъехала ко мне. Вылез немец и забрал мое ведро с ягодами. Всю дорогу я проплакала. Домой вернулась в слезах. Родные успокаивают: «Не плачь, Валечка, хорошо, что сама живая осталась».
Деревня наша переходила из рук в руки несколько раз за войну. Во время первой немецкой блокады это было, в 1942. Окружили немцы Стоялы (такое историческое название деревни, возникшей в 1775 году, поэтому часто местные жители употребляют именно такое ее название — автор). А тут Мария пошла на разведку. Я повела ее в лес. А надо вывести так, чтоб никто не видел, даже стояльцы. Как вывести из деревни? На лугу женщины сено сушат. Я иду, а рядом, прячась за меня, идет Мария. Мне кажется, что ее не видели, потому что никто шуму не поднял. А мы идем, в обход немцев. Не по прямой, через реку, а сделали круг. Сначала поближе к Кличеву, прячась за кочки на лугу, шли. А немцев у реки много. И только потом, когда перешли Ольсу в районе Кличева, дошли до леса, повернули к урочищу Розвань, а там и в отряд. Иначе не выбраться было из этого вражьего логова. А назад я шла в сопровождении партизан, среди них и мой брат Миша был. Шли мы уже напрямик. Я впереди, а за мной трое партизан. Изох, командир, дал мне белый платочек и попросил махнуть этим платочком, если в деревне будут немцы. Идем. Кругом тихо. Я увидела на лугу женщин, которые сушили сено. Спросила у крайней от меня, есть ли немцы. Оказывается, они уехали. Но увидели меня Арапы. Это те самые, которые малину со мной вместе брали. Их дочка меня видела, видела, что я иду со стороны леса, и сказала матери. Та запрягает коня — и в Кличев. Это чтоб полицейским, сыну и мужу, сообщить. А тут ей наперерез мой брат Миша:
— Стой, тетка! Ты куда?
Замялась та. Не знает, что сказать. Тогда Миша и говорит:
— Запомни: если со мной или с моей семьей что-то случится, я вырежу весь ваш род. Ни один не уйдет. Передай это своим.
Женщина повернула коня назад, в деревню.
Во время войны сельчане наши как-то разделились. Некоторые целыми семьями ушли в полицию, позарившись на немецкие обещания, как Арапы. А других заставили. Арапам, помню, во время уничтожения кличевских евреев в деревне Поплавы машинами везли вещи, снятые с еврейских детей, женщин, стариков. Грабили тогда же и еврейские дома. Вот и старались они выслужиться. Даже девки, и те пошли к немцам в помощники. Четыре дочки Арапов служили в немецкой комендатуре. Это полицейские помогали немцам тогда, когда в 1942 году везли евреев к Поплавам, заставляли их копать огромные траншеи, а потом ставили у края траншеи и расстреливали. Потом привозили новую партию евреев. Новые жертвы падали на прежних. Могила была, как слоеный пирог. Раненые лежали под мертвыми. Так повторялось несколько раз. А потом могила засыпалась. Там земля, говорили, ходила ходуном. Живые вылезали из-под мертвых, выбирались. Мама рассказывала: когда везли очередную партию евреев на расстрел, женщина выбросила на мосту через Ольсу своего ребенка. Надеялась, что тот выживет. Немец увидел, приказал остановить машину. Потом вышел из машины, подошел к лежащему на земле ребенку и выстрелил в него. Мать в тот же день расстреляли, но она оказалась живой. Ночью раненная мать выбралась из могилы. Да, наверное, потеряла женщина рассудок: через несколько дней сама пошла в комендатуру и была расстреляна...
Старушка приумолкла. А я вспомнила: когда шли в лес за ягодами, видела огромную братскую могилу на опушке леса. На том месте, где когда-то были уничтожены кличевские евреи, сейчас стоит памятник, построенный на средства мирных жителей. Братская могила утопает в цветах. Но разве все цветы мира вернут к жизни наших земляков? А ведь среди них были и учителя, и врачи, и парикмахеры, и директор школы...

В КОНЦЛАГЕРЕ

Видя, как устала моя соседка от воспоминаний, я попросила сделать перерыв. Но бабушка Валя возразила:
— Я, моя милая, мало рассказываю о тех днях. Кое-что даже внукам не говорила. А сейчас я поняла: пришло время. Не жалей меня. Я все равно вспоминаю. И плачу. Может, слезы выели мои глаза? Нет, внучка, я продолжу. А ты лучше запоминай да записывай.
…В октябре 1943 года приключилось следующее. Мы с мамой только проснулись, не успели одеться хорошо, как постучали в двери. Мать открыла. На пороге стояли полицейские. Был там и Арап-сын. Приказали они выходить из дома. Мама моя что-то замешкалась, ее тут же ударили, оскорбили. Заплакала мамочка, взяла меня за руку, и мы вышли. Только вышли во двор, как увидели колонну машин. В эти машины сгоняли со всей деревни жителей. Нас погнали туда же. Арап, видя, что напарник отвернулся, сказал маме, чтоб она бежала к ним во двор. Засеменила старушка во двор полицейского. А тут другой полицейский заметил, что мелькнула тень во дворе Альшевских, узнал маму и сказал:
— У тебя во дворе Шалаиха ходит.
Но хозяин ответил, что это его мать. Так мама осталась в деревне.
А я, видя, что на меня не обращают внимания, спряталась в яму во дворе. Такие ямы были в каждом дворе. Их вырыли, чтоб от бомбежек прятаться. Там, в яме, лежали снопы льна. Много снопов. Я зашилась под снопы и пролежала целый день, не шевелясь. Мне было тепло, несмотря на то, что уже были осенние заморозки: снопы согревали. Они хранили тепло летнего дня. Вечером, в сумерках, почувствовала, как вдруг снопы зашевелились: полицейские штыками ворочали снопы. Тут они и увидели меня.
— А ну, вставай, разлеглась тут! — скомандовал один из них.
Я поднялась, и меня повели к одиноко стоявшей машине. Последней из колонны. Последней! Обидно до слез. Остальные машины уже уехали. Из крытой машины поверх металлической дверцы были видны только мужские головы. Мужчины стали просить оставить меня в покое, отпустить. Да где там! Разве для того брали, чтоб отпускать? Силой загнали в эту машину. А я сама себе думаю: «Убегу. Все равно убегу».
А тут и полицейский говорит, прыгай, мол, и убегай. А сам хохочет. Я этот его зловещий смех слышу до сих пор. И ухмылку его не перепутаю ни с чьей. Выглянула я. А вдоль дороги немцы стоят. Как тут прыгать станешь?
Сначала повезли нас в Кличев, а потом — до самого Бобруйска. В лагере нас разделили. Группу таких же, как я, рослых девчат и парней, отобрали, чтоб везти на фронт. Знали узники, что это на верную смерть. Не вернулся еще ни один, отправленный туда. Поэтому прощались с нами, как в последний раз. Плакали, как оплакивают покойников. Погрузили нашу группу на машины. Не такие, как прежде. У этих только борта были повыше. И все. Перед нами, наверное, коров или лошадей везли, потому что под ногами что-то мягкое было. И запах специфический. Нас в машине — как селедок в бочке. А я все мечтаю о побеге. Да бежать-то некуда: кругом немцы.
Долго нас везли, привезли на передовую. Заставили работать на немцев. Нужно было убирать за ранеными немцами. Я же имела такое коммунистическое воспитание, что считала любую работу на врага наибольшим грехом. Отказалась работать. Да тут и Бог помог: стал нарывать мизинец на правой руке. Как только скажут идти на работу, я тут же показываю палец. Мизинец стал красный весь, распух. Меня на какое-то время оставили в покое. Я же тем временем узнала, что в бараках живут наши военнопленные. Стала собирать и носить немецкие объедки нашим пленным солдатикам, которых держали тут же неподалеку. Я высыпала окурки из пепельниц в таз, забрасывала эти окурки кусками хлеба и батонов и несла к дырке внизу двери. Меня уже ожидали военнопленные, спрашивали имя, откуда я. Ожидали очередного прихода. Немцы за хлеб не наказывали. Хлеба много оставалось, иногда даже целые батоны выносились на помойку. А вот за окурки могли даже расстрелять. Теперь я знаю, что меня видели солдаты. А тогда думала, что я хорошо скрывала помощь русским солдатам. Может, из-за косы? У меня была коса ниже пояса. Волосы черные, густые. Коса в руку толщиной. Любовались моей косой все, даже враги. Может, поэтому и закрывали глаза на то, что я ношу хлеб пленным. При встрече хвалили косу и говорили, что у их дочерей волосы коротко постриженные.
Но долго продолжаться не могло то, что я уклонялась от работы. Однажды поволокли меня в санчасть после очередного отказа. Силой усадили на металлический стул, отвернули мою голову в сторону и без наркоза стали что-то делать с пальцем. Мне было очень страшно. Плакать я не могла, хоть душа заходилась от боли. Это потом я увидела, что была сделана операция и был удален нарыв. А я, дура, сразу же после операции сунула палец в грязь, не зная, что может начаться гангрена. После войны, когда стала учиться на медсестру, узнала о гангрене, ампутации, смерти из-за такого заражения. А тогда мне казалось, что я все делаю правильно.
В это время наши солдатики попадали к немцам в плен. В каждом из русских я видела своих братьев. Вот и сейчас, стоя на втором этаже здания, смотрю в окно, как ведут красноармейцев, всматриваюсь в их лица. Тут ко мне как подбежит немецкий солдат, как ударит по щеке! Я, как пушинка, отлетела от окна к противоположной стене. А немец показывает пальцем на окно и говорит:
— СС! Пу! Пу!
Кажется, и сейчас щека горит от пощечины. Теперь-то я понимаю, что рядовой немец спас меня от верной погибели. Не дай Бог, если бы меня увидел эсесовец!

В ПАРТИЗАНСКОМ ЛЕСУ

А вот предатели заложили меня и там. Была группа девчат с Орла, и среди них была девушка, добровольно завербовавшаяся на работу к немцам. Она и сказала, что я здорова. Ко мне подходят и спрашивают, почему не работаю. Я опять палец показываю. Да только на этот раз не поверили. Посадили меня на машину и повезли в Бобруйск. И опять я попала за колючую проволоку, туда, откуда меня увозили на фронт. А в тюрьме поместили в карцер. Карцер — это такой каменный мешок, в котором можно было только стоять. Не дай Бог кому-либо испытать на себе, что это такое. Нет ни окон, ни щелей. Потеряна всякая ориентация во времени. И полная тишина. Тишина такая, что страх берет. Сколько времени я провела там — не знаю. Почувствовала, что я мокрая вся, что по мне бежит вода. Потом сказали узники, видевшие, когда меня посадили в карцер, что провела я там трое суток. Наверное, потеряла сознание. Вот поэтому меня и отливали водой. Мужчины говорили, что после карцера всех отливают, не может человек выдержать таких пыток.
Видя, что я непокорна, решили меня наказать. Дали на руки желтую бумагу, исписанную с обеих сторон, и приказали идти в немецкую комендатуру. Одну отправили. Иду и удивляюсь, как это я одна, без конвоя. Держу в руках бумагу. А по пути хоть бы один гражданский человек встретился. Одни немцы. Одни военные. Убежать некуда, потому что они на каждом шагу. Много эсесовцев. Наконец встретилась мне женщина с сумочкой в руках. Она и показала, как пройти к комендатуре.
В просторном коридоре сидело несколько человек. Поближе к двери, как-то отдельно от всех, — двое. Старший, бородатый такой, сразу же вызвал у меня доверие. Оказалось, что он из соседней деревни, из Слободки. Он и родителей моих знал. А второй, лет семнадцати, с усиками, очень напоминал моего брата-партизана. Они ожидали своей очереди попасть в кабинет. Через какое-то время на всех восьмерых мужчин, побывавших в кабинете, был выписан один документ, дававший этим людям свободу. Они имели право покинуть город и идти к своим семьям. Тогда я попросила не бросать меня, а взять с собой. Мужчины согласились. На прием к коменданту в тот день я так и не попала.
При переходе моста через Березину нам нужно было пройти два проверочных пункта. У меня душа в пятки ушла, когда подходила к мосту. Но услышал Бог мои молитвы: два немца стояли вместе и о чем-то беседовали. Один из них проверил пропуск и отпустил нас. Когда мы уже были на другом конце моста, другой немец окликнул нас и показал на пальцах девять. Я помахала своей бумажкой, как бы говоря, смотрите, вот еще один пропуск. Нас оставили в покое. Страшно подумать, что было бы, если бы остановили да прочли, что было написано в моем пропуске. Попала бы я в Германию. Позже в партизанском отряде прочитал наш переводчик эту бумагу и сказал, что на одной стороне дано направление в комендатуру, а на другой — путевка в Германию, на работу. Из Кличевского района были только я, бородатый да усатый. Вот мы и пошли вместе. Остальные пошли в свои районы. Идти было тяжело. Был конец зимы, март, начинал таять снег. Но в лесу его было много. Да и по ночам подмораживало. А моя обувь совсем ветхая стала. Еще перед войной мама шила бурачки. Это тряпичные сапожки на вате. Калоши мои изорвались, цеплялись за корешки деревьев. Я их сбросила. А сами бурачки расползлись. Я вынуждена была и их выбросить. Осталась босой. Ноженьки мои замерзли. Я старалась идти, не обращая на это внимания. Радовалась, что на воле.
Потом стала замечать, что молодой парень о чем-то постоянно просит бородатого. Стоит мне отойти — слышу их приглушенные голоса. Я никак понять не могла, о чем просит молодой, почему он, стоя на коленях, даже руки старому целует. А потом догадалась: бородатый хотел меня убить, чтоб я не стала им помехой, обузой, чтобы, в случае чего, не выдала. И юноша из деревни Драни, похожий на моего брата, спас меня, спас тогда, когда, казалось, смерть уже позади.
Однажды я наткнулась на немецкую винтовку, торчавшую в лесу. Подобрала. Она потом понадобилась в партизанском отряде. А в скором времени встретились с партизанами. Окружили нас, повели в Великую Старину к командиру. Старый рассказывает, кто мы да откуда. Но не верит ему командир. Тогда я сказала, что мои брат и сестра находятся в партизанах. И отряд называю. Им командовал Изох. А я похожа на сестру внешне. Косы у нас хорошие. Похвалил командир моих родных, что хорошие они партизаны, а потом, увидев мои босые ноги, попросил одного партизана дать свои бахилы. Тот ни в какую не соглашается. Тогда командир вынул свой пистолет и подал его партизану в обмен на бахилы. Так появилась обувь на моих ногах. Правда, четыре ноги можно было туда засунуть. Но это уже неважно. Командир посоветовал пройти по деревне, самим попросить портянки и еды. И тут же добавил:
— Если вам дадут.
Пошли мы по деревне. Во многие дома заходили. Богатые дома. На столах хлеб лежит, прикрытый полотенцем. Я знаю, потому что мама перед войной постоянно пекла хлеб и закрывала вот так же полотенцем. А в некоторых избах пахло колбасами. Но ни в одном доме нам не дали ни крошки. И портянок не нашлось, даже порванных. Не помогала эта деревня староверов партизанам. Но и их постигла участь многих деревень нашего района. Она тоже была сожжена врагами. А многие жители были расстреляны во время войны.
Прошли пожарище на месте деревни Пересопня. Это каратели сожгли партизанскую деревню после одного из удачно выполненных заданий. Через лес попали в Биордо. Это тоже партизанская деревня. Зашла я в крайний домик. Встретила хозяйка, приветливо пригласила к столу. Я прошла, села на лавку. Огляделась. Пусто в доме. Стол, да лавка, да кровать. Достала хозяйка из печки малюсенький чугунок, налила пустых щей. А потом принесла один сухарь хлеба. И все это от души. Нутром почувствовала, что это последнее, что есть в доме. Я отказалась. Сказала, что скоро буду у своих, там меня и накормят. В соседнем доме, где я попросила помощи, старушка растерла мои ноги какой-то мазью, потом замотала мягкими тряпочками, а старичок намотал портянки. Бахилы перестали сваливаться с ног. Потом радушные хозяева напоили меня горячим чаем из душистых трав. Тут, у стариков, и заночевала. Согрелись за ночь ноги, отогрелась душа.
Утром встретилась с сестрой Марией. Она как будто предчувствовала что-то важное: всю ночь не сомкнула глаз. Так и простояла у окна. А с Мишей увиделись только через несколько дней, потому что он был на задании.
Вскоре я стала партизанкой отряда под руководством Изоха. В то время брали не всех. А мне не отказали, приняли. Вот и винтовка моя пригодилась. Не мне пригодилась, а другим. Я была при санчасти. Помогала врачам, стирала бинты, утюжила их. Перевязочного материала не хватало, поэтому просили женщин в деревнях помочь раненым. И нам отдавали простыни, самотканые и фабричные отрезы тканей. И даже снимали полотенца с икон. Может, именно эти бинты с разрезанных на полоски полотенец и помогали раненым поправиться. Стерилизация ясно какая: золили бинты, а потом утюжили железным утюгом, в который насыпались горячие угли. Во время кипячения в золе микробы погибали. Но все ли?
Повидать пришлось всякого: холод, голод, болезни, раны, обморожения... Места у нас постоянного не было. Сначала были в Биордо. Нам помогали жители деревень Полосы, Рубеж, Ковяза, Уболотье. А позже, во время блокады, перебрались в Усакинские леса. Там в то же время находились партийные и комсомольские органы Могилевской области.
Это было в конце февраля — начале марта 1944 года, когда отряды находились в Тереболи. Немцы несколько раз бомбили лес. И во время одной из бомбежек снаряд попал прямо в штаб. Тогда весь штаб ранило. Вижу: несут раненых. А моей сестры Марии, которая работала в то время при штабе, не видно нигде. Кто-то сказал, что ее убило. Я — в голос. Кричу на весь лес. Вдруг слышу слова:
— Не плачь, Валя, мы несем твою сестру.
Всех раненых штабистов поместили вместе. Там врач был Торник. Я и Оля, медсестра, были приставлены к нему в помощники. Врач осмотрел Марию и сказал:
— Тяжело ранена. Вся спина, и ягодицы, и икры посечены множеством осколков. Достать их просто невозможно. Может быть заражение. Сегодня вторник. Если начнется газовая гангрена, то в четверг будем отнимать ноги.
Калека. Сестра будет калекой! Как представила Марию без ног, смешались мысли в голове. Знаю, что это за операция. Раненого привязывают, наливают в рот самогона и пилой, обыкновенной пилой отрезают руки или ноги. Кричит раненый, на весь лес кричит от боли. Одного такого, которому сделали подобную операцию, звали Саша. Его, безногого, отправляли на самолете в тыл. А он только прилетел из-за линии фронта на помощь партизанам. И в первом же бою был ранен в ноги. И вот обратный путь. Прощаясь, парень заплакал, как будто чувствовал, что не выживет. Говорили потом, что по дороге сошел кровью: во время перелета через линию фронта самолет сильно бросало из стороны в сторону. Открылись раны. И сейчас это предстоит перенести моей сестре? Я в панике бросилась к командиру. Тот выслушал, позвал адъютанта, приказал тому к утру привезти доктора из соседнего отряда, который находился в Березовом Болоте. Славился своими золотыми руками Белый, доктор-парашютист, недавно прилетевший с Большой земли. Партизан оседлал коня и тут же умчался. А к утру привез доктора Белого в лагерь.
В комнате, где лежала тяжело раненая сестра, только я да Оля, сестричка. Зашел незнакомый доктор. Он сказал принести пустое ведро. Мы с Олей положили Марию на живот. Стал доктор снимать бинты. А ноги партизанки стали, как колоды, приобрели фиолетовый цвет. Лезвием доктор разрезал ногу с само-го верху до низу. Развалилась нога. А Белый засунул руку в самую рану и стал выгребать весь собравшийся там гной, запекшиеся сгустки крови. Соберет в руку и — в ведро. Мария — в крик. И я тоже закричала, что есть мочи. Доктор повернулся и, громко выругавшись, выгнал меня из комнаты. Я, плача, вышла. Когда операция закончилась, вернулась в комнату. Белый перебинтовывал ноги. Глядя мне в глаза, промолвил:
— Никого к этой больной не подпускать! Никого! Ни при каких обстоятельствах! Я сам продолжу лечение.
Когда доктор стал осматривать раны через какое-то время, я удивилась: никаких нарывов не было. Опухоль спала, температуры тоже не было. Так русский доктор Белый спас Марию.
А через какое-то время она стала подыматься и учиться ходить. Первый выход из землянки был очень даже непростым. Мария на костылях подымалась по ступенькам наверх первая, а я сзади поддерживала ее за плечи. Она потеряла равновесие, как только глотнула свежего воздуха. Я чуть удержала сестру. Но удержала. Вот так сначала на костылях, а потом с палочкой училась Мария ходить. Позже, поправившись, помогала принимать из Москвы и отправлять самолеты. Она и меня отправила на Большую землю.
Ночью как-то прилетел самолет из-за линии фронта. Только два места там для летчиков. Меня один из них взял к себе на колени. Летчики привязались ремнями, а я так просто сижу. Вдруг стала замечать, что под нами множество разноцветных огней, настоящий праздничный фейерверк. Это начиналась линия фронта. Летчик что-то хочет мне сказать. Я ничего не слышу. Такой шум стоит, кажется, перепонки в ушах полопаются. Только по губам я поняла, что летим над линией фронта. Самолет стало бросать, как какую-нибудь пушинку в ветреный день. Это летчик бросал самолет из стороны в сторону, чтобы не попасть под вражеские снаряды. Летчик, на ногах которого я сидела, так сжал мои ноги своими, чтоб я не выскочила из самолета, что я еще несколько дней спустя чувствовала боль.
Это был последний перелет самолетов из нашей партизанской зоны через линию фронта. В эту ночь бригады медиков встречали 60 самолетов в Пропойске (теперь это Славгород). Уже готовилось наступление на немцев — это была операция «Багратион».
Меня отвели в кабинет директора детского дома, где я спросила:
— Скажите, а Саша Михненок у вас был?
— Почему был? Он и сейчас у нас.
Так выполнила я просьбу одного из наших командиров, который просил найти его четырехлетнего сына. Сашу несколько месяцев назад отправили с самолетом на Большую землю, и никто не знал о его судьбе.
Мальчик так привязался ко мне в детском доме, что чистенько спать укладывался рядом. Меня сразу переодели в военную форму. Какая-то часть взяла шефство над детским домом, поставляла питание, одежду. Там даже швея была специальная, которая перешивала и подгоняла одежду для детишек. А вот кормили нас плохо. Утром чай, в обед давали суп, а вечером — опять чай. С голоду не пухли, и то хорошо. Но есть очень хотелось.

ДОЛГОЖДАННОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

Фронт долго стоял на одном месте. Восточные районы Беларуси уже давно были свободные, а наш район все был под немцем. Мы все ждали, когда освободят его. И вот услышали долгожданную весточку, что Кличевский район свободен. Я решила бежать из детского дома. Нас, детей, из района было восемь человек. Сговорились мы держаться вместе. А Саша подслушал наш разговор и уговорил идти вместе со мной. Я согласилась. И группа воспитанников однажды ночью сбежала из детского дома. Страшно было. Везде множество немецких трупов. Их столько много, что места свободного нет на земле. Они всюду, они везде. Это последствия операции «Багратион», которые мы видели своими глазами. Никогда такое не забыть.
На первую машину, следовавшую в попутном направлении, нас не взяли. Зато через какое-то время остановилась другая машина, вышел из нее командир. Звезды на мундире горят на солнце. Ну, думаю, отправит нас обратно, командир все-таки. А он глянул на нас и, смеясь, проговорил:
— Убежали из детского дома? Наверное, район освободили? Залезайте в машину, подвезем вас домой.
И довез нас аж до города Березино. Ехали, правда, тихо-тихо. Было такое множество трупов, что военные не успевали расчищать даже основные дороги, дороги стратегического назначения. Невозможно было ступить ногой в сторону от дороги. А вонь была такая, что хоть нос затыкай. Подошли к реке Березине. Трупов в реке столько, что можно перейти реку, не замочив ног. Перейти просто по трупам. Перебрались на другой берег. Тяжело было идти и страшно. Были еще случаи, что встречались уцелевшие немцы или полицейские. А мы-то в военной форме. И это часто подводило.
Встретили в одном месте подводу. Ехала на ней женщина. Стали мы просить подвезти нас. А она не соглашается. Говорит, что опасно связываться с людьми в военной форме, даже если это и дети. Тогда мы уговорили взять на воз Сашку, а мы следом будем бежать. Тогда женщина согласилась. Сашка ехал на подводе, а мы бежали следом. Так и добрались до деревни Матевичи. Там стали проситься переночевать — не пускают. Причина все та же: военная форма. И тогда один мужчина позвал нас к себе. Говорит:
— Идемте, дети. Где мои четверо, там и вы будете. А если враг придет, то вместе помирать будем.
И повел он нас в свой дом. У него, оказывается, жена померла, а он растил четверых детей. Жил в крайнем доме. Зашли во двор. Дядька этот вынес из пристройки огромный чугун, поставил на огонь. А потом сварил такой вкусный суп, какого я ни разу в жизни не ела. Пустой, просто с молодым укропом. Но это было впервые за прошедшее время, когда я наелась хорошо. А спать мы все улеглись на полу. На соломе. И сам хозяин, и его дети тоже. Утром узнали, что ночь прошла спокойно, никто деревню не потревожил. Поблагодарили доброго человека и отправились дальше.
По дороге на Колбчу стали замечать, что дорога стала чище, что вражеских трупов стало меньше. И только после этой деревни трупы стали попадаться все реже и реже. Легче стало идти, спокойнее. Вот и еще одна деревня видна, от нее до Стоялово уже рукой подать. Радовалась мама моему возвращению, она уже не верила, что я выжила в этой войне.
После той встречи были и другие, а когда очередной раз я пришла к Валентине Демидовне Шалай в и стала читать записанное с ее слов, она без устали повторяла:
— Все так и было. Все так и было. Все, как я говорила.
И добавила:
— Для меня война закончилась. Закончилась тогда, в 1944 году, но она продолжается до сих пор болями в ногах, тревожными снами и воспоминаниями. И вскоре, после моего приезда, домой вернулась Мария. Она и сейчас живет в Стоялово. Старшая сестра Кристина вернулась с ранением. Миша продолжал гнать врага на запад после соединения партизанских отрядов Кличевщины у деревни Поплавы с частями Красной Армии в июне 1944 года. Старший, Платон, тоже гнал немцев в их логово. Имел многочисленные награды, и среди них — орден Александра Невского или Суворова (не помню точно) за то, что спас от верной гибели многие сотни русских солдат. А Иван пропал без вести. Мама на него официальную бумагу получила.
После войны я продолжила учебу. Одноклассник Миша Храпко обратил внимание на меня, взял замуж. А я стала медсестрой, работала в детском саду, берегла здоровье деток. Родились в семье две дочери: Зоя и Вероника. Старшая Зоя живет с семьей в Минске, ее дочь Наталья — студентка одного из столичных вузов. Младшая Вероника живет здесь же, в Кличеве. Ее дочь Виктория, многократно побеждавшая в конкурсах «Варвара Краса — длинная коса», также студентка. Жалко, что супруг мой рано ушел из жизни, не может полюбоваться на внучек, порадоваться их успехам.
А меня, бывшего узника фашистского концлагеря, партизана 277-го партизанского отряда, часто навещают школьники, поздравляют с праздниками, приглашают в школу. Я радуюсь каждой встрече с внуками, радуюсь каждому прожитому дню. И, обращаясь ко всем детям и внукам, прошу: берегите мир на земле. Нет ничего дороже, чем мир. Мир, ради которого отдали свою жизнь наши соотечественники!
Вот такой урок истории у меня получился. Учителем на некоторое время стала обыкновенная женщина, которая во время войны была ребенком. Ребенком, у которого отняли детство, отняли отца. Ребенком, который сполна испытал муки узника. Ребенком, который защищал нашу страну от врага.